Обычно имя Есенина вызывает знакомую цепочку ассоциаций: березка, деревенские избы, мать, которая ждет своего непутевого сына, тальянка и, конечно, сам поэт, кудрявый и задумчивый, крайне фотогеничный. «Гламурный» Есенин почти заслонил подлинного. И чем дальше во времени отстоит от нас фигура поэта, тем сильнее желание разобраться, кто же он для нас на самом деле
С сестрами. 1912
Вряд ли кого из литературных критиков, да и просто почитателей его таланта удовлетворяет образ Есенина как «скандалиста», «хулигана», «уличного повесы» и «московского озорного гуляки». Хотя этот образ во многом сконструирован самим поэтом, который, по свидетельствам современников, в реальном общении отличался мягкостью, участливостью и отзывчивостью.
Не стоит принимать на веру и расхожее клише: дескать, город с его соблазнами затянул молодого деревенского поэта в свой водоворот, а ложные друзья не давали ему вырваться, погрузиться в родную деревенскую стихию. Есенин отнюдь не стремился вернуться в воспеваемую им русскую деревню. Крайне редко он навещал свое родное Константиново. Русская деревня, русская природа в его стихах — это Россия-воспоминание. О том, чего, может, и не было никогда. Это идеальная Россия, образ потерянного рая.
Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как ветер, затих и присел…
В эту потаенную Русь нельзя вернуться, просто сев на поезд. Долгий путь испытаний, искушений ждет путника, ледяной ветер безнадежности овевает его, но назад дороги нет.
И «город» в поэтике Есенина — не какой-то конкретный, Санкт-Петербург (или Москва), в котором пропадает наивный деревенский поэт. Это средоточие зла, адова пасть, только находясь в самом центре которой, можно понять ту сокровенную Русь, к которой тянется душа каждого русского человека. И Есенин чувствует свою обреченность и одновременно примеряет на себя доспехи воина, выходящего на борьбу с вселенским злом:
Здравствуй ты, моя черная гибель,
Я навстречу к тебе выхожу!
Юродивый от поэзии
С Сергеем Городецким. 1915
Возникает законный вопрос: если в творчестве поэта городская жизнь — это символ зла, погибели, хаоса, как оценить тогда его демонстративное «дебоширство», озорство как в стихах, так и в жизни, его нарочито щегольской костюм (лайковые перчатки, цилиндр, лаковые туфли, трость)? Максим Горький писал: «…в 20 (лет) он уже носил на кудрях своих модный котелок и стал похож на приказчика из кондитерской». Такое демонстративно-эпатирующее поведение не напоминает ли древнего киника (последователя философской школы, видевшей этический идеал в крайней простоте, насмешке над условностями, демонстративной естественности и безусловности личной свободы. — Прим. ред.) своим «чрезмерным» поведением призывающего людей соблюдать человеческую меру? А может, вычурный костюм поэта — по сути та же рубаха юродивого?
Исследователи выделяют три вида юродства: всех христиан, подвижников («временное» юродство) и собственно Христа ради юродивых. Известный историк культуры академик Александр Панченко назвал русскую литературу с ее бескомпромиссной совестливостью «светским вариантом юродства».
Есенину крайне не нравилось бессмысленное шутовство и кривлянье его собратьев по перу, но его восхищал рассказ А. Франса «об одном акробате, который выделывал вместо обыкновенной молитвы разные фокусы на трапеции перед Богоматерью». В известной степени и самого поэта можно назвать таким «жонглёром Божьей Матери», чья молитва творится его поэзией.
Есенин читает стихи своей матери
Есенин ведь не просто «крестьянский поэт-самородок». Он закончил церковно-учительскую школу в Спас-Клепиках, учился в Москве в университете им. А. Л. Шанявского, где преподавали выдающиеся умы России.
Но и юродивый — не просто «дурачок»; его эксцентричное поведение — это маска, скрывающая мудрость и добродетель, это «самоизвольное мученичество». Будь безумным, чтобы быть мудрым — говорил апостол Павел (1 Кор 3:18). Юродивый обличает, «ругается миру», поведение его двусмысленно, абсурдно, «сверхзаконно» и с легкостью может смутить обывателя. Но его помыслы лишены корысти.
Архиепископ Сарапульский Алексий (Кузнецов) размышлял: «Как, непрестанно ругаясь миру, обнимать, однако же, всех совершенною любовию?» Вся жизнь юродивого несет отпечаток жертвенности, — не той, основанной на взаимообмене («ты мне — я тебе»), а бескорыстной, основанной на самоотречении.
Искусство с его незаинтересованностью, бесцельностью в глазах обывателя — тоже своего рода безумие. Но люди искусства, которые могут прожить без необходимого, а без бесполезного — не могут, не являются ли они провозвестниками будущего? Искусство — «осколок рая», «обещание» того мира вселенского единения людей, милосердия, любви, свободы, творчества, на вечное пребывание в котором надеется каждый человек.
«Жертва, — писал выдающийся философ Алексей Лосев, — везде там, где смысл перестает быть отвлеченностью и где идея хочет наконец перейти в действительность… Наша философия должна быть философией Родины и Жертвы, а не какой-то там отвлеченной, головной и никому не нужной “теорией познания” или “учением о бытии или материи”».
Жертва принесена
Сергей Есенин, третий справа, среди односельчан, 1909-1910
О какой Родине говорит Лосев? О какой Родине писал Есенин? По словам западноевропейского философа XX века Мартина Хайдеггера, человек постоянно находится в поисках «неизвестной Родины», того сокрытого мира, причастность к которому для Лосева несомненна. Это то, «что создало меня и других, что примет меня после смерти». «Родина» для Лосева, который писал эти строки в 1941 году, очевидно, не просто определенная территория. Это духовная Родина, попасть в которую можно только через Небесные Врата жертвенным путем. Таким жертвенным путем для Есенина была поэзия.
И не деревню приносит Есенин в жертву городу, не Россию — Западу, а собственную жизнь делает «материей» своего творчества, возвышая, преображая, реконструируя обстоятельства своей жизни. Его жизнь протекает, зажатая в тиски созданных им самим образов «смиренного инока» и «дебошира». Образ стал реальностью, жертва принесена:
Ах увял головы моей куст,
Засосал меня песенный плен,
Осуждён я на каторге чувств
Вертеть жернова поэм
Жертвенный путь поэта сродни трагической судьбе главного героя его поэмы «Пугачёв». Он у Есенина — неисправимый утопист с нежной душой, мечтающий об идеальной Руси, но готовый для достижения этой прекрасной цели на решительные и жестокие поступки. Пугачёв проходит по воле поэта путь кенотического опустошения: «Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?» На кенозисе (от греч. — опустошение, истощение; в христианстве — самоуничижение Христа вплоть до вочеловечения и крестной смерти. — Прим. ред.), пишет историк Георгий Федотов, нельзя построить ни политики, ни культуры, можно лишь строить духовную жизнь.
«Горько мне, что не верю теперь»
Русский писатель Александр Амфитеатров, сын почитаемого на Руси протоирея Валентина Амфитеатрова,
назвал Пушкина «святогрешным». Пожалуй, этот эпитет в полной мере подходит и Сергею Есенину. Признание своего «неверия» («Стыдно мне, что я в Бога верил, / Горько мне, что не верю теперь») не окончательно и безапелляционно. Скорее это выражение сомнений, исканий, коренящихся в глубине души каждого духовно зрелого человека. В творчестве поэта они неотделимы от мотивов покаяния и близкой смерти.
Все свои поступки, все движения души он превращает в поэтическую исповедь. Не в приукрашенную, полную самооправданий «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо, ― но в искреннее, хотя порой и шокирующее, выражение своего мирочувствования, претворенное в поэтическое слово. За это творчество Есенина заклеймили как упадничество. Появилось даже словечко «есенинщина», долго кочевавшее по страницам советской прессы.
Однако мысли о смерти так же естественны и даже необходимы человеку, как и сожаление о содеянном. Для человека верующего смерть — не чья-то бессмысленная и злая шутка; он принимает ее с упованием на жизнь бесконечную: «Не уповай, душе моя, на телесное здравие и скоромимоходящую красоту, видиши бо, яко сильнии и младии умирают, но возопий: помилуй мя, Христе Боже, недостойнаго», ― читает верующий перед принятием
Святого Причастия. И у Есенина постоянные мысли о своем близком конце ―
Я знаю, знаю. Скоро, скоро
Ни по моей, ни чьей вине
Под низким траурным забором
Лежать придется так же мне, ―
сочетаются с надеждой на жизнь будущего века:
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
Строки эти написаны в год смерти поэта, но мысль о возвращении к Богу, возвращении в лоно Церкви никогда не покидала Есенина:
Может быть, к вратам Господним
Сам себя я приведу», ―
писал он задолго до своей кончины, в 1918 году.
Почему же так долог был этот путь? Что мешало Есенину? Как известно, возвращению в родительский дом
блудного сына из евангельской притчи предшествовал период непокорства, бунта, желание жить только своим умом. Есенин пытался на место веры христианской, слишком сковывающей, как ему казалось, его творческую свободу, поставить веру в русского человека, в освобожденный народ, во вселенскую революцию. Но романтически-утопические упования очень скоро столкнулись с прозой революции, далекой от романтики.
Есенин в 1918 году примкнул к левым эсерам, вступил в их «боевую дружину», участвовал в литературном объединении «Скифы», выдвигавшем идеи «крестьянского социализма», своеобразного земного рая. Но очень скоро разочаровался («Не люблю я скифов, не умеющих владеть луком и загадками их языка», ― писал он лидеру «Скифов» Р. Иванову-Разумнику) и сблизился с большевиками. Хотя на этом пути его ждали еще большие разочарования.
Несоответствие программных заявлений партии реальному положению дел в стране, разрушение крестьянского быта, ужасающие картины голода, которые видел поэт, много ездивший по стране, ― все это вызвало растерянность, сожаление, непонимание. «Русь моя, кто ты, кто?» ― спрашивал он в стихотворении «Кобыльи корабли», написанном в 1919 году. Есенин был уверен в пагубности большевистских преобразований:
Только мне, как псаломщику, петь
Над родимой страной аллилуйя, ―
писал он уже через год в поэме «Сорокоуст». А в «Заре Востока» (1924) с поразительной откровенностью констатировал:
Так грустно на земле
Как будто бы в квартире
В которой год не мыли, не мели.
Какую-то хреновину в сем мире
Большевики нарочно завели.
За несколько лет Есенин прошел путь от сочувствия большевикам до полного неприятия их идей и дел. «Есенин “несроден” делу пролетарской революции», ― писал в статье-некрологе «Памяти Сергея Есенина» Лев Троцкий. Вот только он не добавил, что великий русский поэт «сроден» поэзии, России, Богу.
Сливаясь воедино, слова, мысли, образы в речи поэта рождают нашу общую душу. А без души, отмеченной поэтическим прикосновением, мысли думаются, слова говорятся, а образы изображаются в своей одинокой, обособленной жизни. И тогда жизнь проживает себя, не будучи замеченной. День за днем, от одной судьбы к другой жизненная сила проскальзывает во времени, как песок сквозь пальцы, в обыденной речи погребая себя. Закрепить ее в слове, поймать момент рождения мысли и создать образ, преодолевая временность, — удел поэта. Его слова, улавливая направление течения, проносятся сквозь тьму времён, пробуждая ото сна всё новые души. Так поэзия Есенина заново открывает многократно прожитую и одновременно непрожитую жизнь для каждого из нас
Фома
