Юрий Павлович Казаков. Великий мастер, чародей русского рассказа! Пожалуй, третий после Чехова и Бунина. Не в смысле по старшинству и значению — а в том смысле, что поставить его рядом можно только с ними.
И вот как это случилось? Арбатский мальчик, родившийся в 27-м году и не попавший на фронт потому, что в год Победы ему исполнилось 18 лет. Арбатский-то арбатский, родился и провел детство в самом центре Москвы, но родители-то — самые простые, из смоленских крестьян, в юности уехавшие в Москву в поисках заработка. Отец — типографский рабочий, мать служила нянькой в господских домах, потом работала медсестрой. Военное детство, отрочество… Поступил в строительный техникум, потом в Гнесинское музыкальное училище… Хотел играть на виолончели, но этому нужно учиться с детства, разрабатывая пальцы, поэтому перешел на контрабас. Успел поиграть в оркестре МАМТ им. Станиславского и Немировича-Данченко. А потом — новый кульбит судьбы: поступил в Литературный институт им. Горького с рассказом… из американской жизни про «обиженного полисмена». Потом, как гласит легенда, руководитель семинара Константин Паустовский дал студентам задание: написать рассказ о проводах на полустанке. И Казаков написал «На полустанке». О том, как девушка провожает парня в столицу. И это был сразу гениальный рассказ. Он возглавляет любое «избранное» Юрия Казакова.
Судьба этого писателя — лучшее доказательство тому, что рождение гения — чудо, но и одновременно какая-то «химия» из очень разнородных «элементов». Среди «элементов», создавших Казакова, были и судьбы родителей, и детство, проведенное на крышах, где тушили зажигательные бомбы, и послевоенная «оттепель», и случайное вроде бы увлечение музыкой, и Литературный институт с Паустовским… А потом в состав «химии» вошел Иван Бунин, 9-томник которого с трудом пробил Александр Твардовский — тоже из смоленских крестьян. «Пробил», может быть, потому, что Бунин был единственным из великих эмигрантов, кто пришел в восторг от его «Василия Теркина».
Казаков не подражал Бунину, как иногда говорят. Он был буквально инфицирован его стилем, как «высокой болезнью», и, на мой взгляд, затем преодолевал это мощное влияние в своей прозе. Географией этого преодоления стал русский Север, в который Казаков влюбился после первой же поездки, заболев «проклятым Севером» на всю оставшуюся жизнь. Но и свою дань Бунину он все же хотел отдать. Задумал книгу о нем. Во Франции встречался с Борисом Зайцевым и Георгием Адамовичем, знавшими Бунина лично. Они, в свою очередь, высоко оценили его прозу.
Так в Юрии Казакове сплелись русская эмиграция и советская проза. Случилось то, что на самом деле неизбежно должно было произойти. Просто выбор судьбы пал на него.
Казаков не подражал Бунину, как иногда говорят. Он был буквально инфицирован его стилем, как «высокой болезнью», и, на мой взгляд, затем преодолевал это мощное влияние в своей прозе. Географией этого преодоления стал русский Север, в который Казаков влюбился после первой же поездки, заболев «проклятым Севером» на всю оставшуюся жизнь. Но и свою дань Бунину он все же хотел отдать. Задумал книгу о нем. Во Франции встречался с Борисом Зайцевым и Георгием Адамовичем, знавшими Бунина лично. Они, в свою очередь, высоко оценили его прозу.
Так в Юрии Казакове сплелись русская эмиграция и советская проза. Случилось то, что на самом деле неизбежно должно было произойти. Просто выбор судьбы пал на него.
Казаков был чародеем русского рассказа — пожалуй, третьим после Чехова и Бунина
Но настоящее чудо казаковской прозы в ее неповторимой интонации. Не в емких, порой жестких бунинских деталях, а именно в интонации. Это каким-то непостижимым образом чувствуется уже в названиях его рассказов: «На полустанке», «Тэдди», «Никишкины тайны», «Трали-вали», «Долгие крики»… Друг Казакова Евгений Евтушенко посвятил ему стихотворение с тем же названием — «Долгие крики».
«Дремлет избушка на том берегу.
Лошадь белеет на темном лугу.
Криком кричу и стреляю, стреляю,
А разбудить никого не могу».
И вот здесь что-то схвачено от волшебной интонации Юрия Казакова.
«Хоть им выстрелы ветер донес,
Хоть бы услышал какой-нибудь пес».
Вот это, да, «казаковское»!
В этом году исполняется еще и сорок лет, как Юрий Казаков написал рассказ «Во сне ты горько плакал»
(1977), посвященный самоубийству другого его друга — поэта и прозаика Дмитрия Голубкова. Они были соседями по Абрамцеву, где Казаков в конце жизни купил себе дом и где провел тяжелые, затворнические последние годы, скончавшись в 1982 году. Об этих годах лучше не говорить. А вот рассказ «Во сне ты горько плакал» нужно в обязательном порядке по строчкам, по буквам изучать начинающим писателям, чтобы понять, что значит в прозе интонация — не меньше, чем в поэзии.
«Был один из тех летних теплых дней…» «Он застрелился поздней осенью, когда выпал первый снег…», «Душа моя бродит в потемках…»
Вот это и есть Юрий Казаков — с его «музыкой», с его удивительной «нотной грамотой», которую нужно преподавать на всех факультетах «писательского мастерства».
Писатель Георгий Семенов, друживший с Казаковым, вспоминал, что незадолго до смерти Казаков задумал произведение, которое хотел назвать «Послушай, не идет ли дождь?» Произведения этого нет, но, согласитесь, одним названием сколько всего сказано! И это тоже чудо под названием Юрий Казаков!
