Сергей Арутюнов — поэт, прозаик, критик, публицист. Родился в 1972 году в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (семинар Т. Бек и С. Чупринина). Печатался в журналах "Дружба народов", "Дети Ра", "Зинзивер", "Футурум АРТ", "Знамя", "Вопросы литературы", газете "Вечерняя Москва" и других изданиях. Автор многих книг. Доцент Литературного института им. А. М. Горького. Главный редактор портала "Правчтение"
О ценностях
Основание для небольшого исследования у меня, по сути, всего одно. Как-то я с подвижной мимикой выудил где-то в сети полуматерную запись какого-то претенциозного молодого идиота о том, что "читал-де он и К. (инициал одного из самых одиозных апологетов верлибризма — С. А.), и А. (меня), и остался в полнейшем разочаровании относительно наших заслуг перед его, идиота, пониманием высот стихосложения". Так в меня впервые начала закрадываться мысль о том, что на мне в некий странный час пересеклись лучи неких не общественных (не дай-то Бог), но общелитературных ожиданий.
Оказалось, что я, видите ли, в некоторых незрелых умах чуть ли не возглавляю полюс противостояния этой самой "верлибристике", то есть, нерифмованной поэзии. Возглавляю? Я? Являюсь живым символом… современнной рифмы?!
Да, я часто полагаю, что вырвать из себя нерифмованное стихотворение может каждый дурак, что, собственно, и демонстрируется нашей наивной, вспоминающей о поэзии лишь по праздникам, публике на каждом шагу. Сегодня каждый дилетант полагает, что он способен изъясниться в "режиме небытовой речи" так, чтобы быть немедленно занесенным на поэтические скрижали. Доказывать такому индивиду, что Путь Рифмы по жесткости подобен самурайскому, что рифмой в поэзии, как ничем иным, возможно разить восприятие, бессмысленно: системы ценностей не сходятся ни на минуту. Меж тем, в моем, рифменного самурая, понимании рифма — единственное оправдание поэта, его защита, надежда и опора. Вне ее все — тлен.
Бунтуя против рифмы, апологеты бесформенности (им еще и размер, представьте себе, не нравится) пытаются продемонстрировать нам чисто американский подход к проблеме. При таком отношении к ремеслу каждый ленивый тинейджер, уныло сползающий по угловатой школьной мебели, сочиняя по прихоти очкарика с начальной степенью филологии нечто о бытии, рассчитывает на примерно следующую похвалу: "Молодчина, Бобби, ты схватил самую суть!".
Большей наглости и вообразить себе нельзя, если речь идет об искусстве с его жесточайшими законами, где именно форма превышает все сути, вместе взятые, — тем более, что основная "суть" заявлена чуть ли не в Нагорной проповеди, а основные развитые "формы" ее появились только не ранее, чем полторы тысячи лет спустя, если, конечно, иметь в виду Данте, Рабле и Сервантеса, а не разливанные менестрельские трели, неразличимо похожие одна на другую.
И все же, если не скидывать их полностью со счетов, они задавали форме планку — мастерство средневекового поэта оценивалось не по тому, что он скажет, а по тому, как емко и в соответствии с каноном он это сделает.
Почему же сегодня это вдруг стало не так? Отчего в поэзии теперь — десятки, сотни тысяч авторов, терзающих язык, как им вздумается, но — без закона, канона, здравого чувства гармонии? Кто уронил планку?
Мнится, масштабы англо-американского "заговора" против традиционной руской поэзии превосходят наше нелюбопытное разумение. "Они" давным-давно считают поэзией некое высказывание, в котором чудится вольность мысли, трепет чувств, регистрация человеческой волны, пойманной в момент спонтанного монолога. Ах, что за прелесть эти англосаксы, эти франки, лангобарды, так ловко устроившиеся на вершине пищевой цивилизационной пирамиды! Их нищие и те элегантны, а уж их извращенцы и вовсе рассуждают о высоких материях! Создают (копируют) их!
В это же самое время вечно "отстающая" Россия намертво прикипела к тому, что стихи обязаны иметь вид именно стихов, а не бессвязных шепотов или воплей. И подобный императив означает, что при всех смысловых потерях и пробуксовках от пользованных-перепользованных рифм первична в русской поэзии — стихотворная форма, а не черт знает еще что, и уж точно не некий "воздух", который объявляют то ворованным, то спертым, то попросту испорченным.
Я понимаю, почему завзятые верлибристы так заморочены именно этой неуловимой стихией — им в добродетельно консервативном, но устрашающе живом русском языке действительно нечем дышать! Язык массовый, засоренный прозападной терминологией, насильственно обедненный последствиями социальных катаклизмов, до сих пор не верит их чудовищным "приращениям смыслов", поскольку за ними острым нюхом чует обычную филологическую скуку, чреватую невосстановимой мозговой импотенцией. Прочтите "новую социальную поэзию" в "НЛО" И. Прохоровой, и даже не-филолог сразу поймет, что речь идет о выработке нового "канона", а именно, культивации полубредового высказывания. Но причем тут поэзия, обращенная к обществу от своего лица?
В "новой" поэзии положено быть расхристанным лишь потому, что такая "поза" якобы отражает реальный распад постсоветского сознания на извне-лозунги и потаенный крик личности, направленный против удушающего "путинского" диктата. Ложь за ложью: поэзия только сейчас и возможна, поскольку ее не тянет за ворот никакая цензура, и, однако же, ее нет по той же самой причине — никто не понял ее долгов и обязательств, а издатели-рыночники пугливо отдернули от нее свои загребущие руки.
Но пусть уже который год "леваки" всех уровней, профилей и размеров молятся на "западных" верлибрических идолов, коллективная матрица восприятия поэзии их истерическим камланиям на смысловую составляющую не поддается.
Аргументы "леваков" против рифмы мне прекрасно известны. Главный из них — рифма способствует радикальному понижению уровня естественности высказывания. Аргумент поддержки — рифма препятствует (сопротивляется) переводимости стихотворений на различные "передовые" языки — не суахили, конечно, и не хинди с китайским (третий мир!), но английский, французский, немецкий и — ладно уж! — испанский или, например, иврит. Тот же самый конфликт, что и в западном/восточном христианстве: вы, рифмачи, против свободного распространения интеллектуальных ценностей, вы, проклятые схизматики, живете по устаревшему календарю. А давайте-ка примем Ферраро-Флорентийскую унию и перейдем под власть Папы. ОК?
Нет, не ОК.
Кто ж в данной системе аргументации не естествен? Пушкин с его пусть и зачаточной, но беспредельно звучной и максимально при этом смысловой рифмой? Блок с его примитивными, но такими выстраданными концевыми созвучиями? Пастернак с исступленными поисками той самой внутренней необманчивой речи, за которую он и погиб?
Кто виноват в том, что вы, верлибристы, не умеете использовать чарующий "аксессуар", изобретенный бенедиктинцем Отфридом? Зачем отрицать, что вы находитесь под властью чужих языков и хотите быть известными не в своем израненном народе, а в чьем-то еще? Что важнее, ваши зарубежные симпозиумы о поэзии, ваша личная "переводимость" или шепчущие вашу строку уста обычной русской институтки? Кажется, последнее важнее… Не нагнетая далее полемического накала, которого во мне, как многие знают, предостаточно, перейду к "целевой" части статьи, в которой предполагаю рассказать о своей рифменной работе на конкретных примерах.
Часть первая и основная
Евгений Степанов пару раз произносил фразу о том, что я, будто бы, разработал свою уникальную рифменную систему. Не знаю, чем возразить. Возможно, из недр звукового бурелома, который был нагроможден мной за годы поэтической работы, мне не совсем понятно, о какой системе идет речь.
Свой символ веры я впервые провозгласил в 2004 году при вручении мне Пастернаковской премии: "Русские стихи должны быть в рифму, если они не в рифму — это не русские стихи". Несколько радикально, но что мы, в конце концов, знаем о настоящем радикализме?
Первый же рифменный упрек последовал мне от небезызвестного теперь близостью к "крестной" Президента Путина телевизионно-глянцевого А. К., который, будучи в 1995 году студентом семинара С. И. Чупринина и Т. А. Бек, бранчливо произнес буквально следующее: "Ну, все же мы знаем, что такое Арутюнов — брутальное содержание и глагольные рифмы". Это был удар, от которого я решил оправляться ежедневным римфенным тренажем. Абсолютный слух у меня с музыкальной школы... кто знает, как заблещет строка, если напрячь все ресурсы сразу?
Постепенно, день за днем, я дошел до того, что теперь органически не могу взяться за стихотворение, не имея отличной рифмы — то есть, той, которой не было до сих пор ни у меня, ни у моих предшественников или современников. В этом и состоит для меня весь смысл поэтического труда — двигаясь ощупью по звукам, поэт восходит по вертикальной лестнице в самые облака, показывая стихотворением взаимосвязь предельно отдаленных друг от друга семантик. Если он этого не делает, то бегает по языковой горизонтали, как таракан по сковороде, но языкового неба не видит и не способен даже понять, что оно есть.
Итак, если рифма уже кем-то найдена, я зачеркиваю ее для себя сразу же. Она — неприкасаема. Общий принцип рифменного подбора таков, что задача обязана постоянно усложняться. Если она не усложняется, мастерство не развивается, стоит на месте.
Отличной можно считать, разумеется, не всякую рифму, но только ту, которая представляет собой пару из разных частей речи. То есть, если сочетаются Священным Рифменным Браком существительные, то пусть лучше одно будет в единственном числе, а другое во множественном. Или вообще в другом падеже.
Третье: буквалистски буквального, омонимического сходства слов выдержать в отличной рифме невозможно. Оттого всякие там "гривой-игривой" отправляются в небытие сразу по прибытии.
Невыносимы не просто глагольные рифмы, но и их производные. Особенно противна пара "инфинитив-отглагольное" — вроде "молодица–поглумиться", царство бесчисленных "-ица", "-аца", "-еца" и "-оца" и иных приплясываний, напоминающих псевдофольклорный стилиз. Перечислять то, что противно уху и глазу, можно довольно долго: рифменная глухота поистине безбрежна, а острота слуха — довольно большая редкость, но лишь она и выделяет автора из серого клокочущего потока.
Что же остается? Что — не поток?
Примерная порка
Строка "Зима висит, как меч дамоклов", пришедшая недавно, заставила пройти по нескольким ступеням поиска и остановиться на варианте наибольшего звукового сходства.
"Дамоклов". Мукомолов? Нет. Намокнув? Чуть ближе, но нет, не то, хотя сочетание уже по двум слогам, и хорошо, что краткое причастие и деепричастие, но все равно — не то. ТОМОГРАФ: достигается чередование "д" и "т", "л" и "р", "в" и "ф" — одновременно, слова полностью различны, отстоят друг от друга на целую Историю и будто бы одним скачком сближают отдаленнейшие смыслы. Созвучие найдено, но что теперь скажет "вещий разум" на этот вызов? Как обернет и обернет ли эту пару "во имя торжества" всей предыдущей поэтики? Гармонично ли зазвучит фраза, строфа? Как отзовется пара на внутренней форме? Не встанет ли враспор? И — о чем, черт дери, это стихотворение? Что оно хочет сказать?
Ответы на эти вопросы либо приходят мгновенно и лежат полностью в области "хорошего вкуса", либо остаются не отвеченными, и тогда в стихотворении наступает "эклектическое безумие", порой, но далеко не всегда, смотрящееся прелестно.
Листая свой 2016 год, я нахожу некоторую прелесть в следующих найденных созвучиях, и хотел бы от себя в ближайшие недели непрерывного, маниакально сосредоточенного внимания к повышению звуковой слитности:
Плеская–людская, Полынья–полымя, Сумок–сумрак, Близки–лепестки, Тавра–добра, Лобастый–пастырь, Забрезжив–Брежнев, Дрогнув–Андропов, Чтобы–штормы, Теперь—октябрей, Костяная–загустевая, Былого–полого, Открыток–рынок, Изученьях–сочельник, Отвеченный–человечиной, Отсыпщица–взыщется, Залеганий–силикатней, Чаинок—очевидных, О´кей–саддукей, Светло так–зилоток, Порукой–ругань, Обещаньях–песчаник, Сочатся–безучастно, Неустанней–исканий, Тисках–тесак, Околесиц–конголезец, Отголоски–холопски, Уклончив–клочьев, Понятийных—поединок, Плодила–блондина, Залязгай–славянской, С метелью–смятенью, Ангарах–огарок, Огнеопасны–авиабазы, Самодовленья–томленья, Утешенье–дешевле, Карманней–германий, Недрах–недруг, Комьях–конюх, Облезлый–бездной, Дряблой–яблонь, Атоллах–недолог, Эстафете–столетье, Плебса–пресса, Триколор–метроколонн, Кругу–крупку, Избегая–спектакля, Сантехник–статейках, Пестрея–и зренья, Ландшафт–ублажат, Наотмашь–вот-вот уж, Подвиг–полднях, Посвист–оспист, Промерзла–ремесла, Антиномий — одинокий, Андроид—приоткроет, Мучимый–мужчиной, Болея–поленья, Бедуина–притаила, Сыроватом–с автоматом, Ответчица–Отечества, Колотится–колодезна, Шекеля–нарушение, Хладокомбинате–пенальти, Сифоня–сегодня, Булькал–буйвол, Конвои–каноэ, Шоблу–шоу, Солярны–Саяны, Потолки–полтайги, Азиаты–сим-карты, Стремнин–ястребин, Сипловатый–стекловатой.
Несколько комментариев:
– в своей рифменной системе я, по выражению писателя Д. Конаныхина, как армянин с внутренней генетически гортанной речью, опираюсь исключительно на согласные. При этом игры в разногласные рифмы считаю низкими и недостойными. "Подвален–доволен" — не рифма. И пуще того, невозможно не делать различий между твердыми и йотированными "ы" и "и", "о" и "ё", "а" и "я", оно слишком явно. Такой вот ригористический фонетизм…
– чередование согласных в рифменной паре — обязательно: точные рифмы часто безобразны, поскольку не дают ощущения языковой свободы.
– чередуются сонорные с сонорными и шипящие с шипящими, и никак иначе. "й" здесь равно "л", "р", "н" и "м", а "г" и "к" — "х".
– чередуются глухие со звонкими.
– в обильных сгустках согласных выделяется для подбора пары самая звучная.
– акцент при подборе пары делается на звуковой, а не видовой, стороне рифмы — то есть, основная ставка идет на скандирование. "На слух", при чтении на публику рифма обязана выглядеть идеально, а на бумаге смотреться сколь угодно дико, но при этом обязана требовать от читателя проговаривания строки про себя.
Итак, сам мой "процесс создания стихотворения" более-менее равномерно членится между блаженным волхвованием над звуком и — во вторую очередь — смыслом, который, собственно, новооткрытой рифмой уже задан в смысле внутренней формы.
…Словно бы в трансе ты следишь во время пролета по бесконечным смысло-звуковым тоннелям лишь за тем, чтобы не задеть стенок, изредка усилием воли вставая поперек потока с тем, чтобы исторгнуть из себя концовку, то есть, затормозить инерционную структуру текста на логической точке.
Итог работы — получение логически связных между собой строф с инстинктивно понятным содержанием и, по возможности, наиболее выпуклыми концевыми созвучиями, передающими вполне определенное состояние рефлексии, подмечания ускользающих черт окружающего, скорби, отвращения и — наслаждения словом.
Если описание этого процесса является для стихослагателя чем-то диким, прекрасно: у него есть повод подумать о том, чем он занимается ВМЕСТО этого.
Кажется, у меня, наконец, все.
Читальный зал
