Данные свежие, этого года и более того – этого лета. Защита дипломов этого года в одном гуманитарном вузе.
Выпускник, дипломник берет слово: здравствуйте, сам от себя не ожидал, что дойду до диплома, поскольку множество раз хотел уйти, и несколько раз уходил, не выдерживая тоталитарного стиля своего мастера. Но вот я перед вами, вот мой диплом, выполненный с огромным трудом. Я до сих пор не понимаю, зачем я его сделал, но одно стихотворение просто обязан вам прочесть.
Читает (стихотворение, конечно же, представляет собой верлибр – то есть, ни размера, ни рифмы в нём нет по определению).
Смысл стихотворения: я тщетно пытался обратить на себя внимание литературы, но она слишком косна для того, чтобы понять меня. Точнее говоря, вся она, от основания и по дату моего рождения, оставляет желать, потому что игнорирует главное – свободный дух, недостаток которого я так страстно ей возмещаю. Да, я и сам себя часто не понимаю, но настойчиво рвусь к своей правде, и она непременно восторжествует, потому что ей просто некуда деваться от грядущего торжества. И стены известного гуманитарного вуза, говорю вам, должны пасть, и непременно падут под напором моей правды, и проступит сквозь них незакатное солнце поэзии (моей поэзии).
Всё.
Здесь можно помолчать, сняв головной убор, если он, конечно, был предварительно надет: самовлюбленный паренёк, и ничего больше. Если надеяться относительно его будущего на что-либо, то на великую и справедливую жизнь… которая и не таких обламывала. Она, великая жизнь, насильно заставляла самочинных творцов считаться с тем, что искусство от века делится на мастерство и пачкотню, за него выдаваемую. А если не надеяться, а смотреть в глаза той самой правде, которую паренёк призвал на головы всех своих преподавателей, то можно предаться весьма горестным мыслям.
…Они даже не замечают, что сеют вокруг себя. Как оскорбляют, как затаивают обиды, и, накопив критическую массу недовольства, даже не оглядываясь на советское прошлое, которого не застали, пишут доносы.
Кто же они такие, студенты двадцатых годов нового века? И кто настраивает их вести себя так, как они себя ведут?
Ответ прост: среда. Образовательная среда, изменившаяся в текущем столетии до неузнаваемости.
***
Вспомним: седые, мшистые камни старейших европейских университетов, зеленые лужайки да профессора в черных мантиях и четырехугольных шапочках. Профессора, которых застал в Марбурге Ломоносов: суровые, но словно бы парящие над землёй, тоталитарные, но и любящие своих подопечных, ссужающие нищих и проигравшихся собственными деньгами, заботящиеся о том, чтобы знание осветило им жизненный путь.
Где они?
Легендарную фигуру университетского наставника медленно, но верно сменила фигура другая – беспечного «читателя дисциплин», за сходную цену поставщика знаний. Это вертлявый и молодящийся человек в клетчатом пиджачке и с рюкзачком за плечами, этакий франт, у которого только и забот, что о том, как бы не ляпнуть лишнего и не навлечь на себя гнев прогрессивного студенчества, но главное – как продлить контракт на наиболее выгодных условиях. В основном этот грустноватый клоун, давно оставивший охоту за наиболее привлекательными студентками (ещё в «херрасменте» обвинят), занят усердно механическим изложением предмета, пошагово и в общем согласованного с руководством факультета. Дальше – конспекты в рюкзачок, рюкзачок на плечо, и вон из аудитории на лужайку, вдоль аллеи. Последним самокатом – в бар. Или на вечеринку.
С ним комфортно, как с бывшим мужем, «воскресным папой»: такому можно скинуть ребёнка и сказать, чтобы привёз его к восьми-девяти вечера, и заниматься собой. Он всегда поддержит и похвалит, зачтёт в качестве реферата любую чушь, потому что сверка, скачан реферат из сети или написан собственными усилиями, на совести самого студента или, на крайний случай, руководства вуза. Приходящий профессор удобен, как автомат: изрекает по запросу. Он ни во что не лезет, отвечает на любые вопросы, но – и в этом суть обретённого комфорта – не выносит травмирующих ОЦЕНОК. «Мы же учимся для себя».
Здесь волевым движением выносится за скобки собственно результат, за который, подразумевалось еще несколько лет назад, ответственны и мастер, и ученик, результат, состоящий в том, что вуз тренирует (натаскивает) человека на специальность, планка которой и так задрана всякими «вызовами времени». Специалист есть профессионал, которому в великой и справедливой жизни спуска никто не даст. Зачем же делать вид, что главное для обучающегося специалиста – свобода и, вследствие того, бодание за неё с «тоталитарными мастерами»?
Таков дух студенчества: противостояние любой ценой. Повод не важен.
Русское студенчество обожало демарши: каждый раз после стычек и обструкций в МГУ его прогоняли через живой коридор конной полиции в Манеж, где пересчитывали по головам и налагали санкции согласно записям в кондуите. Вышибали из вуза, отдавали в солдаты. Интонация ещё царских репрессий, несмотря на наше дисциплинарное вегетарианство, уцелела: студент стоит в стойке, а вот преподаватель на вечное оборончество, тем более в собственной мастерской, не рассчитан…
Но кому какое дело?
Свободные отношения есть свободные отношения.
***
Изменение образовательной среды революционным образом изменило студента.
Вечный бунтарь, он теперь как-то слишком прочно убеждён в том, что преподавание представляет собой «образовательную услугу», и к ней ни в коем случае не должно примешиваться никакого «воспитательного» элемента. То есть, наставничество, особенно в творческой лаборатории, мастерской, где без этого самого «воспитательного элемента» нельзя ступить ни шагу, не просто отменено, а запрещено.
«Я вас услышал» переводится сегодня следующим образом: «Я не принимаю ничего из того, что вы сказали, хоть бы вы повторили мне это тысячу раз. Я скорее умру, чем приму вашу точку зрения, потому что своя мне святее буллы папы Римского. Я не желаю, чтобы вы повторяли мне эти слова, поскольку, что бы вы ни сказали, я никогда не соглашусь с вами».
Чем ограниченнее, тупее и самовлюбленнее студент, чем он менее расположен доказывать свою профпригодность в честном бою, тем эта жалкая вера ему ближе. Ему, убеждённому в том, что его работа над собой и своими профессиональными навыками, какая бы они ни была, и есть сущность вуза, нельзя доказать, что он работает плохо, вяло, вполсилы или вообще не старается. С него нельзя требовать: в оборонительную позицию сразу примешиваются «абьюз», «газлайтинг» и другие прилетевшие с просвещённого Запада термины вульгарной психологии.
Студент железобетонно убеждён в том, что любое требование к нему заведомо неправомерно и готов отстаивать эту точку зрения на многих страницах: одолжением стране является уже его присутствие в вузе. У него права, которые он готов защищать любыми средствами. Где же права преподавателя? Их почти нет. Уже давно ведутся – и очно, и заочно – опросы, уже формируются «рейтинги преподавателей» - причём, не на основании их отчётов о своей деятельности, а на базе сбора «референтных мнений». «Обиженные» преподавателем разленившиеся персоны поступают практически так же, как сто лет назад «крестьяне-бедняки» в отношении «кулаков» - рисуют «тоталитарную» деятельность мастера черными красками, а дальше наслаждаются произведённым эффектом.
Ранняя склонность к манипуляциям и доносам губительна, но пока образовательная среда занята переформатированием себя в сторону наибольшего удобства для обучаемого.
Так возникает поколение идиотов.
***
Меж тем, сущность вуза состоит вовсе не в том, чтобы студент провёл в стенах вуза незабываемые дни молодости как можно более удобно, а в том, чтобы воспитывать профессиональные навыки. Иногда воспитание работоспособного специалиста может быть – да-да, представьте себе и такое! – с определённым насилием над личностью: преподавателю может, в конец концов, надоесть постоянное отлынивание студента от исполнения своих обязанностей, не понравиться то, что студент позволяет себе уклоняться от выполнения учебных заданий, или выполнять их спустя рукава. И тогда – что? Смотрите западноевропейские термины выше.
Студенту сегодня нужно льстить. Во всём. Чтобы на тебя не написали доноса, не снизили тебе, как таксисту, оценки, следует имитировать искренне заинтересованный взгляд при любом его чихе. Если этого не делать, легко впасть в немилость: ко мне недостаточно внимательны, я этого так не оставлю. Не дай Бог – пренебрежение, сарказм в отношении слабых попыток имитировать творческую активность. Учебный график жесток: он требует исполнения множества работ, добрая половина из которых воспринимается студентом как вредящая его свободным поискам нагрузка. Наиболее чувственные натуры лелеют в себе мысль расстаться с вузом и вне столкновений внутри мастерской.
Студент уже не испытывает иллюзий: в нём живёт досада на свой легкомысленный выбор не слишком выигрышного в денежном плане ремесла. Единственной платой за выбор для него выступает слава, безбрежная всемирная слава, которой он хочет «уже вчера». В творческий вуз его, вероятно, погнали определённые склонности к профессии, но как же становится грустно и безысходно, что к окончанию вуза иные ездят на собственных – отцовских или материнских в основном – машинах, а он ходит пешком или ездит на метро, и пока ещё по казённому студенческому билету! Больно: мечтая отдаться искусству и воссиять в нём, через несколько месяцев обучающийся обнаруживает, что его резвый старт остался никем не замеченным. Более того – ему, явному гению, никто до сих пор не платит за вдохновение. Счесть ли платой грошовую стипендию? Ну, уж нет.
По сути, у студента одна мишень – его собственный мастер. Это он виноват в том, что не обеспечил ему всемирной известности. Это он, мастер, ленив и не любопытен, и потому в нём и сосредоточена наверняка вся косность мира. На деканат и ректорат с их дисциплинарными придирками грешить глупо, а вот с мастерами или предметниками конфликтовать – одно удовольствие. Чувствуешь себя после столкновений кем-то большим, чем являешься. Героическая борьба. И, главное, риска – никакого. Клиент… то есть, простите, студент всегда прав.
Сколькие мастера за время таких вот стычек и, главное, моды на них ушло из вузов, безвозвратно слегло, разочаровалось в людях, образовании и искусстве, кто-нибудь считал? Государственная служба статистики занята совершенно другими вещами, а образование наше катится по дороге, проложенной Болонским процессом (кто его в глаза видел?) и «новой этикой» (Н.Э.).
Что же она за зверь такой?
***
Об «Н.Э.» говорят сегодня скупо, сквозь зубы и временами оглядываясь по сторонам, но внимательному взору открываются поразительные перспективы:
Новая этика – это «мягкий» бунт слабых против сильных, уравнивание их «мнений» асфальтовым катком бытовой юриспруденции. Здесь игнорируется напрочь одно обстоятельство – что право на мнение ещё надо заслужить. Сколько нелепостей, глупостей исторгается из ещё почти детских уст! Но с ними почему-то нужно считаться, поскольку есть огромная вероятность, что изложением своего мнения ты уже оскорбляешь чьи-то убеждения… И тогда – снова смотри западноевропейские термины выше.
Есть ли возможность лететь в паутине настолько строгих правил, вопрос риторический.
Новая этика – это легализация права ещё вчера недееспособных особей любого пола коллективно и при задействовании механизмов юстиции затравить любого индивидуума, облечённого властью выносить любые оценки, в том числе относящиеся исключительно к учебной сфере.
Новая этика – это лазейка, позволяющая уравнять в весе (психологическом, нравственном, бытийном и профессиональном) любого студента не только с любым профессором, но и с любым преподавателем и наставником.
То есть, отмена розог – качнулся маятник – позволяет студенту открыто хамить в лицо преподавателю, гласно и публично выражать несогласие с его позицией и методами, добиваться его исключения из штата вуза, возбуждая в себе такую знакомую коммунальную ярость подсобного работника на «бывшего» - интеллигента или поражённого в правах барина.
***
По сути, это тупик – образовательной системы уж точно.
Если даже не брать атмосферу творческой лаборатории, где иного способа доносить знания и навыки до подопечных, чем ОЦЕНКА, ещё не придумано. Оценка тем и универсальна, что позволяет выстраивать график индивидуального полёта – «вниз» или «вверх», или хотя бы с тенденцией к повышению или понижению, и почему (здесь приводятся взвешенные и точные аргументы, а иначе преподаватель, простите, занимается «вкусовщиной»).
Но когда запрещено выносить оценки, когда можно – только льстить, безбожно и беспробудно, одобряя будто бы с закрытыми глазами и внешними, и внутренними любой бред («эксперимент с формой и одновременно с содержанием») подопечного, дело – труба.
С новой этикой легко за несколько лет докатиться – в театральном и художественном деле, в музыке, в словесности, наконец – до полного ничтожества. Если планка автоматически опускается до уровня обучаемого и априорно считается чуть ли не высшим достижением отрасли, будто бы не было ни классики с её до сих пор не осмысленным совершенством стиля, ни даже современности, опережающей навыки обучаемого на семь-десять корпусов.
Кому будет уже через несколько лет нужна такая система «передачи знаний», если мастер и пикнуть не может, опасаясь, чтобы его не обвинили в «тоталитаризме»? Возможен ли здесь хоть какой-нибудь «компромисс»?
***
Мне кажется, что нет. Выбор очевиден: если страна хочет иметь толерантное и терпимое образование, его не будет совсем. Будет – имитация образовательного процесса, оформленная ЕГЭ, ОГЭ, ГИА и другими, уже вузовскими отчётными показателями, но воспитанию и образованию специалиста для конкретной и взятой в сферическом вакууме профессии придёт безвозвратный конец.
Приучая детей нивелировать любые влияния на себя путем административным и юридическим, мы сами, своими руками производим из них ленивых и скандальных амёб или инфузорий-туфелек с претензиями, прекрасно осведомлённых о своих правах, но понятия не имеющих о своих обязанностях. Создавая такой климат в образовании, культуре – науке и искусстве – мы обрекаем будущие поколения на такую стагнацию, по сравнению с которой наше топтание на «внутренних инновациях» и «внешних инвестициях» покажется чудесным сном рыцаря на пути ко Гробу Господню.
Проклинаемая прогрессистами всех мастей «патриархальность» и «домострой» образовательная система Российской империи и Советского Союза в исторической перспективе воспитывала отнюдь не только безутешно травмированных персон. Это они, воспитанные порой и розгами, редко удостаивавшиеся улыбки или кивка наставников, умели и защитить страну, и насытить её идеями космического масштаба, и придумать удивительные машины, и исторгнуть из себя сотрясающие мир тексты. А новые подмастерья, по которым предлагается мерить прежние достижения, смогут ли? Уже не верится...
Мы, видимо, наблюдаем сейчас что-то вроде возрождения Эпохи Возрождения, за вычетом главного в нём – шедевров. Зато гонору… по сути, вся эта «новая этика» и «новая нормальность» - фетиш устранения от любого духовного труда. От мастерства, от оценки, от лестницы Якоба, с которой падали порой даже святые.
По сути, новая образовательная этика – это предельно антирелигиозное воззрение на бытие, и потому уже анти-иерархическое, пытающееся по-большевистски ввести уравниловку там, где её больше всего не может состояться. Ни Церкви, ни Бога… Когда мерилом бытия становится «человек», на первый и последний же план выражения и содержания выходят его истерическое самолюбование и параноидальная боязнь любого «абьюза», то есть, любого минимального давления на него извне.
Здесь истинный солдафон пропел бы оду шпицрутенам, зуботычинам и подзатыльникам. Но дело в том, что статья эта имеет, по крайней мере, одного известного автору адресата – несчастную женщину-преподавателя одной провинциальной литературной студии, доведённой дрязгами подопечных до инсульта. Есть подозрение, что таких по стране наберётся не один десяток, и может быть, не одна даже сотня.
***
У нас обожают рассуждать об образовании и медицине – в основном, те, кто не имеет к ним прямого отношения. Действительно, чего уж легче, достоверно знать о том, как лечить и учить. По поводу медицины – на фоне последних событий – воздержусь. Но по поводу сферы, где работаю не первый год, - извольте.
Не пинками и не санкциями выковывается характер, но чем же тогда? Оценкой того, кому доверено её выносить. И раздумьем над ней того, кому она вынесена, как ни банально и как ни скучно это прозвучало. Но всё подлинное и правдивое на этой Земле – увы, скучно. Банально.
Общество же наше не могло не прийти к тому, к чему пришло: к утрате мужества и учить, и учиться у себя самого. Как только обрушилась советская нравственность, состоявшая под конец цивилизации из двуличия и интриг, человек оказался перед лицом как ницшеанской, так и гедонистической иллюзии – двух червей, разъедающих тело когда-то далеко вперёд смотрящего Запада. Теперь он утратил мировоззренческую целостность, и начал оплакивать сам себя. Феминистический настрой какой-то своей оборотной стороной напоминает вечное покаяние христианина, но факт остаётся фактом – вместе с отнятием мужества и целостности у человека не остаётся сил даже верить во что-то, кроме самого себя.
Мужество верить у нас почти отнято, и здесь коренится причина всех наших нестроений. Будь мы мужественны в абсолютном своем большинстве, никакая молодая поросль, науськиваемая понятно, кем, не смогла бы поднять руки или ноги на памятники погибшим героям, плюнуть в лицо учителю истории, ветерану… или хамить институтскому охраннику, официанту в закусочной, дворнику-таджику или усталому до озверения врачу.
Хамство даже не женственно. Оно ничтожно, потому что бесполо, и каждый хам теряет признаки пола так же бесповоротно, как лишает себя будущего. Его в какой-то момент можно даже отчасти понять. Но прощать… прощать можно лишь тех, кто просит прощения.
Сергей Арутюнов
