Жизнь тогда воспринималась эпично и полно, в ней не было мелочности и суеты. Крестьянин мог от зари до зари трудиться на поле, прекрасная дама ждать рыцаря, а рыцарь на несколько лет покинуть родные земли, чтобы совершать подвиги. Но всё это существовало ради великой цели. Всё в жизни было возможно потому, что Бог внимательно и зорко вглядывался в сердце человека, и этот взгляд придавал силы жить правильно.
У человека были спутники и помощники – святые и Ангелы, и они готовы были прийти на помощь, чтобы стало возможно мудро преодолеть земную дорогу. Современная жизнь без цели показалась бы тому человеку смешной. Но и всякая цель не ради Бога выдалась бы ему не стоящей никаких усилий. Семья? Она важна потому, что мы нужны Небу. Богатство? Чтобы употребить его во славу рода людского и Неба, например – раздать. Физическая сила и красота? Дар, которым возможно служить тем, кто его не имеет.
Жизнь с Богом придавала особый размах бытию средневекового человека, она укрепляла его и вела за собой. Ведь если нет высшей цели, то и прекрасный закат не отличается от навозной кучи. А высшая цель, напротив, освещает каждый шаг человека так, что он, варит ли ужин, вспахивает поле или пишет книгу, – не целиком здесь, но частью себя – в Небе, подобно тому, как спешащая к своему возлюбленному ногами ещё в пути, но душой уже рядом с тем, кого любит. Так и человек, живущий Богом и желающий встречи с Ним. Ибо что может быть прекраснее, чем, делая своё дело, знать: тебя ожидает любимый и любящий…
Вместе с тем, читая труды по средневековой истории, невозможно не обратить внимания на амбивалентность этой эпохи. С одной стороны – высочайшее понимание назначения человека и его долга, а с другой – обрядоверие, магизм, торговые отношения со святыми. Так, крестьяне, если святой не спешил исполнить их просьбу, могли отстегать его мощи кнутами, а то и вообще утопить в реке. Праведного отшельника жители какого-нибудь городка запросто могли зарезать, чтобы он не ушел куда-нибудь, а так, когда он зарезан, у жителей останутся его мощи... Нравственный аспект вопроса их в данном случае не волновал.
Два отношения к святыне – высокое и низкое – соседствовали, но и разнились в зависимости от региона Европы и от времени раннего, зрелого и позднего Средневековья.
С особой силой эта двойственность выразилось в отношении к Богу. И здесь мы видим, с одной стороны, например, высоту ирландского христианства, а с другой – всё более усиливавшуюся тенденцию в континентальной средневековой Европе делать акцент в восприятии Бога на Его силе и царственности.
Апостольское целостное знание о Боге, свойственное и времени поздней античности, времени Василия Великого и Григория Богослова, уходит из раннего Средневековья континентальной Европы, которому было свойственно воспринимать Бога на ветхозаветный манер – как победителя, который являет Себя в силе и мощи. Лишь святые несут в своём сердце понимание отказа Бога от внешней силы, Его кажущейся немощи, Его призыва не к царству земному, но к настоящести сердца, открывающей внутри доверившихся Ему рай. Да немногие праведники средневекового Запада обращаются к этой немощи Божьего в мире как к величайшей силе, потому что Небо помогает правым, а не вёртким и сильным. Такое понимание нёс, например, Франциск Ассизский.
И лишь в эпоху Возрождения люди Европы снова обращаются к человеческой стороне Христа и при этом с тревогой спрашивают, почему Бог молчит при виде несправедливостей, творящихся на земле? Этот вопрос ставит и Сервантес образом своего «Дон Кихота», тот же вопрос звучит в шекспировском «Гамлете».
Но лишь XX век поймёт, что Бог проявляет Свою власть не во внешней силе, но направляя все пути планеты к добру, хотя эгоисты, анархисты и романтики всё равно не будут довольны, что Господь управляет миром не по их разумению.
В XX столетии нас возвращают к пониманию Бога распятого Евангелие, опыт древних и новых святых и мудрость авторской сказки. Всё это снова приводит нас к знанию человека раннего Средневековья о Боге-победителе, но теперь мы знаем, что к победе Он нас ведёт и через такие события, которые всем вокруг кажутся поражением, но Он знает, как даровать добрым счастливый конец.
Но «Дон Кихот» Сервантеса не был бы великим романом, пережившим века, если бы только ставил проблему. Великие мудрецы, писатели и поэты тем и велики, что они не только замечают уродства и недостатки своей эпохи (это под силу любому умнику), но и указывают выход.
И выход, предложенный Сервантесом, на первый взгляд, парадоксален, как непредсказуемо вообще всё, что от Бога.
Существует два восприятия Средневековья. Первое – это темное время, с инквизицией, кострами, крестовыми походами, отсутствием санитарии и гигиены. Таким средние века представляли в эпоху Просвещения.
Второе – это время рыцарей, замков, прекрасных дам, менестрелей, волшебников и чудес. Таким Средневековье предстаёт в эпоху романтизма. Это двойственное восприятие сохраняется и до сих пор. Где же правда? К какому из восприятий склониться нам? Обратимся за ответом к одному из известнейших французских историков Мишелю Пастуро, который в своём труде «Символическая история европейского средневековья» говорит следующее: «Уже более тридцати лет я ежедневно провожу несколько часов за изучением средневековых документов, и мне хорошо известно, что эта граница проницаема, что учёные труды тоже являются частью эскапиской литературы и что настоящее Средневековье нужно искать не в архивных документах, не в археологических артефактах, и ещё менее того в книгах профессиональных историков, а в произведениях художников, поэтов и романистов, которые раз и навсегда сформировали наше воображаемое. Я ничуть об этом не жалею, я даже этому рад».
Ведь история – это, как выражался Марк Блох, «не только то, что произошло, но и то, что из этого сделали».
Потому возможно восприятие истории через романтику, через сказку. Мы можем читать множество исторических трудов о покорении дикого Запада, но что там происходило на самом деле, нам донесут Фенимор Купер и Майн Рид. О древней Англии поведает Киплинг, о Лондоне XIX века – Чарльз Диккенс. Такова сила искусства, что оно, ошибаясь в деталях, с поразительной точностью воспроизводит нам эпохи и души.
Храбрый рыцарь Дон Кихот обращается к романтическому образу Средневековья, тогда как вокруг него уже наступает Новое время, где ценятся совсем другие вещи. Так, например, в сражениях и войнах личная доблесть перестаёт быть решающим критерием.
Если Ричард Львиное Сердце славился тем, что с сотней воинов мог разбить отряд сарацинов в несколько тысяч человек, то теперь на сцену выходит долгосрочное планирование военных кампаний, искусность технологий, влияющих на силу и мощь нового оружия, инженерные расчёты.
Но Дон Кихот продолжает верить, что даже в таком новом мире главное – это все-таки личный подвиг, личная жертвенность, которая меняет мир вокруг. Говоря словами Стругацких, «Пила сильнее – но прав ствол дерева».
Мудрость доблестного рыцаря – небесного порядка, а ему противостоят рассудочные современные люди, которые точно знают, как нужно жить.
Чем меньше в человеке страстей, тем больше в нём радости и веселья. Поэтому некоторые монахи и вообще добрые люди похожи на детей. В одном средневековом европейском монастыре в 1330 году каноники во время службы развлекались тем, что капали горячим свечным воском с верхних рядов на бритые головы певчих, стоявших в нижнем ряду...
Так и Дон Кихот вступает в мир, как в детскую Господа Бога. И здесь Сервантес утверждает истину, о которой много веков назад говорил авва Дорофей: «Бог настолько благ, что хочет, чтобы мы не хотели ничего из того, что Он попускает». То есть: хотя люди и виновны в зле, но каждый из нас пришел в этот мир, чтобы исцелить зло на своём пути.
Некоторые исследователи говорят, что Дон Кихот у Сервантеса как бы становится на место Бога, молчанье Которого при виде творящихся в мире несправедливостей слишком непонятно даже для мудрых авторов эпохи Возрождения (повторюсь, что ответ на этот парадокс принесёт только мысль XX века)...
Но мне кажется, что Сервантес, наоборот, утверждает святоотеческую мудрость: если нам кого-то жалко и мы бросаемся ему на помощь – всё обязательно окончится хорошо, потому что само Небо вмешается тогда в ситуацию. Об этом пишет, например, святой Паисий Афонский.
Приведём одно из рассуждений старца Паисия Афонского на эту тему:
«Если тебе станет больно за человека, который от сердца просит тебя помолиться о нем, и ты скажешь ему: "Не бойся, ты станешь лучше", то тем самым ты дашь ему Божественное благословение. В этом добром пожелании много любви, много боли, и поэтому оно обладает силой. Это угодно Богу, и Он исполняет благословение».
Все те, кто не посмели пойти на риск рыцарского отношения к жизни, утверждают, что их современность не для таких отношений…
Уильям Йейтс в своих книгах приводит историю о том, как исландцы нашли на старом кладбище старый череп с толстыми стенками. «Это, наверное, череп Эгиля Скаллагримссона!» (средневекового скальдического поэта) – решили они. И принялись дубасить по черепу молотком. Поскольку в результате череп не раскололся, то они решили, что он и вправду принадлежал великому поэту древности.
Йейтс по этому поводу грустно замечает, что не только череп поэта, но и людей другие проверяют на прочность именно таким способом....
Однако и Небо даёт людям крепость тем большую, чем добрее человек и чем больше света он может принести в этот мир…
Всякий, не решившийся жить высоко, охотно станет утверждать, что высокая жизнь в наш век невозможна. Более того, он станет всячески это доказывать, приводя принятые в его время слова об относительности добра и зла.
Но, как замечал Честертон, «их леденящие душу слова о том, что любой вывод неверен, не помешают Ангелу вести запись добрых и злых дел».
Но люди таковы, что если они грязны, то не могут успокоиться, пока не толкнут в грязь всех вокруг. Оттого вор утверждает, что все другие тоже воруют, блудник всех видит склонными к блуду, сребролюбивый за другими подозревает корыстные мотивы. И лишь добрый способен всё видеть верно.
Сервантес, утверждая в приходящем Новом времени всю ту же древнюю возможность служения высшему, служения Богу и страдающим людям, знает, что говорит, потому что, будучи добрым и светлым человеком, он видит вокруг себя целое «облако свидетелей» (Евр. 12:1) доброты.
Известно, что автор несколько лет провел в плену в Алжире. А в 1580 году его выкупили из плена монахи ордена тринитариев, после чего он вернулся в Испанию и создал роман «Дон Кихот».
Тринитарии – это католический нищенствующий монашеский орден, основанный в 1198 году для выкупа христиан из мусульманского плена. Девиз ордена пишется на латыни как Gloria Tibi Trinitas et captivis libertas, что означает «Слава Тебе Троица, а пленным – свобода».
Этих монахов в народе называли «братьями ослов», или «ослиным орденом», так как им было запрещено ездить на лошадях.
Тринитарии также не должны были есть на трапезах мясо и рыбу и иметь собственность. За 437 лет орден выкупил из мусульманского плена 30732 пленника. Средства для выкупа тринитарии обычно добывали, собирая милостыню. Но нередко бывало и так, что монахи отдавали себя в рабство за освобождение пленников.
То есть писатель хорошо знал, как выглядит доброта, и понима, что доброта всегда проявляет себя в действии, в поступке, примером чему выступает Христос.
«Христос нигде не говорит, что летать – легко, Он говорит, что это – блаженно», – замечает мудрый культуролог Ольга Данченкова.
Хотя жизнь Дон Кихота (как и Сервантеса) трудна, но отважный рыцарь не променяет ее ни на какую другую.
Эйнштейн писал, что обрёвший большее понимание не захочет вернуться к меньшему. Точно так же не захочет сойти с пути умножения красоты и добра тот, кто его познал!
Православная жизнь
