Рецензию некогда сплошь и рядом называли отзывом, пока жанры окончательно не пошли каждый своей дорогой: отзыв сделался чем-то чуть официальнее, чем отклик, а рецензия бесповоротно свернула в стан публичной печати. От неё лишь недавно отделилась мини-рецензия, то есть, аннотация, расширенная рефлексией.
Как же чувствует себя сегодня некогда малый, но всё же академический жанр в изменившейся почти до неузнаваемости среде?
Облик его остался почти тем же, что и в стародавние годы: название, выходные данные, текст, подпись. Объёмы прежние: полторы-две-три страницы, иногда и больше, но в основном объём диктуется негласными требованиями интернет-пользователя: покороче. Текст размером размер «в один экран» - минимум и необходимый, и достаточный. В худшем случае рецензией называют читательский интернет-отзыв, бывший в советские времена «письмом в редакцию».
Мастера этого жанра имели обыкновение штудировать в читальных залах библиотек марксистско-ленинские и отвлечённо научно-терминологические словари атеистического, разумеется, уклона, а также авторитетные научные справочники, стремясь найти в опубликованном тексте противоречия и несоответствия. Наиболее частой целью «отзыва» было оградить автора от впадения в какой-нибудь «левобуржуазный уклон», солипсизм, неомальтузианство, эмпириокритицизм и рабкрин. Попутно в оппортунистических тенденциях обвинялась и редакция, «пропустившая» прямое потакание распущенным современным нравам в печать.
Лишь временами письма в редакцию бывали защитительными, и не то что восторженными, но дружескими, исполненными братской поддержки и взаимовыручки, чего сегодня в интернете обнаружить почти невозможно, если «положительный отзыв» не заказан самой редакцией.
В основном интернет-отзыв предполагает нестерпимо грубое по форме и содержанию недовольство авторской работой, а на ресурсах, не предусматривающих модерирования – издевательскую и насквозь чёрную ругань потребителя духовных благ в адрес того, кто посмел занять его время и потратить средства на то, что не оправдало его ожиданий. Если бы современные авторы умели «чувствовать пространство», они бы обнаружили себя в атмосфере нацистского кабака накануне пивного путча.
Появление русского бюргера, круглосуточно недовольного потребителя материальных и духовных благ, явилось одним из наиболее страшных последствий процесса национального одичания, лишения людей потребности непрерывно расширять эмоциональные и интеллектуальные горизонты. Этот человеческий тип тотально глуп и гнусен уже потому, что для него оказывается достаточной примитивная нравственная шкала, ради устойчивости и постоянства которой он готов буквально резать глотки. Его куцый опыт, приобретённый в годы, не богатые на сочувствие и милосердие, позволяет ему панибратски похлопывать автора по плечу или надсаживаться в крике. При любом сношении с ним следует помнить одно: даже похвала австралопитека губительна, потому что последовала она по его мере, и означает она, что в каких-то своих нравственных воззрениях автор умел совпасть с тем, с чем совпадать поистине смерти подобно.
***
Советская редакция тоже не безмолвствовала: у неё был в ходу не только жанр публикации «письма» или профессиональной статьи или обзора, но и собственные рецензионные мощности: «внутренняя рецензия», судя по реконструируемой теперь с трудом советской печатной действительности, представляла собой чуть ли не такой же «хлебный» институт, как переводы с братских языков. «Внутренняя рецензия» (см. реликтовую надпись «редакция не вступает в переписку с авторами, редакция вправе отказать в печати рукописи без объяснения причин» на оборот е чуть ли не каждого «толстого» журнала) – это чаще всего мотивация отказа в печати. Изворотливый юнец, посаженный на «внутренние рецензии» представлял собой первичного критика, обязанного:
- прочесть рукопись,
- сделать выписки,
- на основании выписок указать её сильные и слабые места,
- сделать аналитический вывод о пригодности рукописи к печати в данном печатном органе,
- рекомендовать исправить (сократить, радикально или слегка изменить) сюжет, общую трактовку, отдельные эпизоды или эпитеты.
Иными словами, пред-подготовка текста составляла большую часть советского печатного айсберга. То, что добиралось до тиражей журнальных или книжных, составляло поистине золотой фонд, поскольку прошло не одну пару вдумчивых, въедливых и далеко не дружеских глаз. Далее тексту, насколько понятно, предстоял ещё и Главлит с цензорами, способными и на внутреннюю рецензию, и на документы гораздо грознее: по их выводам судили вообще о профессиональной пригодности автора. Записки цензоров, совмещавших службу в одной организации с прямыми обязанностями инструкторов ЦК КПСС, имели решающее значение в том, содержать ли автора на государственный счёт или лишить его государственного попечения, освободить от обязанностей словесника на время или навсегда. Вплоть до исправления.
«Страдает безудержным изобразительным абстракционизмом. На замечания о том, что манера изъяснения обязана быть приведённой в соответствие с восприятием советского читателя, реагирует бурно. Демонстрирует «писательский нрав», который в последние десятилетия делается всё более вольным» - приблизительно так выглядела внутренняя рецензия профессионала.
А что же до критиков «без погон»?
Они писали куда витиеватее. В советской насквозь идеологической действительности тексту действительно приходилось быть и скрытным, и в должной степени пластичным, и эзоповым, и каким угодно, лишь бы пройти между сциллами и харибдами партийного и хозяйственного контроля за гуманитарной сферой. Если бы Ленин и Сталин великими читателями не являлись, может быть, обстановка была бы более терпимой, и какие-нибудь Серапионовы братья не были бы с порога объявлены «попутчиками» пролетарских и комсомольских вождей поэзии и прозы, о которых сегодня литература не может вспомнить почти решительно ничего. Но Ленин и Сталин читателями были поистине великими, и потому мысль о словесности была напряжена приблизительно так же, как символ 1930-х – пограничник в засаде. СВД на боевом взводе. Однако, судя по сам- и тамиздату, необъяснимые сбои в учёте и контроле столь же равно дарили читателям радость и счастье, сколь и его нерушимые заслоны на пути «антисоветчины».
***
Рецензия на поэтический сборник, есть выражение довольно сложного и, может быть, ещё не до конца проявленного принципа сочувствия к написанному. Этот принцип не может быть реализован вне умения трактовать прочитанное, понимания границ меры и степени художественных преувеличения и вообще линейки приёмов. Лично я знаю весьма немногих людей, которые бы относились к «техническому» жанру так, как он того заслуживает. Ахиллесова пята нашего Отечества – такт. Им обладает, может быть, один из тысячи, и приблизительно такое же соотношение наблюдается в поэтической среде. Поэта сегодня ничего не стоит сравнять с грязью: «крепче будет», но в основном чувство как бы случайного или намеренного сталкивания в канаву – плод болезненных травм, генетической ненависти к набранной кем-то иным, чем ты, высоте помысла и чувства.
Рецензия – не рассказ о книге. Она не рекламирует её, а исходит из того, что книга УЖЕ существует в поэтическом пространстве, и УЖЕ прочитана, а разговор о ней протекает между сведущими людьми, прочитавшими её. Рецензия относится к автору словно бы по касательной, то есть, не может напрямую обращаться к нему, но пишется в расчёте на то, что автор её прочтёт, и в пререкания не вступит. Ответит, может быть, посредством ни чего иного, как мировой эфир.
Интонация ТОЛЬКО ЧТО ПРОЧИТАННОГО не заменима и не отменима: с первых строк она – рассуждение, а не ясельный пересказ реалий. Тем самым читатель сходу вбрасывается в интегрированный поток виртуозных соображений и только тем и преодолевает и свою внезапную и постыдную не начитанность. И да, если угодно, рецензия – это письменное выражение блестящего разговора в литературном салоне XIX-го столетия, когда остроты высыпались на вощеный паркет мешками, когда проснувшийся разум будущего интеллигента искал отдохновения в критике пространства и времени.
Разумеется, рецензент соревнуется с автором, намекая ему на то, что текст хотя бы частично, и тем самым в рецензии и появляется интонация косвенного вопроса автору. Здесь читатель, становящийся невольным свидетелем вопрошания, обращается в слух: хороший тон диктует всеобщую дискуссию, а не катакомбную игру в бисер. То есть, если рецензент не просветитель, он франкмасон словесности.
Следующий важнейший пункт – если рецензия не тяготеет к эссе, то грош ей цена. Эссе же есть рассуждение настолько вольное, что не нуждается ни в каких ограничениях, ни ассоциативных, ни жанровых. Перед могущественным рецензентом открывается мегалитическое пространство для выстраивания полностью параллельной книге рефлексии, содержащей собственные художественные и бытийные элементы. Рецензент волен и начинать издалека, и пребывать в нём до тех пор, пока ему не взбредёт в голову вернуться к тексту. При этом начальная фраза «В пору летней хандры на глаза мне попалась книга, с которой я из лени и рассеянности провёл в общей сложности недели три, а то и четыре» отдаёт отчётливым привкусом хамства. Я предпочёл бы иную. Например: «Этим летом я с каким-то странным для себя тщанием пустился в изучение довольно случайно попавшей мне в руки книги. Каково же было моё удивление, когда…»
Удивительно, что подобные отступления не препятствуют, а напротив, придают рецензии интонацию большей подлинности. Конечно же, сейчас так уже давно не пишут. Берегут печатные площади. Жаль. Однако эссе – принцип гораздо более прозрачный и тем отрадный. Логика эссе, употреблённого в рецензии, приблизительно такова: «Уж если книга способна пробудить воспоминания такого отдалённого рода, автор действительно хорош».
Цель рецензента – сделаться не соавтором книги, но подарить ей свой интеллектуальный и лирический блеск. Если он сделать этого не способен, ему лучше не браться за дело. Если рецензент «читает по складам», он способен претвориться в коллежского регистратора издания, или, хуже того, начать оспаривать содержание книги, вступать с ней в полемику, задавая автору «острые и неприятные вопросы». И в этом случае лучше бы ему не начинать рецензии. Рецензия в первую голову есть акт сострадания и милосердия. Акт понимания. Рецензент, по сути, дарит книге жизнь после выхода в свет. Он – акушер. Его руки первые после издателя и типографского рабочего берутся за новый том, и он помогает вытаскивать неловкое, но уже извивающееся тельце наружу.
Волевой акт свободной воли рецензента состоит в том, как трепетно он подходит к явлению книги. В его интонации – боязнь за неё, попытка аргументированного предвиденья того, как отразится факт издания на всей последующей книжной реальности.
И если рецензент не поэт, лучше бы ему не писать рецензий на поэтическую книгу. Он просто не поймёт ни пауз, ни умолчаний, ни вообще технологии создания поэтической ткани. Ему будет лишь казаться, что он видел и знает работу поэта, что он ощущает её, но истинной цены ей он знать никогда не будет. Жестоко, но что же делать – при всей вдумчивости отдельных рецензий, попыток вникнуть в мастерство со стороны и будто бы квалифицированно, с приличествующей терминологией, ощущение от рецензии «профессионального филолога» чаще всего такое, что оценивать книгу взялся микробиолог или астрофизик.
Если рецензент не постиг поэта, не назвал его своим братом-близнецом хотя бы в момент постижения книги, рецензия будет напоминать школьное сочинение на тему, чего допускать ни в коем случае не стоит. Уровень школярства русская литература давным-давно одолела, и вероятнее всего, произошло это в XVIII веке, то есть, ещё до появления наиболее значимого корпуса шедевров.
Сегодня мало кто имеет сходное и ясное понятие о том, на каком расстоянии от обычного и всем привычного мира находится поэзия, из каких далей она взирает в жерло истины и жизни, а меж тем дистанция эта и поистине громадна, и продолжает расти. Поэзия развитого языка, поэзия, «отягощённая» традицией, ни в коем случае не пытается следовать за жизнью – она каждый год и каждое десятилетие совершенствует оптику, но ни на йоту не приближается к объекту созерцания, а отдаляется от него так же неумолимо и скоро, как только способна. Поэзию издавна не занимала ни жизнь, ни её наиболее крикливые и тем примитивно однобокие проявления. Поэзию, как и науку, интересовал исток жизни. Единственный предмет, за которым она действительно неотступно наблюдала – душа, исторгающая вдруг связные языковые конструкции. Сущий гейзер, а у гениев – постоянно действующий вулкан. Поэзия все эти века пыталась угадать, как в отделённом от всего мира и запертом на замок ящике души могут появляться чувства и венчающие их то удивительно меткие, то канцелярски стёршиеся слова.
Если не быть прикованным внутренним взором к этой поистине великой тайне, и не быть в какой-то степени связанной ею, полагая, что поэзия является побочным продуктом разумной деятельности, можно даже не начинать писать о ней, потому что бухгалтерские отчёты о поэзии грубы и бессвязны. Они если что-то объясняют обывателю, то простейший ход его возможных реакций на словесность. Рецензент-канцелярист предлагает немудрёный выбор – либо безусловное восхищение, либо отторжение, и здесь «оба хуже», поскольку ничего такого поэт не добивается – ему в равной степени чужды и славословие, и поругание. Такого рода «оценки» производятся душами, едва связывающими «А» с «Б».
В многомерности, которой поэзия просто бредит, поэт стремится придать человеческому восприятию изначальный масштаб, насытить впечатлениями, почерпнутыми, возможно, в мирах чрезвычайно отдалённых. И что же он видит в канцелярских строках? Непонимание главного – необходимости поиска истока и фактически отрицания его поисков, то есть, отрицание собственного смысла жизни.
Когда рецензент цитирует, он создаёт мозаичную картину книги, не переиначивая её, понимая, что поэтом владеет единое настроение и мировоззрение, а не грамматическая или арифметическая сумма филологических приёмов. Искусство рецензента состоит в том, чтобы не показать скрытое, но предположить его существование. Острейшим этическим вопросом рецензирования поэзии является так называемое «вчитывание» контекстов – явление, при котором наблюдатель начинает приписывать поэту оттенки смыслов, которые поэт в свои стихотворения не вкладывал. Порой лестно видеть, как ты глубок, но иногда помышления рецензента, доказанные цитатами, уводят его от сути в область аберрации – присвоения своего чему-то стороннему.
С другой стороны, принадлежит ли поэту текст после опубликования? И не является ли уже она почвой для поистине вселенских аберраций? Наконец, с третьей стороны, мне известны рецензенты, которые не видят в книгах ничего, кроме какого-нибудь вечного Толкиена или иного творца книжной вселенной, стягивающему к себе все возможные смыслы. Рецензия, постоянно усматривающая один первоисток любого издания, поистине больна и нуждается в посильном и довольно срочном исправлении умозрения рецензента, пока оно не нанесло книжной сфере большего вреда, чем уже принесено и глупостью, и скаредностью, и другими пороками.
***
«В издательстве N вышла пятая книга поэта NN» - фраза, с которой начинать никак нельзя. Также невозможны и её вариации – «Вышедшая в издательстве N…» и т.п.
Это всё не то.
Рецензент может начать с какого-то интимного воспоминания, а вспомнит о том, почему оно вдруг всплыло в нём, спустя абзацев пять. Книга! Строка! Строфа! Созвучие! – и тут же объяснит взаимосвязь одного с другим, и присовокупит ещё с десяток аналогий, укладывая их в тенденцию:
«NN демонстрирует отчаянное стремление к смягчению полутонов, однако внутренняя воля его, недовольная сгущением фрустрации, неудержимо подталкивает его к обратному».
Или:
«NN, разумеется, полагает, что его завершённость и есть завершённость, но нельзя не чувствовать, что в этой завершённости он претерпевает крах идеи о любой завершённости, стремясь разделаться с неудобной мыслью, отстранить её от себя ценой величайшего напряжения всей отпущенной автору риторики и метафоры».
В рецензии подлинно врачующей неизбежен параллелизм, философское сравнение, метод аналогий. Рассуждение понимающего собрата рисует рядом с автором душу не просто внимающую, но апостольскую.
Если вычленить и рассмотреть лучшие книжные рецензии не по признаку пространности и аргументации, а по состраданию книге и автору, они окажутся образцами ПОСЛЕДОВАНИЯ автору до самого его Креста. Таким образом, или рецензент либо исповедует евангельский прообраз, либо превращается в фарисея и саддукея, мёртвого законника, не способного понять очевидное, прозреть в авторе не ментора, но друга, и сопутствовать ему сердцем и душой, пока текст способен жить в них.
Рецензент есть апостол книги уже потому, что Евангелия явились рецензиями на жизнь Господа Иисуса Христа, и рецензиями разнящимися, прошедшими через горнило личных испытаний, хотя видел каждый ОДНУ личность и слышал, и ощущал то же, что и все вокруг. Преломить хлеб с книгой, остаться с ней, будто бы на Тайной Вечере – искусство высшее, доступное исключительно тем, кто возмужал, но так и не сумел отречься от любви к сущему. Или хотя бы к тексту.
И если это не принцип, тогда ничто не принцип.
Сергей Арутюнов
