В моей семье имя Ивана Ивановича Артоболевского произносилось абсолютно особенным образом – с тем не подменным внутренним трепетом, который говорит о глубочайшем уважении к человеку.
И дело здесь состоит не в наградах и званиях (академик, герой Социалистического труда), а в том, какой неразрушимый след его персонального внимания пролёг через личную судьбу поминающего. У каждого из нас таких определивших будущность людей насчитывается один или двое...
***
В ранние пятидесятые, ещё до смерти Вождя Народов, отец, в ту пору аспирант Грузинского Политехнического института, прибыл в свою первую командировку в Москву на семинар по теории механизмов и машин в Институте машиноведения.
- Вы не дадите мне домашний адрес академика Артоболевского? Его сегодня не было, а мне было бы крайне желательно с ним переговорить, и по делу весьма неотложному… - обратился он к секретарю.
- Горького, девять. Позвольте, запишу вам, а то заблудитесь, хотя там и несложно.
Это здание на Тверской – в пяти минутах от Манежной. Охрана, документы, подъем на этаж, учтивый, но всё равно кажущийся слишком резким и громким звонок. Из распахнувшейся двери кабинета – всегдашнее:
- Вы ко мне?
- Да, Иван Иванович, к вам. Позвольте представиться, я из Тбилиси… Анализируя ваш учебник, обнаружил несколько неточностей, и хотел бы обсудить их с вами, если бы у вас нашлось немного времени.
После таких слов молодого человека можно было бы с порога выставить за дверь, но Иван Иванович поступил иначе:
- Неточностей? Крайне любопытно! Проходите, пожалуйста, не стесняйтесь. У нас просто. Аннушка, чаю!
Они проговорили всю ночь. Первые главы фундаментального двухтомного труда «Теория механизмов и машин» получили непрошенного, несколько дерзкого, но в чём-то по-своему правого оппонента.
- Вам надо в Москву, - сказал Иван Иванович, провожая гостя. – У вас оригинальное видение, не заёмное… Когда вы едете назад? Запишите мне свой адрес, я напишу вам, как только пойму, как дальше поступить.
«Воплощённая мягкость» - примерно такой была его речь, рассказывал отец. Истинные интеллигенты, аристократы – ничем не кичатся. Никогда. Ни с кем и ни при ком. Спесь, надменность, вычурность и вздорность характера – черта с трудом выбивающихся из простонародья людей, обуянных гордыней, отчаянно и отчасти болезненно уважающих свой общественный успех и быстро накопленное состояние.
Вскоре от академика последовала рекомендация на кафедру начертательной геометрии и черчения Университета дружбы народов, которую тогда возглавлял бесстрашный фронтовой разведчик, замечательный учёный и преобразователь учебного процесса Николай Рыжов.
Лишь годы спустя, уже работая в Издательском Совете, я узнал, что Иван Иванович Артоболевский был сыном расстрелянного священника. Вернее, был один разговор, на который я не обратил внимания.
- Знаешь, а у него же отца расстреляли. Священника, - приглушенно сказал отец матери.
- И что он, затаил обиду?
- Нет. Он вообще был каким-то иным, и как-то иначе ко всему относился. Не обида. Боль, вечная боль, тихая, но однажды я видел его слезы. Он говорил об отце и не выдержал. Отвернулся, попросил не обращать внимания. Воли человек был железной, а тут…
***
О протоиерее Иоанне, Иване Алексеевиче Артоболевском, отце Ивана Ивановича, осталось, хвала Создателю, множество свидетельств – фотографии, подробное житие, служба в его честь. Родившийся ровно за сто лет до меня, в 1872-м году, он был прославлен в лике святых на Архиерейском соборе 20-го августа 2000-го года.
Фамилия «Артоболевский» кажется какой-то польской, но на самом деле она греческая, и еще – счастливо придуманная. Её ещё деду священномученика отца Иоанна, «Семёну сыну Семёнов»а, придумал крестивший его священник.
- Устал я от вас! Семёновых семеро уже сегодня было. Знаешь, а давай-ка ты будешь – Булочников, а по-гречески — Артоболевский, ибо «артос» по-гречески значит «хлеб», а Полея — квартал в Константинополе, где пекут хлеб! – блеснул знанием пензенский батюшка, и так переменил судьбу мальчика. Корень Артоболевских – в Пензе, откуда по какому-то удивительному совпадению корнями происходит семья моей матери.
Житие отца Иоанна перечисляет следующие вехи: сын священника, духовное училище, Пензенская семинария, где преподавал великий Ключевский, Московская духовная академия, преподавание географии в Филаретовском училище в Сергиевом Посаде, еврейского языка – в Вифанской Духовной семинарии, работа об апостоле Павле, женитьба, награждение орденом св. Станислава 3-й степени. Такой судьбе – мирно, торжественно в академических богословских трудах докатываться до заката, не претерпевая ни неурядиц, ни суеты, ни муки, но век оказался иным. Он захотел испытать каждого своего сына на прочность, и добился от одних гибели духовной, а от других – телесной. Что выбирать, каждый решал сам. Для верных выбора и не было: умереть, но не отречься, решили они.
***
…Эскалаторы московского метро так похожи на Лестницу Якоба – люди чинно, друг за другом, едут либо вверх, либо вниз, но единицы нетерпеливых ещё и идут, и даже бегут по ступеням, обгоняя прочих, ведомые целью или высокой, или низкой…
Первый арест отца Иоанна – в августе 1922-го, обвинение в создании кружка христианской молодежи в Петровской сельскохозяйственной академии. Грозно сформулировано – «использование своего положения священнослужителя с целью контрреволюционной агитации во время проповедей в храме и в частном быту». Вину отрицал, но согласился, если уж так неприятен властям, выехать вон из только что образованного Союза ССР. Не дали. Арестовали на вокзале и снова обвинили, но уже в распространении послания Патриарха Тихона, призывавшего не подчиняться изъятию церковных ценностей. Приговор – три года, но батюшка выходит в 1923-м по амнистии. Второй арест – январь 1933-го года, те же самые обвинения по тем же самым эпизодам 1920-х гг. – «участвовал в собраниях для бесед на религиозные темы, на которых вёл антисоветскую пропаганду», приговор – три года, ссылка в Вологду, но вдруг в апреле отца Иоанна освобождают. А вот и третий, последний арест – 1938-й год (сыну Сергею – 35, сыну Ивану – 33 года). Обвинен в произнесении следующих слов: «Никогда ещё в истории так не страдал наш русский народ, как сейчас. Но что делать? Наш русский народ — православный богоносец. Придет время, он покажет свою силу и свергнет безбожное иго силой Божией». «Виновным в контрреволюционной агитации себя не признал, но заявил, что принадлежит к Истинно-Православной Церкви».
Бутовский полигон.
Расстрел.
***
Здесь я должен и обязан дать слово одной нашей замечательной современнице и исследовательнице: подробным изучением трудов отца Иоанна занялась в книге «Материнские заметки» улыбчивая и внимательная Анна Сапрыкина.
Она, в частности, отмечает об Иване Ивановиче, что будущему академику, как сыну «попа-лишенца», не давали поступить в институт, и, казалось бы, сын должен был затаить недовольство отцом – ну что бы ему ради детей не смириться, не отложить крест в сторону, а раскаяться в прежних заблуждениях и продолжить карьеру лектора, «раз уж время такое»?
Нет. Извините, но нет. Логика поведения, мысли, чувства хамской в этой семье – не будет.
«Боль, вечная боль». И вечная благодарность отцу, неизменно сквозящая во всех воспоминаниях о детстве (И.И. Артоболевский. Жизнь и наука). Вот что такое высота духа, семейственный очаг как подножие будущей славы, и жизнь, исполненная смысла, и всего, что должно в ней быть, пусть бы она сто раз была разорвана революциями, гражданскими войнами и террором пополам. Если посеян тихий свет, его уже не загасить, если человек не решит погаснуть сам, до срока, обратившись в соляной столп или в пересохший колодец, и выбирать в жизни гавань потише. «Дайте дожить» мертвит и сильных когда-то духом, и светлых, и чистых. Так их и покрывает болотная ряска, и еще живых утягивает на дно.
Нельзя не видеть рифмы «Жизни и науки» Ивана Ивановича с последним трудом отца. Его название - «Жизнь и ее уроки», 1917-го года издания. В маленьком музее отца Иоанна при храме Митрофана Воронежского Анна нашла множество его брошюр, из которых приводит несколько цитат. В них – мысли о христианском воспитании.
«…школа должна признать свой исторический грех, что дело выучки всегда занимало в ней господствующее, вернее – неизмеримое положение в сравнении с делом воспитания – воспитания глубокой и твердой человеческой личности, - с делом раскрытия духовных запросов человека, образования определенного и ясного мировоззрения, с которым безбоязненно можно было бы каждому вступить в жизненный водоворот».
В подробном анализе Анны видим не только лик святого, но безгранично ясного и твердого теоретика православного воспитания – отграниченные от любого зла строки, взывающие к семье и школе, побуждающие пробудить в родителях родителей, дать им понять сугубую важность семейного взгляда на мир.
Не поздно ли и не тщетно ли? Сегодня и сейчас отец Иоанн обращается – к нам. Спасение он видел в объединении семьи и школы (именно так будет назван советский педагогический и поразительно популярный в свое время журнал).
Мы многого не поняли в истекшем от нас, но ещё таком ранящем нас богоборческом двадцатом веке: как, например, главой научной отрасли мог стать сын лишенца. Что век ценил, а что преследовал до конца, чему не давал развиться. Что за прихотливый характер был у того восставшего на Создателя демонизма, и чем он расплатился за него, и каковы результаты, помимо поломанных судеб и соблазненных душ, отката на несколько веков назад и в нравственном развитии общества, и в иных, но неизменно берущих начало в нем сферах. И – главное – что проросло сквозь напластования безбожия, что выжило, несмотря ни на что, а что больше никогда не поднимется из-под них, кончилось и как феномен культуры, обещав дать плоды, но не пойдя дальше завязи.
Корень верного воспитания, по отцу Иоанну, - живой пример жизни родительской. Это – открытая настежь для детей библиотека, и настежь открытый дом, и общий с любыми гостями стол и беседа.
«Мы не должны бояться выносить наружу нашу слабость, наши мучительные сомнения, нашу борьбу душевную. Будем правдивы! - взывает он. – Доверие детей подрывается прежде всего нашей неискренностью, неправдивостью… дети скорее полюбят нас в нашей слабости, наших сомнениях, чем в нашей неправде».
Иван Иванович в «Жизни и науке» пишет: «…а кто же заложил во мне этот интерес к искусству и людям, творящим его? В первую очередь, я обязан моему отцу, который привил мне вкус к чтению, ознакомил меня с лучшими произведениями корифеев мировой и русской литературы, развил у меня стремление изучать историю культуры человечества».
Посмотрим же ещё раз на просьбу отца Иоанна к нам просто быть людьми:
«Дело воспитания! Не являются ли эти слова чуждыми для многих — теперь, когда и самоё рождение детей встречается не как благословение неба, не со слезами радости, а с искривленной улыбкой недовольства и неразумными словами ропота! Вот почему мы с лёгким сердцем от самой колыбели готовы всецело возложить дело воспитания на чужие плечи. Как будто труд наемника способен когда-нибудь заменить ласку матери или благоразумное руководство отца! В лучшем случае, принимая этот труд на себя, мы всеми силами стараемся облегчить его для себя; мы страшно боимся сделать из него подлинный и действительно достойный подвиг жизни; и мы вовсе не желаем, чтобы этим трудом нарушалось обычное, греховное, исполненное себялюбия течение нашей жизни. И в этих целях мы прибегаем к излюбленному с давних пор, обычному средству — учить и воспитывать словами, а не делом, не живым примером своей жизни. А между тем, кому же не известно, что устойчивое направление воли в сторону добра, любовь к добру производится ощущением действенного добра, когда оно открывается в нас как действующая сила? Сердце — источник духовной жизни; но исправить сердце одним учением нельзя: учением не дается живого расположения к добру. Как бы ни были красноречивы и убедительны наши суждения — при таких условиях они останутся бесплодными: сердце не слушает логики. Все это хорошо запечатлено в старинном и всем известном изречении: «Слова учат — а примеры влекут», побуждают, заставляют делать. Это положение настолько для всех очевидно и несомненно, что вскрывать его жизненную правду было бы просто странно. Мы указали бы на одно. Всем известно, что христианство — великая возрождающая сила в истории человечества; этого никто не отрицает. Но почему оно является таковым? Потому что за христианством, за Христовым учением стоит живая Личность Христа, явившего миру всю силу, все величие и красоту добра. Какой бы след остался в сердцах людей от Его заповеди о любви и самоотвержении, если бы не было крестного подвига Христова, исполненного величайшей любви и самоотвержения! И дело воспитания, чтобы быть действительно плодотворным, должно являться для нас подвигом, исполненным самоотвержения».
И далее, после призыва быть правдивыми:
«…сомнения — если они серьёзны и искренни — не страшны: глубокая вера всегда проходила через горнило сомнения. Не забудем, что и у многих учеников Христовых их вера в Божественного Учителя, запечатленная их кровью, прошла через сомнения. И Христос не осудил и не отверг — ни Фому в его упорном сомнении, ни отца бесноватого отрока в его душевном разладе, вырвавшем из его груди крик: Верую, Господи! Помоги моему неверию (Мк. 9, 24)»
***
Я спрашивал мать, говорил ли ей отец слова любви.
- Он никогда не говорил «я тебя люблю». Тогда было не принято. Это сейчас направо и налево – «я люблю тебя, я люблю тебя», и – обесценивается. Должно быть и так понятно, что любит, и говорить ничего такого не придётся, - сказала мать.
Когда я думаю о том, что побудило Ивана Ивановича семьдесят лет назад распахнуть дверь перед нищим безвестным аспирантом, я думаю – Любовь. Та самая Христова Любовь – не к выделяемым почему-то в отдельную категорию «странникам и каликам перехожим», а ко всем людям разом, та самая любовь, которую исповедовал сын священника и новомученик отец Иоанн и завещал её своему сыну, а она уже благодатным лучом пронизала и моего отца, и направила, и оберегала, сколько могла.
Москва – не рай. Здесь в течение последних двух-трех веков торжествовала передовая научная мысль. Религиозная веротерпимо уживалась с ней, порой сквозь пальцы смотря на то, как наука отпадает от Церкви, превращается в адский механизм, готовый перемолоть миллионы жизней ради торжества человеческой гордыни…
Но светочи – загораются и светят, и не находится им достаточно ревнивых гасителей правды и любви: свет пробивается и сквозь самые плотные заслоны и завесы.
Это горит и не сгорает в нас Любовь Христова, светит всем нам Его Правда.
И такими словами теперь взываем к духу святого подвижника отца Иоанна:
Тропарь, глас четвертый:
Нивы церковныя благодатный класс/ плод сторичный яве приносит/
воспитуя глаголом духовным верныя/ укрепляет надеждею небесных/
манною богомыслия насыщает/ Тихону Святейшему соработник
мудрый/ вся претерпевает злострадания/ сладкословесный свидетель
Истины Иоанн// молитвенник о душах наших.
Кондак, глас четвёртый:
Сямя Божия звания восприим / доброю землею своего сердца /
умножал еси веры сеяние, Иоанне мудрее / мольбами же слезными
ниву Церкви орошая, / жатву ангелов многоусугубил еси, / иже
классы восприяша праведных душ, // возделанных тобою ,
священнострадальче.
Сергей Арутюнов
