Сотрудник Издательского Совета Русской Православной Церкви Сергей Арутюнов выступил на Первой межрегиональной конференции «Литературная критика XXI век» (в рамках XIX Межрегионального книжного форума «Русский Запад»), организованной Псковской областной универсальной научной библиотекой имени Валентина Яковлевича Курбатова.
Публикуем текст доклада С. Арутюнова «Два полюса постсоветской критики – покупная наукообразная и неподкупная посконная»
Вместо вступления я прочту несколько строк из критической статьи 2012-го года под названием «Новая сложность»:
«Всякое направленчество, с набором подобающих метатекстов (манифестов, предисловий и проч.), сегодня — на границе первого и второго десятилетий XXI века — кажется оставленным в прошлом поэзии. Вырисовывается принципиально неинституциализированное сообщество скорее эзотерического типа (где близкие могут ничего не знать о дальних), где родственность членов определяется приобщенностью к парщиковской установке, универсальной и всепроникающей, которую Эпштейн привычно именует «метареализмом». Ключевое для этой «установки» слово — «сложность». Но «сложность» не нарочитая, а неизбежная, связанная с фиксацией современной «картины мира» и с невозможностью отбросить и обойти представление о ее неоднородности после того, как оно «схвачено» и осмыслено. Поэзия, подчиненная этой установке, проблематизирует сам акт восприятия, подобно тому, как постконцептуалистская установка проблематизирует акт творчества и речи. Все возможности высказывания исчерпаны, и нужно вернуться к вещам, говорят постконцептуалисты, с помощью «прямого высказывания», вернуться к «простоте» через усложнение коммуникативной стратегии речи. Противоположная установка исходит из обратного: сложность мира, его многомерность — неисчерпаемый источник поэзии, которая пишется без оглядки на уже-сказанное, но — феноменологически, фиксируя не воспринятый мир, а скорее мир в процессе «воспринимания» и само «воспринимание» мира. Что существенно меняет статус слова, деавтоматизируя отношения слова и вещи, приводя к семантическому сдвигу. В основе усложнения здесь — визуальная культура. «Двусмысленная ткань», «генератор инаковости» — призрачные вещи, «мыслевещи». Общность установки, однако, не уничтожается разностью поэтик. Все это лишь показывает, что институциональная граница, существующая между поэзией и прозой, — литературная специализация, не предполагающая встречи этих двух областей в единстве разговора, — условна. Стоит лишь изменить угол зрения — и мы увидим общие для всей литературы импульсы и процессы. Таков нынешний поворот к «новой сложности», ознаменованный не только появлением новых имен и текстов, но и чреватый переосмыслением старого и давно известного. На наших глазах, кажется, происходит описанный Тыняновым процесс превращения маргинального в магистральное».
Надеюсь, все уже всё поняли: статья о «новой сложности» сокураторки (так указано – официально!) Школы литературных практик Евгении Вежлян (она же Воробьёва), сбежавшей с началом Специальной военной операции в Израиль, вовсе не призвана что-то кому-то объяснять: внутрицеховые игры пост-российского литературного сообщества призваны не к объяснению (раскрытию) чего-либо, а к фатальной дезинтеграции литературного процесса, окончательному выдавливанию из него читателя как совершенно постороннего лица при помощи квази-философского и будто бы литературоведческого инструментария, заимствованного на Западе у пост-структуралистов и других игроков в интеллектуальную словесность.
Сравним этот сложный бред с отзывом на портале «Российский писатель», который мне даже не пришлось долго искать:
«Поэт, публицист, писатель NN написал новую книгу, обратив наше читательское внимание в далёкий 19 век. Среди огромного количества его книг со стихами, он уже многократно обращался в прозе к творчеству и судьбам русских поэтов, писателей, драматурга, музыканта, а теперь вот, открыл нам судьбу молодого талантливого художника. Вот для чего написана эта книга… Два века хранились документы, воспоминания, но никто не догадывался собрать их воедино, охватить и познакомить широкий круг людей с судьбой живописца. Просто NN продолжает свою жизненную стезю – открыть душе дорогу к свету! Ответ на вопрос для чего написана книга, звучит лейтмотивом в творчестве. Щедро он был одарён и могучим и дивным талантом. Чудною силой чувства и красок. Быстро развившись, мгновенно он вспыхнул блестящей звездою, но блеск его яркий в искусстве остался навеки. Я считаю, что, если появится у кого интерес к этому молодому дарованию, тот всегда сможет найти книгу NN и прикоснётся к таинству. А если понадобятся более глубокие знания, то на странице 197 изложена вся библиография необходимой литературы. А наш любимый писатель и поэт не зря имеет высокую награду – Медаль Пушкина за заслуги в области культуры и литературы, за большой вклад изучения и сохранения наследия, в сближении и взаимообогащения культур наций и народностей, за создание высокохудожественных образов. И мы горды тем, что Вы, NN, продолжаете своё правое дело. А для своих читателей, Вы всегда – самый талантливый, умный, мудрый, интеллигентный с тонкой и доброй душой и умеющий понимать и любить простых людей и просто с нами разговаривать и общаться».
Комментировать эти обороты излишне. Наивность, необратимо быстро скатывающаяся в идиотию, ничем не лучше «ультра-профессионализма», не могущего слова сказать в простоте. Таким образом, два полюса постсоветской критики могут быть обозначены, как и в заглавии доклада: «покупная наукообразная» и «неподкупная посконная». Разумеется, истинная картина намного сложнее, однако модель процесса выстраивается, я настаиваю, именно этими двумя полюсами.
Финансовый фактор «покупаемости» и «продаваемости» здесь являет себя следующим образом: внешний заказ евро-американских «кураторов» русского литературного процесса, призванный превратить нашу литературу в никем не читаемое ничтожество по типу «университетской словесности» Европы и США, оплачивается средствами «прокладочных» фондов тех же самых стран, а выделяются средства на идеологическую обработку преподавателей и студентов профильных российских вузов гуманитарной направленности и примыкающих к ним институций из Госдепартамента США и руководящих органов Европейского Союза согласно разработанным и активно осуществляющимся на территории нашей страны программам.
То есть, критиков либерального профиля можно себе и заказать, и купить на «свободном рынке», потому что они уже куплены и финансируются, а если ваше произведение соответствует их диким вкусам, вы попадёте в программу ещё и как финансируемое лицо. Посконную критику если и можно «приобрести», то лишь за счёт ментального сходства одного непрофессионализма с другим. По степени, так сказать, родства в убожестве: примитив отзывается примитиву, потому что они настроены на одну волну восприятия.
Причиной, по которой в России бытует и постоянно индуцируется именно такая «критика», является, по моему разумению, исчезновение совести, и в том числе профессиональной, потому что если бы хоть крупица её оставалась в людях, берущихся за анализ художественных произведений, они бы не смогли написать ни строки из разряда тех, что я имел несчастье вам процитировать.
***
Советских критиков я застал ещё живьём: Лакшин умер только в 1993-ем году, Кожинов – в 2001-м, Лазарев – в 2010-м, Турков и Лобанов – в 2016-м, Аннинский – в 2019-м, Курбатов – в 2021-м. То есть, нельзя сказать о том, что я не помню или не понимаю, кем были советские критики: руку я жал и Лазареву, и Туркову, и Лобанову, а стихи мои один раз в радиоэфире выделил Аннинский, а из Пскова получил привет ещё и от Курбатова.
В «Знамени», где я молодым и наивным начинал четверть века назад так называемую «литературную деятельность», знавал я Агеева, Степаняна и Иванову, первый их которых был не столько литературным критиком, сколько эстетствующим публицистом, и второй любил этакие лирические прогулки по тайникам своей памяти, и самым запомнившимся его обзором был вовсе не литературный, а посвящённый горестной судьбе армянского народа. Третья специализировалась на «литературе оттепели», Искандере и шестидесятниках, претендуя на некий универсализм либерального подхода к современной словесности. С Ириной Бенционовной Роднянской быть знакомым чести не имел, и, признаться, ничуть о том не жалею.
Из постсоветского поколения несколько более весомое впечатление, чем постмодернист Вячеслав Курицын или сетевой Данилкин, производили Эпштейн, Немзер, Басинский, Бавильский, Вязмитинова, Анкудинов, Рудалёв, Софронова. Поначалу громким было пришествие в критику «критическое трио» «Попуган», но очень скоро стало понятно, что ничем, кроме «нового реализма» (литературы премиальной по определению), эти молодые особы заниматься не станут.
В критики тогда попали все, кого не приняли в авторы, и говорю я об этом лишь потому, что в критики пытались «вбить» и меня. Это было так же оскорбительно, как жест советского швейцара, отворявшего дверь перед щедрыми господами родом из «товарищей» и лопатообразной ладонью оттеснявшего от входного отверстия обычных посетителей. «Критик» звучало приговором: ты – обслуга, и более того – обслуга не просто покупная, но и дешёвая, что-то вроде светского обозревателя, допущенного на пир нуворишей. Порой от щедрот кувыркнётся в руки и бутербродик с чёрной икрой, но не больше.
Критические бунты случались при мне ровно три раза: журнала «Литературная учёба», в редколлегию которого я входил. На рубеже нулевых-десятых мы пытались воздать всем сестрам по серьгам, объявить русофобию русофобией, и вообще назвать вещи своими именами, но главного редактора тогда сняли за неуважение к ведущим персонам даже не литературного процесса, а премии имени Горького, затеянной тогда журналом. Второй бунт был затеян журналом «Бельские просторы» - это была действительно живая критика, а третий бунт случился относительно недавно, во времена ковидные, когда в группу «Злоба и Зависть» объединились под рукой Вадима Чекунова (Россия-КНР) покойный ныне Кузьменков с Урала, Ципоркина из Питера, а на первых порах ещё и Дмитрий Филиппов, а также некоторые другие неудовлетворённые литературным процессом персонажи. Из-за того, что все они имели вполне конкретные личностные претензии к современной литературе, к этой группе так называемое «серьёзное» (читай – «либеральное») сообщество отнеслось к ним соответствующе. Кроме того, критики писали только об антирусских книгах редакции Елены Шубиной и совершенно отказывались уделять внимание чему-либо кроме, и потому было заподозрено, что группа создана самой редакцией Елены Шубиной в качестве структурного подразделения на выезде во имя пусть и отрицательной, но хоть какой-то реакции на монопольные поделки.
***
Надеюсь, не будет лишним утверждение о том, что вся эта клоунада мне глубочайшим образом противна. Увы, но это и есть «главный месседж» моего сообщения, и ничем иным я порадовать собравшихся не могу, да и не хочу, наверное.
Современная российская критика не выдерживает критики именно потому, что не видит очевидного: критик является личностью в первую очередь, а личность формируется только одной идеей – любви к Отечеству и своему ремеслу только в разрезе любви к Отечеству. Остальное – блеф и имитация.
Критическое искусство возникло как рефлексия о литературе, интерпретация заложенных в ней высказываний, но с манипулятивным исчезновением идеологического поля (его, словно клетку с попугаем, накрыли половой тряпкой) скатилось до толкования эстетики.
Нужно понимать главное: дешифрация смысла книги, вписывание автора в общелитературный контекст, указание на предшествующие школы и тенденции, послужившие автору опорой в его генезисе, эволюция авторских взглядов и совокупности любимых авторских приёмов – просто ерунда, и ерунда зловредная, дикая, как птичий язык в посланиях «сокураторки» Вежлян (Воробьёвой).
Добросовестный критик исполняет свои обязанности в единственной плоскости: по возможности благожелательно и аргументированно учит широкого (массового, а не избранного) читателя не интерпретировать произведение или их совокупность, а читать, погружаясь в поэзию и прозу ровно на ту глубину, на которую в него и должен погружаться нормальный, образованный, культурный и воспитанный человек. И книга или их совокупность в критике – только повод, а не цель высоких вибраций критического толка, инструмент мобилизации рефлективных свойств личности. Однако об этих чудесных временах и обязанностях следует рассуждать в тот момент, когда критика выйдет из тягостного состояния покупной и посконной, то есть, возродит в себе зачатки профессионального подхода и связанного с ним самоуважения.
