Наши детские писатели XX века сумели создать не одну сотню выдающихся произведений мирового уровня. И я уверен, в душе каждого, кто родился в России, воспоминание о детстве неразрывно связано с хотя бы одним из этих творений. Мы по праву можем гордиться неповторимой отечественной писательской школой и ее великими представителями. Однако, памятуя заслуги классиков, не стоит тешить себя мыслью, что только их творчеством ограничивалась вся детская советская литература. Не стоит забывать о целом ее пласте, ставящем перед собой только одну цель – пропаганду атеизма. И тем более не стоит недооценивать культуртрегерское влияние этих опусов, пусть даже они и написаны менее известными авторами, чем С.Я. Маршак или К.И. Чуковский.
Уже с самого малого возраста советский человек должен был знать: вера – плохо, атеизм – хорошо. Вкладывать в голову ребенка эти «простые истины» было поручено веселым детским книжкам, в которых пионеры-герои успешно боролись с религиозными фанатиками и хитрыми лицемерными «попами». Еще не способные критически осмыслять прочитанное, наивные дети должны были восхищенно взирать на своих литературных товарищей и мечтать о таких же приключениях.
Те книги, о которых пойдет речь, я нашел не на старом запыленном чердаке. Нет! Все они успешно перекочевали в цифровое пространство, где в виде удобных подборок продолжают жить на сайтах крупнейших интернет-библиотек. И просматривают их, и читают, и даже пять «звезд» ставят, что абсолютно неудивительно. Ведь рано или поздно постсоветская ностальгия должна была распространиться и на другие части коммунистического наследия, в том числе и антирелигиозную.
Бытовой атеизм сегодня востребован: он дает простые и удобные формулы и ответы
Но что влечет за собой возвращение к жизни старых советских мифов? Чем, в конце концов, опасно бездумное чтение детских атеистических книжиц? Как и любая пропаганда, они не могут дать объективной картины мира. Это и не входит в задачи подобного рода литературы. Вместо этого она успешно конструирует образ Другого, врага, воплощенного Зла. И таким врагом становится верующий, особенно – священник. С ним необходимо бороться по определению, в силу его инаковости. Если проще: он не похож на нас, а потому опасен.
Ничего хорошего такие установки нести не могут. Они скорее ближе бытовой ксенофобии, чем серьезной и обдуманной жизненной позиции. Вот и получается, что продвигаемый такими книгами атеизм, поддерживаемый лишь желанием найти Другого на роль «козла отпущения», сам подпадает под категорию «бытового». И сегодня в условиях продолжающегося экономического, социального и духовного кризиса бытовой атеизм как нельзя более востребован. Он не требует от своих последователей ни читать серьезную научную литературу, ни разбираться в широкой палитре классиков свободомыслия от Жана Мелье или Пьера Бейля до Людвига Фейербаха или Карла Маркса. Вместо этого бытовой атеизм дает простые и удобные объяснительные формулы, отвечающие на «проклятые» русские вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?»: борись с религией – спасай Россию/демократию/мир (нужное подчеркнуть).
С тобой товарищи. А со мной?
Перечень советской детской атеистической литературы огромен. Всех книг и не перечислить. Остановимся только на двух, которые, на мой взгляд, являются прекрасными примерами подобного «творчества». Это «С тобой товарищи» Тамары Воронцовой и «Чудотворная» Владимира Федоровича Тендрякова. Возможно, у кого-то дома до сих пор хранятся эти книги как память о прошедшем детстве. Найдите, перечитайте их, и вы увидите, как многое из того, что там написано, до сих пор живо в нашем сознании.
«С тобой товарищи» – книга о сектантах. Хотя поначалу ничто не предвещает того, что речь пойдет именно о них. Приехавшая из Москвы в безымянный сибирский городок девочка Ира весело проводит лето у бабушки, но внезапно в ее мир вторгаются ужасные истории о сектантах (не сами сектанты, нет, но только рассказы о них). Все ее новые друзья – и взрослые, и дети – наперебой пугают девочку то описаниями распятых фанатиками детей, то другими страшилками. Однажды Ира оказывается на берегу могучей реки, протекающей через город, и встречает необычайно красивого и тонкого юношу. Мальчик смотрит вдаль, как вдруг… осеняет себя крестным знамением. Ира понимает: мальчик – сектант, его надо спасать.
Подобное умозаключение сегодня, конечно, комично. Не каждый, кто крестится, сектант. Более того, до конца книги так и не будет понятно, что же за секта поселилась на берегах великой сибирской реки. Последователи брата Афанасия верят в Иисуса Христа, крестятся, почитают иконы, устраивают экстатические радения и читают иеговистский журнал «Башня стражи» (видимо, искаженное название «Сторожевой башни»)
[1]. В подобном коктейле несовместимых представлений (как известно, у иеговистов нет икон, они не считают Иисуса Христа Богом и т.д.) рождается новая секта, известная только самой Тамаре Воронцовой. Однако рисуя образ религиозных фанатиков, опасных и нелепых, автор на контрасте с ними выводит модели поведения и для пионера-атеиста, и для «хорошего» (приемлемого в советском атеистическом обществе) верующего.
Еще раз напомню: Ира приходит к мысли о необычности мальчика только лишь из-за того, что он перекрестился. Это поражает ее настолько, что она никак не может избавиться от вопроса: «Зачем он крестится?» Казалось бы, чему мы удивляемся. Девочка из просвещенной Москвы, из семьи ученых, она, наверное, просто никогда не видела верующего, и потому любой, кто крестится, для нее и есть сектант. Но нет, собирая команду для спасения юноши, девочка рассказывает друзьям о своем опыте общения с религией: «Походил в церковь, помолился – и ладно. У нас мальчишки ходили, и я раз была. Из интереса». Значит, знает девочка и про церкви, и про молитвы, а про то, что люди, совершая молитвы, осеняют себя крестным знамением, – не знает? Как-то не верится…
Девочки усвоила: «правильный» верующий вне церкви не должен молиться. Это вам ничего не напоминает?
Нет, девочку смущает не сам факт крестного знамения, а его публичная демонстрация. В СССР открытое общественное выражение своей религиозности за пределами стен церкви, мечети, синагоги влекло за собой суровое наказание, а потому любой, кто на это осмеливался, виделся порождением иного мира и в молодом сознании девочки сразу же получил ярлык сектанта[2]. Подобная мифологема («правильный» верующий вне церкви молиться не будет, иначе он опасен) настолько въелась в массовое сознание, настолько растиражирована детской и взрослой литературой, что до сих пор часто встречается: «В своих церквях молитесь, а на улицу не выносите. Живите в гетто и радуйтесь, что хоть так живы». В душе молиться, но открыто, на людях не креститься – вот дозволенная форма советской религиозности.
Тамара Федоровна Воронцова
Но чем же, по мнению Воронцовой, так опасны сектанты? Наверное, своим фанатизмом, доходящим до членовредительства: «У них вера такая: приносить себя в жертву богу». Однако метафизический Другой на деле оказывается слишком близким, ведь фанатизм, жертвенность – это еще и характеристики советской (коммунистической и атеистической) идеологии. «“Свинья, – жестоко обозвала она себя. – Эгоистка и свинья. <…> Ах, какая же все-таки свинья”, – думала она, глотая холодную воду. Заныли зубы, но она все пила, точно наказывала себя за свои вернувшиеся страхи…» Нет, это не акт самоистязания одной из последовательниц брата Афанасия, так думает сама Ира, когда из-за приступа ночных кошмаров случайно будит бабушку. Да, и странные верующие, как окажется дальше, не сжигают себя и не наносят себе увечий. Значит, дело не в этом, не это является главной причиной конфликта сектантов и атеистов.
Насилие – повсюду и у всех. И верующего бьют, потому что он неспособен к насилию, а значит – другой и опасен
«С тобой товарищи» рисует неприглядную картину всеобщего насилия над любым, кто отличается от большинства. Здесь «распускают руки» и друзья Иры, давая тычки одному из членов их компании – не в меру болтливому Шурику Би-би-си, и городские хулиганы во главе со стилягой Жоркой. На насилии, пусть даже только вербальном, построены отношения местного врача и его медсестер («С букетом в руках он (врач.
– Н.Х.) стремительно пронесся по коридору и, ворвавшись и тихую ординаторскую,
закричал прямо Люсе в лицо (курсив мой.
– Н.Х.): “Сорняками больницу заполняете?! Тайные встречи устраиваете?! Не позволю! Я здесь врач!”») Пожалуй, единственные, кто не причиняют прямого насилия Другому – это сектанты, что становится главной причиной их непонимания и неприятия. Одна из сцен книги: Жорка нещадно колотит «тонкого юношу» Женю. Подоспевшая компания девчонок (Ира и ее подруга Катя) отбивают молодого сектанта от хулигана. Завязывается разговор.
«– Ты на нее не сердись, – не обращая внимания на Катькины слова, снова обратилась Иринка к Жене. – Это она на Жорку злится, а не на тебя.
– И на него тоже. Потому его и бьют, что он как мокрая курица…»
Только вдумайтесь: его бьют потому, что он «мокрая курица»! То есть именно его неспособность быть актором «малого насилия» (выражение Т. Толстой), которое пронизывало все советское общество, и вызывает упрек. В то же время Катя, недовольная молодым сектантом, полностью соответствует общепринятым социальным установкам: она не только может наказать обидчика, но и за здорово живешь отвешивает оплеухи своему другу Шурику, который и не думает на нее нападать. Единственной сектанткой, которая напрямую угрожает кому-то расправой, становится безымянная мать девочки Марины, одной из самых юных последовательниц общины брата Афанасия. И именно после своих угроз мать сразу же меняет отношение к компании юных атеистов. Тем самым бессознательно автор сам показывает, какую роль насилие играет в мире книги.
Заложник свободы
«Насилие» можно назвать одним из действующих лиц другой атеистической детской книжки – «Чудотворная» Владимира Федоровича Тендрякова. Несмотря на то, что повесть В.Ф. Тендрякова не меньше смахивает на агитку, чем «С тобой товарищи», в ней автору получается глубже проникнуть в сам характер отношений советских верующих и атеистов. Здесь общество в лице учительницы Прасковьи Петровны борется с куда более сильным врагом, чем наивные сектанты. Здесь враг – умные, умеющие жить по советским законам (в том числе и по неписаному закону «малого насилия») православные. Вот как изображен в повести их «идеолог» отец Дмитрий:
Кадр из фильма «Чудотворная»
«Этот батюшка не только хорошо уживается с советскими законами, он ладит и с современными взглядами на жизнь. Попробуй-ка его копнуть: он и за прогресс, и за мир во всем мире, с первого же толчка готов, верно, кричать “анафему” зарубежному капиталу. Во всем покорен, со всеми согласен и только хочет малого: чтоб Родя Гуляев (мальчик, главный герой.
– Н.Х.) верил во всевышнего, был терпим ко всякому злу, признавал небесные и земные силы. Из-за этого-то “малого” и начинается война. И тут седенький старичок, играющий сейчас металлическим портсигаром с изображением кремлевской башни на крышке, – враг Прасковье Петровне. Вот он сидит напротив, ласково глядит, вежливо улыбается. Интересно бы знать одно: сознает ли он сам, что они друг другу враги (sic!), или не сознает?.. Трудно догадаться».
Установка одна: верующий – абсолютно Другой, он никогда не сможет стать частью «нормального» общества
Враг может и не догадываться, что он враг. Он является таковым по определению, по своему онтологическому статусу. Ни при каких обстоятельствах он не может быть нормальным членом общества. И здесь раскрывается самая суть любой подобной атеистической литературы. За всеми рациональными доводами там скрывается всего лишь одна установка – верующий есть абсолютно Другой, он никогда не сможет стать частью «нормального» общества. Именно это стремится донести до бабушки Роди Гуляева учительница Прасковья Петровна: на вопрос бабушки: «Господи! Да разве нельзя ему в бога веровать и жить, как все?» – учительница уверенно отвечает: «То-то и оно, что нельзя. Время Пантелеймонов-праведников отошло».
Именно бабушка – старуха Грачиха – и школьная учительница являются главными антагонистами данной книги. Между ними идет основной конфликт. Грачиха – старая («старуха», «бабка»), автор прямо указывает, что ей за 60 лет. Но каков возраст ее идейного «врага»? Неизвестно. Говорится только, что Прасковья Петровна «тридцать лет», «с основания колхоза» работает в школе, и мы можем предположить, что ей никак не меньше 50[3]. Вот только ее нигде никогда не называют ни старухой, ни бабкой. Старость в книге не возраст, а идеологическая характеристика, запись в личном деле. Старость – это связь с религией, которой «будущее грозит тленом и забвением». И вновь, как и в повести «С тобой товарищи», автор проговаривается. В пафосном монологе учителя мы слышим истинную причину столь неустанной борьбы:
Владимир Фёдорович Тендряков
«– Мы никого, Прасковья Петровна, не тянем к православной вере за уши, – заявил он (священник.
– Н.Х.) с достоинством. – Наш долг лишь не отворачиваться от людей.
– Если бы вы тянули за уши, тогда наш разговор был бы более простой. Вы существуете, этого уже достаточно. Но как бы вы ни притворялись, как бы вы ни успокаивали себя, что ваше добро и ваша вера с нашей (sic!) сладится, все равно вы знаете: будущее грозит вам тленом и забвением. Не примите это как личную обиду».
Именно верой является для Прасковьи Петровны атеизм, она сама это знает и потому не может допустить, чтобы другие веры мешали ее «миссионерству».
Однако, как и любая война, борьба с верующими на страницах книги В.Ф. Тендрякова имеет свои законы – закон насилия вербального и физического. И здесь оказывается, что верующие в нем разбираются не хуже, чем атеисты. Однажды поведение учительницы, выраженное в классических приемах «hate speech» – «языка вражды»: введение ложной идентификации верующих, ложной атрибуции и т.д., – сталкивается с открытой агрессией со стороны верующих, в частности асоциального элемента Акиндина Пояркова.
В этих условиях, понимая, что проигрывает, школьный педагог просит помощи в райкоме, где ей предлагают пойти на крайние меры.
«Кучин (парторг. – Н.Х.) сидел, большой, нахохлившийся, глядел на свои крупные руки, выброшенные на стол.
– Тут я вижу только один выход. Надо этого мальчика как-то очень осторожно отделить от родителей. На время, пока у тех не пройдет угар».
Сложившаяся ситуация лучше всего может быть описана термином, предложенным итальянским философом Джорджо Агамбеном, – «состояние исключения». Важно понимать, что подобное состояние, которое в русском языке скорее соответствует понятию чрезвычайного положения, не является особой формой юридической реальности, но уже находится за ее пределами. Вначале забрать ребенка, а потом подводить под это юридические нормы – это уже полное беззаконие.
Но что же с мальчиком? Чего хочет он? Ничего. Отдыхать и быть ребенком: «выловить матерую, перезимовавшую лягушку, привязать к ее лапке нитку, пустить в озерцо, глядя, как уходит она, обрадовавшаяся свободе, вглубь, во мрак непрозрачной воды, а потом взять да вытащить обратно – шалишь, голубушка, ты теперь у нас работаешь водолазом, расскажи-ка, что видела в воде».
Кадр из фильма «Чудотворная»
Как бы нелепо ни звучало желание Родьки, оно – то, чего он по-настоящему хочет. И главное, Родька Гуляев явно не жаждет быть в центре взрослого конфликта, которого он толком даже не понимает. Он не атеист и не верующий. Пионерский галстук он носит в кармане, так же как и крест, который дала ему бабушка. Родька просто ребенок, который оказался в тисках двух самоидентификаций, и общество (не верующие, а именно советское, атеистическое общество) не дает ему их совместить. Тут важно отметить, что мальчик и не против носить крест, но голову ему постоянно сверлит одна мысль: увидят крест – засмеют.
Крест на груди мальчика – признак болезни: «вот он зудит сейчас, его надо прятать, как нехорошую болячку»
«Под рубашкой, под выцветшим пионерским галстуком жжет кожу на груди медный крестик. Сиди на уроках и помни, что ни у кого из ребят нет его… Играй на переменках, помни, если будешь возиться, чтоб не расстегнулась рубаха: увидят – засмеют…»
Страх перед обществом в лице деревенских мальчишек и одноклассников – вот главное обоснование родькиного атеизма.
Крест на груди мальчика автором описывается как признак болезни: «вот он зудит сейчас, его надо прятать, как нехорошую болячку (sic!) на теле».
И даже вмешательство деревенской учительницы не приносит мальчику исцеления. В ходе конфликта педагогу даже на время удается забрать мальчика из дома, но и оказавшись у Прасковьи Петровны, он чувствует себя как «арестант не арестант, а вроде этого». Автор, конечно, пишет, что это для Родьки спасение, что здесь ему будет лучше. Но через все эти строки сквозит фальшью. Ну не может человек, вырвавшись из лап смертельной опасности, а именно такой и предстает в повести религия, чувствовать себя как в тюрьме. Или может? Если вспомнить, что полотно повести – это максимально милитаризированная реальность, где кругом «враги», то сразу можно догадаться, кто в этих условиях способен чувствовать себя «вроде арестанта». Конечно, заложник. В отличие от пленного, к нему могут относиться очень даже хорошо, но свободу ему не обещают. Вот и получается, что Родька заложник – заложник в войне атеистов против религии. И таких маленьких заложников были тысячи по всему Советскому Союзу.
Выхожу один я на дорогу…
Хрущевские гонения стали еще одной печальной страницей в жизни Русской Церкви. На фоне оттепели, которая пахнула на советских граждан ветерком свободы, они выглядели еще омерзительнее, лицемернее, чем сталинские. В условиях многочисленных реабилитаций разнообразных «право-левых уклонистов» советская политика нуждалась в новом внутреннем враге. Им снова стали верующие. Они были врагами в 1930-х, были врагами в 1920-х, стали ими и теперь. «Верной дорогой идете, товарищи!» – с плаката 1961 года одобрял «старый новый» хрущевский курс дедушка Ленин.
Но история распорядилась иначе, и уже в 1984 году в предперестроечном фильме «Покаяние» одна из героинь второго плана словно бы вступает в диалог с Владимиром Ильичом:
«– Скажите, эта дорога приведет к храму?
– Это улица Варлама. Не эта улица ведет к храму.
– Тогда зачем она нужна? К чему дорога, если она не приводит к храму?»
И, казалось бы, старый путь уже давно брошен. Нет уже и в помине того государства. Но никуда не делись старые мифы. Все так же они живы в нашем обществе и в нас самих. И снова мы слышим про врагов-попов, про «яд» религии. Но все новоявленные «учителя» атеизма (а правильнее сказать: «бытового атеизма»), вроде А.Г. Невзорова, администраторы атеистических сообществ в социальных сетях или особо рьяные антицерковные журналисты не придумывают ничего нового, раз за разом воспроизводя старый советский антирелигиозный нарратив. Даже языковые клише, которые используют современные борцы с «религиозным дурманом», были унаследованы ими от советской идеологической машины. Так, например, все тот же А.Г. Невзоров в одном из своих интервью говорит, что Русская Православная Церковь – это «свирепая и экстремистская организация, прикрывающаяся всякими милыми словечками»[4]. Разве это не парафраз речи деревенской учительницы Прасковьи Петровны, которая видит в священнике опаснейшего врага, что «ласково глядит, вежливо улыбается»? А слова: «Я ничего не имею против вашей веры, пока вы ее носите в себе молча» – закрепленной записи[5] многомиллионного сообщества «Атеист» в сети «ВКонтакте» – разве не прямая калька с советской установки «молись, но не крестись»?
Да, наследственность налицо. В ней же причина столь стремительной популярности современного бытового атеизма. Лишь чуть-чуть изменив свое позиционирование, что вызвано потерей былого государственного статуса, он продолжает говорить на своем прежнем языке. Этому языку нас учили 70 лет, в том числе и при помощи атеистических детских книжек. Именно они формировали у юного читателя мифы о вере, подменяя в его сознании образ реальной религии на ее изощренную имитацию. Именно они рождали в душах маленьких октябрят и пионеров страх перед верующими: хитрыми, жестокими, фанатичными и беспринципными. А, как известно, детские страхи самые стойкие. Сможет ли наше общество изжить из себя этот страх? Должно изжить.
Православие.ru
