Философия истории Александра Солженицына

Расшифровка:

Тема моей лекции — христианская историософия Александра Солженицына.

Творчество Александра Исаевича Солженицына, представленное еще далеко не во всем объеме, хотя собрание сочинений его сейчас издается, двадцатитомное, но это не академическое издание и, безусловно, мы и на протяжении следующего десятилетия и, может быть, даже десятилетий будем узнавать многое из его архива.

Тем не менее уже сейчас можно сказать, что это одна из самых больших загадок для исследователей. По хронологии его произведений, по текстологии его произведений, по тому, как выстраивалась его жизнь. Все-таки как ни сложна была писательская жизнь Пушкина или Достоевского, расстояние между написанием и его опубликованием, причем опубликованием в той стране, в которой они жили и на языке которой они писали, как правило, было не очень большим. И даже если какие-то произведения были опубликованы посмертно, то сравнительно скоро после кончины писателя. В то же время Солженицын представляет собой очень большую загадку, иногда замысел его, скажем, большой эпопеи, который пришел ему в голову в конце 30-х годов, реализовывался фактически на протяжении 1970–1980-х годов, а доходил до читателя, российского читателя в 1990-е годы. И поэтому его мироощущение, миросозерцание реконструируется значительно сложнее, чем даже самые сложные загадки, которые ставили перед собой Достоевский и Лев Толстой.

Его христианское мироощущение, которое, с одной стороны, закладывалось в детстве, а с другой стороны, — под давлением режима 30-х годов, как бы выдавливалось из писателя и возвращалось к нему через фронт, через тюрьму, через каторгу, через «Раковый корпус», через все те последующие испытания, которые выпали на его жизнь. Выстроить вехи эволюции его христианского миросозерцания не так-то просто. С другой стороны, не так-то просто выстроить его историософию. Его взгляд на то, как складывалась судьба христианства в течение последних хотя бы трех-четырех столетий. Но попытки этого делаются, попробуем и мы заглянуть в тайны его творчества, в тайны его жизни и в тайны его религиозного сознания в той мере, в какой он нас туда пускает.

Совершенно очевидно, что человек, рожденный в традиционной русской семье, так или иначе, в большей или меньшей степени, конечно же, был с Церковью связан. И он сам вспоминает о том, что одно из первых его детских впечатлений, вообще детских впечатлений, не только связанных с церковью, — это то, как он стоит на службе в самом раннем детстве в церкви в Кисловодске и видит, как входят туда чекисты, для того чтобы эту церковь грабить. Это одна из первых детских травм, коснувшихся его в жизни. Таких травм было очень много и далеко не все они связаны с Церковью, но одна из них — вот эта, которая запомнилась ему на всю жизнь. И второе его мироощущение, факт его биографии, который тоже отложился в его мироощущении, — это то, как уже в Ростове-на-Дону, куда он переехал в детстве, когда он ходил в школу, то над ним издевались за то, что он ходил в одну из оставленных в городе церквей, и его одноклассники, натравленные комсомольцами, срывали с него нательный крестик. Мое поколение, рожденное после войны, тоже знающее все давление аппарата пропаганды в пятидесятые-шестидесятые-семидесятые-восьмидесятые годы, все равно не представляет себе ту меру гонений, которая выпала на долю поколения Александра Исаевича. И еще тем более тяжелое давление, что падает оно на слабые плечи ребенка. Потому что все-таки у тех, кто встретил Октябрьскую революцию сложившимся тридцати-сорокалетним, у них была некоторая закваска, которая, кстати, могла все равно не удержать в человеке его веру. Но тем не менее. А ребенком очень легко было вместе со всеми отдаться этому потоку, конечно, со всеми сообща, как писал Пастернак, и заодно с миропорядком, по его же слову, конечно, гораздо проще. И тем важнее стойкость человека, который проносит эту веру сквозь всю свою жизнь. Она может уйти на периферию, она может даже в какой-то момент оставить человека. В христианском богословии есть такая категория, как богооставленность. Это ощущение покинутости Богом человека, которая касалась даже и апостолов в Страстную пятницу, в часы перед Великой Субботой — Спасителя распяли, его с нами нет, мы покинуты… Этот ужас богооставленнности, самое, может быть, страшное, что может быть для верующего человека. Мы знаем каким трудным испытаниями подверглись апостолы, как не сразу вернулись они к той силе и энергии боговосприятия и ощущение присутствие Бога рядом с собой. Разумеется, для людей рядовых это значительно сложнее, и ничего удивительного нет в том, что уже позднее, в 1950-е годы, в 1960-е годы вырастали люди, которые просто не ощущали, что… просто Бога нет, они даже не были атеистами, просто Бога не было в их жизни, а чудеса науки и техники еще больше доказывали им, что без Бога жить можно и даже, казалось бы, как-то и лучше.

Но тем не менее эта тема возникает все равно сначала в мироощущении, потом и в творчестве Александра Исаевича Солженицына. Ведь его первые произведения — здесь опять-таки будем иметь в виду, что биография писателя и события ее так, как они развертываются в его произведениях, они совершенно не совпадают с хронологией написания. Если бы, скажем, выстроить его собрание сочинений по хронологии событий, то там должно было быть совсем по-другому. Это война, и те произведения его в небольшом количестве, но все-таки написанные, касающиеся войны: это «Шарашка», это жизнь после — роман «В круге первом». Потом должны быть произведения — его пьесы, его знаменитый «Один день Ивана Денисовича». Потом —– «Раковый корпус». И так далее.

В «Круге первом» альтер эго Солженицына, хотя отождествлять не надо с Глебом Нежиным. И его друзья, споря о жизни того времени, о прошлом и будущем, тему Бога, бессмертия если и затрагивают, то это живет на периферии. Как на периферии живет она и у героев «Ракового корпуса». Это просто специально и не обсуждается, скорее мы из общего контекста этого произведения можем понять, что над этим миром ракового корпуса есть некий сверхмир, надмир. Но это мы сейчас, изучая двадцатитомник, можем идти вслед за хронологией жизни писателя, а читатель, в частности читатель-современник, мой современник, читатель моего поколения, он шел по логике опубликования текстов. И тогда первое произведение Солженицына — это «Один день Ивана Денисовича». Я учился в девятом классе, когда это произведение было опубликовано. Это, помимо всего прочего, самый разгар хрущевских гонений на церковь. Если гонения 1920–1830-х годов Солженицын в одном из публицистических произведений справедливо сравнивает с гонениями первых веков христианства и считал, что по массовости оно больше и по степени давления оно сильнее, чем гонения первых веков, и с этим трудно, мне кажется, спорить. Хрущевские гонения, конечно, были слабее, но мое поколение чувствовало и на себе это давление, крестики не снимали, а носить их было стыдно, Белка и Стрелка в космосе, первый космонавт в космосе, а ты с крестиком, это просто ты совсем какой-то древний человек. Именно в это время немало было и арестов священнослужителей, и конечно же — закрытие, уничтожение храмов. Вспомним, что Хрущев обещал в 1980 году, во-первых, построение коммунизма, а во-вторых — показать последнего попа по телевизору. Это каждый из моих сверстников прекрасно помнит. И это он обещал не когда-то, в каком-то XXI веке, а к 1980 году. Значит, нам должно было быть тогда чуть за 30 лет. Поэтому в это время, когда в прогрессивном театре «Современник» даже идет спектакль под названием «Без креста» с восклицательным знаком, и повесть написал не бездарный человек — Владимир Тендряков, тут ничего не скажешь. Но ощущение «без креста», без того крестика, который срывали когда-то с мальчика Солженицына, это одна из генеральных линий 1962–1963 года.

А у Солженицына уже в «Одном дне Ивана Денисовича», если помните, там действует, правда, баптист, Алеша, который каждую свободную минуту читает Евангелие. И в том числе там Евангелие цитируется. Я думаю, что это едва ли не единственный случай в 1962 году, когда мы чувствуем, что… Я бы даже так сказал, может быть, многие впервые эти две строчки из Евангелия, вообще впервые в жизни узнали, а про что это там говорят в церкви. Впервые узнали, что есть оно, это Евангелие.

Уже в повести, через два месяца опубликованной повести «Матренин двор», она заканчивается словами «Не стоит село без праведника». А что такое праведник? Это ведь не из морального кодекса строителей коммунизма. Это понятие совершенно другое. Из другого мира пришедшее. По-другому сказанное. Оно нас наталкивает на то, а что такое есть «праведность». Что такое жить не по моральному кодексу, а по праведности.

И дальше центральным событием… вскоре после опубликования «Матренина двора» Солженицына, за редким исключением, уже перестали печатать. Но по рукам ходили и его «Крохотки», где он обращает наше внимание и на закрытые храмы, и вообще на нашу связь не только с последним столетием, не только с тем временем, которое привело к победе социализма и партии большевиков, а совсем к другому. К Древней Руси, к тем именам, которые нас уводят туда, неважно — в XIV век, в XV век. Солженицын не историк Древней Руси, в своих публицистических трудах он очень редко касался этого времени. Чуть забегая вперед, можно сказать, что в его историософии очень большое и трагическое место занимает событие XVII века, оно, может быть, сейчас не столь остро звучит, как это было, допустим, 200 лет назад и тем более 350 лет назад — я имею в виду раскол, произошедший в Русской Православной Церкви, появление старообрядчества, всего, что связано с этими событиями такого трудного для России XVIIвека. Но вообще он историк последних двух и особенно, естественно, последнего столетия. Кстати, забегая уже не вперед, а назад, я хочу сказать, что как раз в тот год, когда родился Александр Исаевич, не будем забывать, что наша лекция посвящена писателю, которому исполняется 100 лет, чей юбилей, я надеюсь, будет праздновать вся культурная страна. Именно 100 лет назад, когда весной встретились родители Александра Исаевича, весной 1918 года, незадолго до этого Святейший Патриарх Тихон, в феврале 1918 года, сначала резко осудил гонения большевиков на Церковь, не только, но и вообще то, что происходит в 1918-м году, и подверг их анафеме, которая, кстати говоря, до сих пор еще не отменена. И, думаю, что многое из того, что происходит в нашей жизни благотворного, связано с этими решениями Патриарха Тихона, одного из самых величайших предстоятелей Русской Православной Церкви за всю ее тысячелетнюю историю.

Но вернемся к Александру Исаевичу. Уже вскоре после этих «Крохоток», начиная с 1967 года, по рукам в самиздате ходил его очерк «Пасхальный крестный ход». Я абсолютно убежден: в том, что часть интеллигенции в конце 1960-х годов пошла в церковь, это произведение сыграло огромную роль. Можно было бы говорить, предваряя тот взлет обращения именно мыслящей, думающей части молодежи во второй половине 1960-х годов к Церкви, я бы назвал, с одной стороны, религиозные стихи Пастернака с циклом «Доктора Живаго», которые были к этому времени частично опубликованы, а частично хорошо известны. Вторым толчком в 1966-1967 году был, конечно, «Мастер и Маргарита» Булгакова, который многих хотя бы заставил задумать о том, а что же это за события древней евангельской истории, а где почитать, а почитать негде, тогда, может быть, услышать можно? А где можно услышать? Конечно, в церкви. И пошли туда. И в третьих, это очерк «Пасхальный крестный ход» Солженицына, на который некоторые священники свободомыслящие и смелые даже ссылались и в проповедях в конце 1960-х годов, как и на ставшую известной тогда «Молитву» Солженицына. Стало ясно, что это не просто писатель, талантливый писатель-реалист, стало ясно к концу 1960-х годов, что это не просто человек, мыслящий внутри социалистической структуры, который думает о справедливости, о том, чтобы жить получше, или о том, как тогда говорили, о восстановлении ленинских норм. Нет, это человек для которого важна не история СССР, а история России, он постоянно использует один из своих образов, когда говорит «не путать коня и всадника», говоря о России и СССР. Это с одной стороны. А с другой стороны, это человек верующий. Это человек, который молится, если он пишет молитву, если он обращается к Богу, и это человек, мыслящий и в церковных категориях, что стало совершенно ясно после того, как он весной 1972 года написал открытое письмо Святейшему Патриарху Пимену. Оно вызвало раздрай и в церковном сообществе, потому что многие стали говорить, а можно ли писать Патриарху, стоит ли писать человеку, который не может тебе публично ответить.

Это другая сторона вопроса. А третьи: а, значит, он заботится о Церкви, а что о ней заботиться, это архаика, не это важно, важна свобода эмиграции, свобода читать те или иные книги, что тоже очень важно и чего Солженицын отнюдь не отрицал. Но для него Церковь — это не архаика, это не просто институт, который когда-то сыграл свою историческую роль, это не просто эстетика — ах какие красивые иконы, ах какое замечательное церковное песнопение… К этому времени и исследования об иконах стали выходить, к этому времени и пластинки церковной музыки можно было кое-как достать. Нет, для него это не эстетика. Для него это и этика прежде всего, но и онтология, сущность жизни. И в особенности это стало ясно для читателя, внимательно следящего за творчеством Солженицына, правда, я сделаю оговорку, это стало ясно тому, кто следил за его творчеством, находясь там, потому что мы здесь после высылки Солженицына в 1974 году… для нас его и художественные произведения доходили с трудом, а уж публицистика тем более. Все-таки с некоторым опозданием мы узнали о факте присуждения ему Темплтоновской премии в 1983 году, а это премия, которая выдается как раз за прогресс религии, среди тех, кто ее получал, скажем, мать Тереза. И Солженицын был первый и, возможно, до сих пор единственный, тут я не берусь судить, ну уж первый, он как раз об этом говорил в своей благодарственной речи, первый православный мыслитель, писатель, общественный деятель, который получил эту премию. В слове, которое он говорил при получении этой премии, он говорил: сколько людей и церковных иерархов, и священников, или мыслителей, как он сказал, от Алексея Хомякова до отца Сергия Булгакова более достойны были бы получить эту премию, но стало ясно, что и на Западе его воспринимают не просто как писателя, не просто как борца с коммунистическим режимом, не просто как крупного общественного деятеля, но и как религиозного мыслителя. И вот там он высказал мысль, на которой он настаивал и которая, как мне кажется, и за 35 лет, которые прошли с тех пор, как эта премия была ему присвоена и вручена, не утратила своего значения, а может быть, только острее мы воспринимаем правоту его слов.

Даже не его слов, а его воспоминаний о том, как в раннем детстве, когда старшее поколение говорило о том, за что нам это испытание — и Первая мировая война, и Гражданская война, и разрушение всех устоев России. И старые люди говорили: «Бога забыли». И Солженицын говорит в этой речи о том, что сейчас, когда прошла уже и Вторая мировая война, когда складываются те взаимоотношения в мире, а он это видит весной 1983 года, он-то ощущает тогда уже это время как апокалипсис, он говорит о том, что, если бы люди, которые жили сто лет назад, они бы увидели, как мы живем, мы, может быть, не замечаем наше благополучие, наше богатство, наш достаток, нашу замечательную потрясающую цивилизацию, сколько открытий в этой цивилизации произошло с 1983 года, ведь тогда еще не было ни Интернета, ни многого того, что так облегчает и затрудняет нашу жизнь, но он тем не менее, воспринимает страшный XX век и ничуть не менее страшный надвигающийся XXI век как апокалипсис и говорит о том, что и сейчас он не может сказать лучше, чем говорили те старики, которых он слышал, от чего это происходит — от того, что Бога забыли.

Если построить и на его художественных произведениях, и на анализе его публицистики, его представлении о том, как складывалась история, я бы сказал, последнего тысячелетия, и особенно последних трех столетий, можно было бы сказать так. Во времена Средневековья человек слишком не то чтобы загнал себя, опутал себя и феодальными узами, и в какой-то степени и на Западе, и у нас, не только у нас произошел раскол, но еще куда более страшный произошел раскол и в Западной Церкви, раскол на католичество и протестантство, человек был настолько сжат, что, когда он «разжал» себя в эпоху Возрождения, он не нашел той меры свободы в отношениях между собой и государством, между собой и Церковью, Богом, а ему показалось, что он действительно мера всех вещей, что он властелин, что он хозяин. Рождается то гуманистическое восприятие мира, кто же из нас будет против гуманизма, если гуманизм — это сострадание, это сочувствие ближнему своему, вырастающее из христианской этики. А человек почувствовал себя абсолютным хозяином, над человеком нет ни Бога, ни власти. Происходит то, что один из авторов нашего замечательного сборника «Вехи» назвал религиозным отщепенством от государства. И заметьте, именно религиозным. Начиная с века Просвещения мы отталкиваемся, начиная с европейского Просвещения во всяком случае, просвещенное человечество начинает этот процесс забывания Бога. Сначала мы уходим из Церкви, потом мы расстаемся с Богом. Зачем нам нужен батюшка, зачем нам нужны обряды?

Мы остаемся наедине с самим собой и Богом, а потом обходимся и без Бога. Начиная с Просвещения, через весь XIX век — это медленное выветривание религиозного мироощущения проходит, во всяком случае, через культурную часть человечества, не замечая того, какими ядами питаются противоположные силы. И культурная часть человечества сначала пропускает марксизм и не находит ответа на это течение мысли в экономике и наконец в политике, что чрезвычайно важно. Это не просто какое-то экономическое соображение по поводу, это предложение переустройства политического целиком и полностью. Религиозная мысль пропускает ницшеанство, фрейдизм, опаздывает с ответом на эти вопросы, задерживается. И это постепенное выветривание религиозного сознания в течение XIX века уходит уже и в народ. Не только Федоры Павловичи Карамазовы, но уже Смердяковы обходятся без Бога. А если Бога нет, все дозволено. Тогда — или топор Раскольникова, или тяжелый предмет в руках Смердякова, или, наконец, море крови в романе Достоевского «Бесы». И это уже вторая половина — конец XIX века. Дальше — больше. И чем больше человечество в целом забывает Бога, Солженицын в этой речи говорит, что именно потому, что он произносит это на Западе, он говорит о пороках западной цивилизации. Только человечество, которое, казалось бы, воспитано на христианской вере, Европа, да и США, могли устроить такую чудовищную бойню, какой была Первая мировая война, с применением химических газов. Какое уж тут христианство? Когда я это прочитал, я подумал, как важно сказать и об атомной бомбе. И в следующей фразе он говорит: человечество придумало для себя эту затею — атомный зонтик, прячась за ним, подвергая ужасу своих детей, свое потомство, всё, у нас есть атомный зонтик, мы можем за него спрятаться и спрятать за это наши дешевые потребности в благополучии, в утехах цивилизации, в массовой культуре, в массовом искусстве, утрачивающем те высокие начала, которыми жила в свое время и западная цивилизация, и наша отечественная культура. Уже сейчас… православный поэт и богослов Алексей Хомяков называл Запад — страна святых чудес, сейчас — страна чудес можно сказать, но страна святых чудес — уже никто не скажет. Где они? Их нет. Нет таких религиозных писателей, как Диккенс или даже еще в середине XX века — французский писатель Франсуа Мориак, который был инициатором выдвижения Солженицына на Нобелевскую премию и глубоко верующий человек. Выветривается церковность, за ней религиозность. А человек остается не наедине с Богом, а наедине с самим собой и той мерой цивилизации, а что стало его основой? И в Гарвардской речи 1978 года Солженицын называет то, к чему пришел просвещенный мир, и мы сейчас, спустя 40 лет, понимаем… и с чем борется Солженицын, и мы теперь понимаем всю меру и опасность этого явления.

Некоторыми предложениями, законодательством начала XXI века ювенальная юстиция внедряется в нашу жизнь, это юридическое мышление. Это юридизм. Который пронизывает нас и совершенно не включает в себя такие категории, как сострадание, как ощущение сверхсмысла жизни, сверхбытия, он может быть нашим помощником по отношению к тому, кто слабее нас, но никогда не остановит того, кто сильнее нас. Он не остановит террор. Одним из первых оппонентов терроризму становится Солженицын, угадав это зло, которое было еще в зародыше. Если не считать террористов наших конца XIX — начала XX веков и красный террор, мы про слово террор забыли. Оно возникло, начиная с !972 года, с Олимпиады в Мюнхене, захвата заложников. Солженицын уже тогда увидел, кстати говоря, уже в Нобелевской премии… в речи по поводу Нобелевской премии, которую он писал, здесь еще, находясь в России, он говорил об этом только начинающемся явлении, которое стало мировым злом гораздо более опасным, чем ядерная война — терроризм, захват заложников. Что мы тогда, в 1972, 1973–1978 годах про это знали? Да ничего. Мы на своем опыте не испытали этого. И мир не успел этого испытать. Это сейчас мы понимаем, чего это стоит. И это тоже явление этой беды — то, что мы Бога забыли. Поэтому по возвращении сюда Александр Исаевич принимает участие и в Рождественских чтениях и выступает перед главой Русской Православной Церкви Патриархом Алексием II, и в одной из телепередач говорит о необходимости введения в школах основ религии, основ веры. Это являлось не стержнем, может быть, его поведения здесь в начале 1990-х, в середине 1990-х, но очень важной и существенной темой, потому что он понимал, почему так важно в школе, потому что он на себе, на собственной шкуре испытал, что такое, когда ребенок отрезан от возможности — об этом он писал в письме Патриарху Пимену, — от возможности встретиться с Богом через церковное восприятие еще в раннем детстве, в семье, со своей средой. Это был одним из предметов его забот.

Надо сказать, что он обладал странным свойством действительно предвидения некоторых событий. Не в буквальном смысле слова, он очень не любил, когда его называли пророком, сравнивали его с пророком и посмеивались над его предсказаниями, а они практически почти все сбываются. Когда он в 1994 году уезжал из США, его один из корреспондентов журнала Forbes спросил о взаимоотношениях России и Америки, он сказал, что Америка еще очень понадобится России. Тот его спросил: это как-то звучит странно. Он сказал: это странно для того, кто не предвидит дальнейшие события. Он, конечно, не в буквальном смысле представлял себе 11 сентября, но то, что европейские страны, страны третьего мира, страны Востока, Африки, Азии отнюдь не хотят остаться на том уровне соотношения между собой внутри всего космоса, всей планеты, как это было в XIX веке, а свои права потребует у Запада, и в том числе — у христианской цивилизации, что мы должны быть готовы дать им ответ, для него это было несомненно ясно.

Я всегда думаю о том, что странным образом Александр Исаевич скончался, он не любил слово пророк, но скончался 3 августа 2008 года, в день, когда церковь вспоминает пророка Иезекииля. И если почитать внимательно эту книгу, там есть дивные замечательные слова о тех, кто не видит того, что должно произойти в ближайшее время. Вот Александр Исаевич, может быть, потому так часто видел, что должно произойти в ближайшее время, что он связывал свою жизнь и свое миросозерцание, и свое политическое, но и историческое мироощущение, он связывал с тем периодом в жизни нашей страны, да и всего человечества, когда Бога еще не забыли.