В 1880-м открывали первый памятник Пушкину. Событие было чрезвычайное - по множеству причин. С самого начала 1880-го все пошло наперекос. Пятого (17) февраля в Зимнем дворце взорвали бомбу. Министр внутренних дел Лорис-Меликов (по прозвищу "диктатор сердца") был занят мыслями о мягкой конституции - и в пятый раз уже бомбистов прозевал. Крестьянский сын Степан Халтурин пронес взрывчатку во дворцовый винный погреб - прямо под залом, где садилась ужинать царская семья. Случайно припозднились и остались целы. Убито 11, ранено 56 солдат Финляндского полка. Царь переживал: а не задело ли княжну Екатерину Долгорукую?
Но следом новая беда. Двадцать шестого мая (6 июня) собирались памятник открыть - а 22-го от чахотки скончалась супруга царя-освободителя. Александр II был в страшном горе: в тот же день записал в дневник, поговорив с министром императорского двора: "Адлерберг, представив множество возражений, не советует мне вступать в новый брак".
Царь захотел немедленно жениться на княжне. Двор раскололся на две партии. В июле свадьба все же состоится. Морганатическая Долгорукова станет великой княгиней Юрьевской. Двор все сильнее лихорадило. Какой тут Пушкин. Чья партия возьмет? - такой стоял вопрос. Май 1880-го расколол всю придворную элиту. Это все есть в воспоминаниях того же Адлерберга.
Разрешится скоро. Александр II погибнет от рук народовольцев. Княгиню Юрьевскую и ее детей отодвинут наконец от трона. Злодеев, разумеется, осудят. Но главное, что партия наследника, теперь уж Александра III , победит.
Но это в марте 1881-го. А пока, в 1880-м - смерть императрицы сдвинула Пушкинский праздник с 26 мая (6 июня) на шестое (18) июня.
* * *
Но - сколько ни ищи - а трещины у нас всегда бежали сверху. Такая тайная взаимосвязь.
Вопрос о памятнике вырос в настоящее Бородино. Все окололитературные круги, партии готовились решить раз и навсегда: чей - Пушкин? С кем он?
В центре всеобщего внимания стояли три огромные фигуры. Тургенев. Достоевский. И Толстой. Лев Николаевич приехать отказался сразу - мол, эти игры образованного общества (да и сам Пушкин) от народа далеки. Тут же пустили слух: Толстой сошел с ума.
В Распорядительной комиссии кто-то потребовал не допускать выступления Достоевского - он год назад позволил себе реплику, обидную Тургеневу. Достоевский требовал уточнить: надо ли ему согласовывать свою речь с цензурой, если Тургенев обойдется без нее? Обоим беспрерывно что-то шепчут на ухо.
Навстречу памятнику Пушкину маршировали две партийные колонны, зеркально отражавшие друг друга. "Западники" выдвинули во главу Тургенева - кто-то заметил: в парижском фраке модного покроя. "Cлавянофилы" шли за Достоевским - и тут свой штрих: сюртук после бессонницы, белый галстук чуть не развязался.
* * *
Шестого памятник открыли - но седьмого начиналось главное. Слушали речь Тургенева. Иван Сергеевич назвал поэта Пушкина: а) первым, б) великолепным, в) центральным. С Шекспиром или Гёте близко не поставил и "национальным поэтом" не назвал. То есть сказал и "да" ("не дерзаем отнять"), и "нет" (не решаемся дать"). Оно было недурно, - съязвил Иван Аксаков, - но все же жидковато. Достоевский написал супруге Анне: на утреннем чтении Тургенев "унизил Пушкина, отняв у него название национального поэта".
Что будет завтра? В воскресенье, 8 июня 1880 года, ждали слова Достоевского. Федор Михайлович начал сразу густо, плотно. "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа", - сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое".
Тургенев шел вслед за Белинским. Достоевский шел наперекор - и это отразилось в его речи. Позже, публикуя свою Пушкинскую речь, Достоевский объяснил: "Я хотел обозначить лишь следующие четыре пункта в значении Пушкина для России". Что это за пункты?
Послушайте речь, произнесённую Ф. М. Достоевским 8 (20) июня 1880 года на заседании Общества любителей российской словесности и опубликованная 1 августа 1880 года в "Дневнике писателя". Читает Андрей Цунский. (источник: сайт ГодЛитературы.РФ)
* * *
О "РУССКОМ СКИТАЛЬЦЕ" И "ГОРДОМ ЧЕЛОВЕКЕ". "Пушкин первый… отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом… Человека беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы не верующего, Россию и себя самого в конце концов отрицающего, делать ничего с другими не желающего и искренно страдающего".
ОТЧЕГО ТАТЬЯНА НЕ БРОСИЛА СТАРОГО МУЖА. "И вот она твердо говорит Онегину: "Но я другому отдана/ И буду век ему верна"… Потому ли она отказалась идти за ним, что она, "как русская женщина" (а не южная или не французская какая-нибудь), не способна на смелый шаг? Нет, русская женщина смела. Русская женщина смело пойдет за тем, во что поверит, и она доказала это… Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии?"
"Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе - кроме разве образа Лизы в "Дворянском гнезде" Тургенева".
ЧТО УМЕЛ ПУШКИН, НО НЕ УМЕЛ ШЕКСПИР. "Укажите хоть на одного из <европейских> великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт… Даже у Шекспира его итальянцы почти сплошь англичане".
О ВСЕМИРНОЙ ОТЗЫВЧИВОСТИ РУССКИХ. "Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению и уже проявил ее во все двухсотлетие с петровской реформы не раз... "Неужели… не дадут и не позволят русскому организму развиться национально, своей органической силой, а непременно обезличенно, лакейски подражая Европе?.."
* * *
И завершалась речь изящным росчерком. "Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем".
Что началось потом? Припадок счастья. Федор Михайлович описывал его в письме жене. "Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил, я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить… Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи, бросился меня обнимать со слезами. Анненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. "Вы гений, вы более чем гений!" - говорили они мне оба… С этой поры наступает братство и не будет недоумений".
Вы гений, говорили Достоевскому. Теперь наступит братство и не будет недоумений
Юная литераторша Лидия Нелидова заметила - "движение руки, поцелуй, посланный Тургеневым Достоевскому в минуту, когда он в своей речи говорил о Лизе из "Дворянского гнезда"… И ведь порыв Тургенева был искренний, неконтролируемый. После Достоевского предполагалась речь Ивана Аксакова. Он вышел и провозгласил, что лучше ничего уже не скажешь. Обнялись с Тургеневым. Вдвоем и увели со сцены под руки бледного триумфатора Достоевского.
* * *
Что это было? Не гипноз ли? Чуть не побратались. Разъехались - и тут же снова разругались вдрызг.
Назавтра выполз анекдот. Мол, Достоевский с кем-то разговаривал - вдруг из-за спины: "А-а-а, Федор Михайлович!" - Тургенев с объятьями. Достоевский в ужасе: "Велика Москва, а спрятаться от вас некуда!" И ну бежать.
Тургенев в августе Анненкову написал: "Ужасно подмывает меня сказать по этому поводу слово - но, вероятно, я удержусь… хоть и не следовало бы".
Да если бы Тургенев с Достоевским в самом деле захотели - им не дали бы сойтись. Идея требует. Сходиться - только перебив друг друга. И будет счастье.
Но был же праздник - был? И Пушкин в самой середине. И этого уже не отменить. Время бежит, все повторяется, мы ничему не учимся. Но с этих пор вокруг него - калачиком свернувшись - Россия греется.
Ай да Пушкин.
Ай да всем известно кто.
Он нам надежду бережет.
Игорь Вирабов/
РГ
