Директивная замена советского седьмого ноября на четвёртое — инициатива почти исчерпывающе разъяснённая. Хотя бы один осенний праздник да нужен: с отпускного лета до Рождества без поблажек долгонько. Но не иллюзия ли сей праздник? Опирается ли он на подобающе крепкое основание исторической памяти?
***
Историческая память народа, как замечали некоторые историки, простирается вглубь не больше, чем на три века. То есть в XIX столетии живая связь со Смутой ещё была, как теперь говорят, «актуальна». Теперь же Смута хороша тем, что жив её аналог — 1990-е годы, а украинское побоище, длящееся уже скоро два года, иллюстрирует Смуту наиболее зримо: династия прервана, верхи смущены соблазнами, низы озлоблены нищетой.
Феномен гражданской войны основан на вере не в единое начало, но в его подозрительные версии, а будь это заморский гегемон или выставленный им самозванец, особого значения не имеет. Неоспоримо сейчас одно: смута — это состояние, в котором бы хотел видеть нас коллективный Запад. Европа с её брезгливым ужасом по отношению к «русскому миру» появляется на нашей сцене неотвратимо. В 1990-е я бы не удивился появлению на ул. Горького кортежа из американских «хаммеров», въезжающих на полном ходу в Боровицкие ворота, «голубым каскам», расстреливающим пенсионеров в зелёных плащах...Однако технология престолонаследия за четыреста лет с нашей столетней партийной, а потом выборной системой венчания на царство начисто утеряла категорию династийности. Избираем мы законного государя исходя из его достоинств, а не родовитости, и притом согласно Конституции.
***
Четыре века назад она началась с подскока на трон Годунова, бывалым нюхом почуявшего, какое слабое потомство было дано Грозным. Никто сегодня не может помнить 1600-е годы, хотя все помнят безотрадную дымку 1990-го. Те же похороны Сахарова, на которые Боннэр умоляла никого не приходить, но все ломились туда будто бы к святому, чьи мощи ещё сыграют свою роль — излечат, наставят на путь заблудившуюся страну. Осеннее шоссе, безутешная интеллигенция, путь к могиле — те кадры невольно плывут и плывут перед глазами. Из Хотиненко с его фильмом «1612» выплывает сходное: зипуны, вилы, топоры, дровяные заслоны и вырывающиеся из тумана гордые польские драгуны-прогрессоры с крылышками за спиной.
Господи, как отрадно, наверно, было им лететь унылыми русскими просёлками к Москве, скопившей варварскую роскошь, и как странно — умирать с развороченным животом на подступах к ней. Бедные олухи! Чудо Москвы в том, что взять её можно лишь на время, пировать в ней, гадить в ней, но минут сроки, и раздастся бой курантов, и выпадет жалкий расстрига с колокольни. Идеи штурмом не берутся.
Жалеть ли царевича Дмитрия? Надобно лишь помнить, что мальчик, писаный Михаилом Нестеровым эдаким Божиим агнцем, никаким агнцем не являлся. Был он сыном своего такого же фрустрированного дворцовыми ужасами отца, и велел лепить снежных баб, называя их боярскими именами, и казнил их, рубя им головы. Кроме того, рождённый от шестого брака, считался Дмитрий незаконным и, мнится, рос по этой причине в маленьком Угличе. Однако именно эта крохотная судьба всколыхнула царство, недавно присоединившее к себе территории поистине огромные — Казань и Астрахань, не просто разраставшееся, но и пылавшее надеждой на выход к обоим морям, торговлю со всем светом, распространение своей правды в масштабах поистине континентальных!
Вот уж где колоссальная роль личности (личности ли?) в истории, на которую впору бы в первую очередь обратить внимание графу Толстому. Зарезанный или зарезавшийся об собственную свайку (ножичек) подросток даёт жизнь целым трём лжедмитриям, парализуя и разоряя жизнь страны на долгие годы!
Кстати, о Толстом. Талантливейший и характернейший (с ударением, по-киношному, на втором слоге) Бондарчук, предпочитавший отражаться в зеркалах самой классичнейшей классики, и при этом, по свидетельству о. Тихона Шевкунова в «Несвятых святых», «толстовец», приложил руку к Годунову незадолго до одной из последних своих работ — неудачной постановки «Тихого Дона» с неким иностранцем в главной роли. Думается, великий режиссёр всегда хотел сыграть самого себя и в экранизации пушкинской поэмы приблизился к своей грёзе на расстояние минимальное. «Царь Борис» сыгран мужчиной, не просто уязвляемым совестью: на лице его мелькает выражение, сравнимое с караваджевским тинейджером, укушенным ящерицей. То, что эта лента предчувствует конец страны с названьем гордым СССР, и говорить нечего. Речь о Бондарчуке, слова которого, обращённые к сыну (играет его действительно сын Фёдор, тогда ангелоподобный), знаменуют ужас поистине толстовский — несбывшегося и прекращающегося навеки.
***
Годунов реальный представлял собой тип правителя прогрессистского, ориентированного на Запад. Забота о торговле с Европой, проект Унии с Речью Посполитой, идея университета и неких «студенческих обменов», имевшая результатом определение в 1602 году четырёх боярских детей на учёбу в Европу, работали на «интеграцию», или, как сказал бы тот же Сахаров, «конвергенцию» европейского и российского деспотизмов. Учреждение Аптекарского приказа, Китайгородская стена Фёдора Коня, обустройство Кукуя, он же Немецкая слобода… а вот здесь уже приходится признать, что именно Годунов и явился тем самым чернозёмом, на который так отзывчиво легло трепещущее от внутреннего восторга перед бытием семечко Петра. И более всего Годунова характеризует многократный безутешный плач по безвестному Гансу Датскому, умиравшему в Москве. Рифмуется с петровским любимцем Лефортом.
Должен ли царь заботиться о просвещении народном, и о каком именно, вопрос десятый. Первостепенно важно понять, каков результат «конвергенции» в продлённом, как континиус, будущем. А результат бывает, как правило, однозначный: вслед за раздуванием мехов любой конвергенции («западной прелести») аппетиты Запада по отношению к России вулканически нарастают — обнаруживается «богатство земель наших», и параллельно с униями и всяческими просвещениями на той стороне начинают коваться мечи и точиться ножи.
***
О Гермогене, памятник которому водружён в Александровском саду, известно, что самозванству и как явлению, и как трёхголовому дракону он противился до конца.
При Шуйском, сменившем Годунова, Гермогена патриархом не избирают, а ставят более либерального Филарета (Фёдора) Романова, отца основателя будущей трёхсотлетней династии. Несусветная гибкость его базировалась на детальном знании правил дворцовой и внешнеполитической игры: сын княжны Горбатой-Шуйской ставил по-крупному и выигрывал — стратегически.
Гермоген в сравнении с ним был тактиком, к компромиссам не склонным. Им, ровесником самого Грозного и ставленником донского казачества, в грозный час подпёрли шатавшееся здание российской государственности. От кузбасских шахтёров, героев нашей недавней смуты, вольных донцов отличали куда большая мобильность и, что немаловажно, владение оружием.
Ермолай сделался Гермогеном не раньше, чем в пятьдесят, прибившись к одной из казанских церквей. Принципы церковного единоначалия были ему чужды. Он глаголил правду, ничего не стеснялся и никого не боялся — «нравом крут, прикрут в словесех и возрениях». Таким его и изображает прекрасный реалистический памятник у стен Кремля — вдохновенным, страстным воителем за веру и страну. Несгибаемый государственник, он поддерживает Шуйского, пока тот олицетворяет собой государство, во время Семибоярщины созывает Земский собор, на котором пеняет гетману Станиславу Жолкевскому на властолюбие и неисполнение обязательств по истреблению «воровских таборов» и пленения Лжедмитрия II (Тушинского вора). Гермоген из тех, кто открыто противится полякам и самозванцам, но отрешить его уже невозможно.
Пасха 17 марта 1611 года с умыслом декорируется им под «старые добрые времена», когда ни о каких лжедмитриях, гонсевских, мстиславских и владиславах и речи не шло.
Патриарх, традиционно едущий на ослике, подаёт этой выездкой безмолвный сигнал к бунту. Через два дня поляки начинают страшнейшую московскую резню, во время которой тяжело ранен и увезён в Троице-Сергиеву лавру, а затем в Мугреево пионер русского сопротивления — зарайский воевода князь Пожарский, первым откликнувшийся на призыв Ляпунова, обложенного в рязанском Пронске.
***
…Так начинается та самая дикая пестрота, подготовившая Русь к Романовым, расколу и Петру. Московское восстание, утопленное в крови, показывает всем, кто такие поляки. Стадии русской Смуты отточены до невероятия: завоевателей в нашей странноприимной земле встречают пожатием плеч, дескать, «пусть живут, тоже люди, вдруг лучше будет», далее принесением колоссальной кровавой жертвы срывается маска освободителей, и на чудовище разрушения, коварства и ненависти вздымается «дубина народной войны».
Гермоген, после московского бунта угасающий в заточении, позиций не сдаёт: он успевает проклясть третьего Лжедмитрия и сделать ставку на Нижний Новгород, где уже видит вещие мучительные сны о спасении Отечества обычный торговец мясом Кузьма Минин. Из Мугреева второе ополчение перебазируется в Ярославль, откуда предстоит договариваться с Казанью и Костромой, интриговать со Швецией и Австрией, сводя на нет последствия неудачного торга Бутурлина в Новгороде, думать о Смоленске, держащем оборону от поляков, жалеть убитого казаками Ляпунова и, наконец, штурмовать Москву, с тем, чтобы царь был русский.
***
Господь спасал Россию всем, чем мог, и люди, чувствовавшие это, выложились. Обнищавшие, сожжённые и разграбленные, включая Москву, города, оскудевшая, продавленная копытами залётных полчищ земля — такова была цена сомнения и цена Смуты в целом.
Чтобы отпраздновать конец её так, как она того заслуживает, мало и памятников, и маршей русских и нерусских, мало круглых столов и грантов на новые архивные исследования.
России нужен такой проект, вокруг которого бы сплотились все пламенеющие идеей Отечества, и такая идея, которую в жарких спорах обточили бы до шедеврального состояния и вновь поразили бы мир удивительным ладом в её претворении.
Именно великая идея и продуманный, устраивающий большинство проект на её основе станут самой надёжной гарантией от будущих катастроф национального масштаба, утери идентификации, крушения страны.
Сергей Арутюнов
