Жизнь и творчество Александра Сергеевича Пушкина изучены, казалось бы, «вдоль и поперек». Что о Пушкине можно сказать нового? Но остались ещё неразгаданные тайны, которые сам Александр Сергеевич не захотел или не успел объяснить нам, «племени, не знакомому ему». Эта необъяснённость, недоговорённость, вообще отличает гений Пушкина. Читая его, вы внезапно ловите себя на мысли, что простота его слов, такая на первый взгляд понятная, вдруг начинает «теребить душу», заставляет задуматься о многом, что стоит за этими словами, а затем – и о сущности бытия. Пушкин в своих произведениях одновременно: и импульсивный, ведомый собственным сердцем и эмоциями поэт, и рассудительный философ, писатель действительности, и томимый «духовной жаждою» пророк.
Биографы выстроили хронологию почти всех событий, составивших внешнюю канву, и описали чуть ли не каждый день жизни Пушкина. Однако из этой летописи его внутренний образ, его сокровенные мысли не могут быть проявлены, а лишь угаданы – даже с привлечением дневниковых заметок, личных писем, ну и ещё – непредвзятых воспоминаний современников. Был ли образ поэта раскрыт и истолкован верно? И насколько искажён?
Советская пушкинистика постаралась внушить обществу мнение о Пушкине, как о бунтаре, свободолюбце и осознанном атеисте. С 90-х годов прошлого столетия в России началась, по существу, новая эпоха в изучении творчества и жизни поэта, в частности, его отношения к религии. Был ли он истинным христианином? Как он относился к церкви и к её служителям, к Библии?
Сейчас уже сложно отвергнуть тот факт, что Пушкин был православным христианином, что он исповедовался и соблюдал все христианские обряды. Но есть в его жизни эпизоды, истории, показывающие его, как принято считать, не в лучшем свете. Самые известные из них – история написания «Гаврилиады», «признание в атеизме» и так называемая «история одной статуи».
Авторы настоящей статьи поставили себе цель, изучив внимательно хронологию, быт и нравы того времени и сопоставив известные факты, постараться оправдать Александра Сергеевича в упомянутой «истории одной статуи».
События этой «истории» произошли весной 1822 года в Кишинёве, в Бессарабии. Биографами до сих пор принято называть этот период жизни «Южной ссылкой» поэта. Участником и невольным творцом «истории» стал Александр Пушкин, 22-хлетний коллежский секретарь, командированный министром иностранных дел России графом Каподистрией в канцелярию наместника Бессарабии и Южных земель генерала Инзова.
Второй участник «истории» – ректор Кишинёвской семинарии, Архимандрит Иреней, ставший через четыре года Архиепископом Иркутским, Нерчинским и Якутским, а много позднее – Архимандритом Свято-Введенского Толгского женского монастыря.
Мнение об Александре Пушкине в кишинёвском обществе создалось неоднозначное. Поэт и балагур, повеса и романтик, патриот и бунтарь – каждый пушкинский знакомый старался составить собственное представление о молодом поэте, многие – написали о своих впечатлениях в дневнике.
Вот примеры таких записей.
В.П. Горчаков: «...Моё внимание обратил вошедший молодой человек небольшого роста, но довольно плечистый и сильный, с быстрым и наблюдательным взором, необыкновенно живой в своих приёмах, часто смеющийся в избытке непринуждённой веселости и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие. Очерки лица его были неправильны и некрасивы, но выражение думы до того было увлекательно, что невольно хотелось бы спросить: что с тобой? какая грусть мрачит твою душу? – Одежду незнакомца составляли черный фрак, застёгнутый на все пуговицы, и такого же цвета шаровары. Я узнал от Н.С. Алексеева, что это Пушкин...»
Из дневника И.П. Липранди: «…Я знал Александра Сергеевича вспыльчивым, иногда до исступления; но в минуту опасности, словом, когда он становился лицом к лицу со смертию, когда человек обнаруживает себя вполне, Пушкин обладал в высшей степени невозмутимостью, при полном сознании своей запальчивости, виновности, но не выражал её. <…> Эти две крайности, в той степени, как они соединялись у Александра Сергеевича, должны быть чрезвычайно редки. К сему должно ещё присоединить, что первый взрыв его горячности не был недоступным до его рассудка».
Генерал Инзов любил Пушкина и покровительствовал ему, но не всё спускал ему с рук, хотя обычно шалости поэта вызывали у Ивана Никитича умиление. Липранди писал: «…Попугая, в стоявшей клетке, на балконе, Пушкин выучил одному бранному молдаванскому слову. <...> Я был свидетелем, как в первый раз узнал об этом Иван Никитич. В день Пасхи 1821 года Преосвященный Димитрий (Сулима) был у генерала; в зале был накрыт стол, установленный приличными этому дню блюдами; благословив закуску, Димитрий вошёл в открытую дверь на балкон, за ним последовал Инзов и некоторые другие. Полюбовавшись видом, Димитрий подошёл к клетке и что-то произнёс попугаю, а тот встретил его помянутым словом, повторяя его и хохоча. Когда Инзов проводил Преосвященного, то, встретив меня и других, также удаляющихся, в числе которых был и Пушкин, Иван Никитич, с свойственной ему улыбкой и обыкновенным тихим голосом своим, сказал Пушкину: «Какой ты шалун! Преосвященный догадался, что это твой урок». Тем всё и кончилось…»
За некоторые проступки Пушкин Инзовым был наказан домашним арестом. Один из них, в марте 1821 года, вопреки всему, благотворно отразился в его творчестве. Вообще, в весну 1821 года Пушкиным было написано 46 стихов и поэм, за что многие называют этот пушкинский период «Бессарабской весной» поэта.
Архимандрит Иреней (Иоанн Гаврилович Нестерович) родился в Киевской губернии в семье священника, воспитывался в семье своей старшей сестры Александры, бывшей замужем за священником того же уезда. Окончил Киевскую духовную семинарию, а затем духовную академию, где в течение пяти лет преподавал математику, латынь и немецкий язык. В 1812 году Экзарх Молдавии, Валахии и Бессарабии Митрополит Гавриил (Бодони-Банулеско) перевёл Нестеровича в Кишинёвскую семинарию. Красивый и умный, общительный и обходительный в обращении, отличавшийся особым красноречием, Нестерович пользовался большой известностью в кишинёвских кругах. Когда в 1813 году он был пострижен в монашество, для всех это стало неожиданностью. Став монахом Иринеем, Нестерович отгородился от пресловутого светского общества непреодолимой стеной сознательного служения Всевышнему. Следом за ним и его мать Агафия постриглась в монахини и через год преставилась в Речульском скиту. Способный инок усердно трудился и в 1817 году был возведён в сан Архимандрита Курковского Рождество-Богородицкого монастыря Кишинёвской епархии, а в 1820 году стал ректором Кишинёвской семинарии и членом консистории.
На архиерейских обедах, которые давались по большим праздникам — на Пасху, Рождество и на Новый год, гостями, кроме духовенства, были и представители местной аристократии. Как вспоминала племянница Архимандрита Иринея П.В. Дыдицкая, на праздничных обедах бывал и 20-летний А.С. Пушкин.
Из воспоминаний П.В. Дыдицкой (по записи Л.С. Мацеевича):
«Пушкин был ещё совсем молод. Был он не то что чёрный, а так, смуглый, загоревший. Был добрый, хороших правил, а только шалун. Я, бывало, говорю ему: «Вы настоящее дитя!» А он меня называл розою в шиповнике. Бывало говорю ему: «Вы будете ревнивы». А он: «Нет, нет! никогда!» Говорит нам, бывало, стихи экспромтом. Бывало, Пушкин часто гулял в городском саду. Но всякий раз он переодевался в разные костюмы. Вот уж смотришь, – Пушкин серб или молдаван, а одежду ему давали знакомые дамы. Молдаваны тогда рясы носили. В другой раз смотришь – уже Пушкин турок, уже Пушкин жид, так и разговаривает, как жид. А когда же гуляет в обыкновенном виде, в шинели, то уж непременно одна пола на плече, а другая тянется по земле. Это он называл: по-генеральски.
В Митрополию также часто приезжал с Инзовым на богослужение. Инзов станет впереди, возле клироса, а Пушкин сзади, чтобы Инзов не видел его. А он станет, бывало, на колена, бьёт поклоны, – а между тем делает гримасы знакомым дамам, улыбается или машет пальцем возле носа, как будто за что-нибудь журит или предостерегает.
Дядя Ириней часто ездил к Инзову в дом. Инзов просил дядю, чтоб он почаще беседовал с Пушкиным и наставлял его. Раз, в Страстную Пятницу, входит дядя в комнату Пушкина, а он сидит и что-то читает. «Чем это вы занимаетесь?» – спросил его дядя, поздоровавшись. – «Да вот, читаю историю одной особы», – или нет, помню, ещё не так он сказал, – не особы, а «читаю, говорит, историю одной статуи». (Да, именно так передавала этот факт П.В. Дыдицкая. В продолжение трёх лет, через длинные промежутки, я всё просил её повторить этот рассказ, и она всё говорила одно: «Историю одной статуи». Что хотел выразить этим Пушкин?!) Дядя посмотрел на книгу, а это было Евангелие! Дядя очень вспылил и рассердился. «Как вы смеете это говорить? Вы безбожник. Я на вас сейчас бумагу подам!..» На другой день Пушкин приезжает в семинарию и ко мне: «Так и так, – говорит, – боюсь, чтобы ваш дядя не донёс на меня… Попросите вашего дядю». – «Зачем же вы, – говорю, – так нехорошо сделали?» – «Да так, – говорит, – само как-то с языка слетело». Тогда я начала его успокаивать. «Не бойтесь, – говорю, – я попрошу дядю. Дядя мой только горячий человек, а он очень добрый». И Пушкин успокоился. А то он очень, было, испугался: он, действительно, боялся, чтобы дядя не донёс. Он всё хотел, чтобы ему скорее срок вышел, и всё рвался выехать из Кишинева. Тут ему было скучно. «Не нравится мне тут»».
Что же могло побудить Александра Сергеевича сказать такое, да ещё в Страстную Пятницу? Зная о строгости Архимандрита, как мог Пушкин сделать столь опрометчивый шаг? Или его слова были неправильно поняты?
Ответы на эти вопросы, думается, следует искать в нравах Бессарабии того времени. Кишинёв был многонациональным городом, богатые молдавские семьи в основном были выходцами из Греции, фанариотами, здесь собрались русские военные, поляки, греческие арнауты, высланный народ из Турции, румыны, болгары, сербы, жители Малороссии, оседлые евреи. Общались все между собой на некой смеси молдавского, украинского и греческого языков. Знати было проще. Основным языком общения стал для неё французский язык с заимствованными словами и выражениями из русского языка, как было принято тогда у знати и аристократов. Для Пушкина французский был, без преувеличения, вторым родным языком. За превосходное знание французского языка Пушкин получил от друзей прозвище Француз сразу же после поступления в Царскосельский лицей. «…Воспитание его мало заключало в себе русского. Он слышал один французский язык; гувернёр его был француз», — вспоминал о детстве поэта его брат Лев Сергеевич. Сестра Ольга Сергеевна тоже отмечала, что Пушкин «усвоил себе тот прекрасный французский слог, которому в письмах его не могли надивиться природные французы». Из дошедших до нас полутора тысяч названий книг его личной библиотеки две трети — на французском языке. Страницы многих сочинений французских авторов несут на себе пушкинскую «отметку резкую ногтей» или замечания на полях пером или карандашом; пушкинские творения включают в себя эпиграфы, слова, предложения и целые страницы текста на французском языке. Воспоминания современников о Пушкине содержат его многочисленные высказывания на французском языке.
Следует упомянуть и тот факт, что Священное Писание в XIX веке печаталось в России на старославянском языке. В пушкинское время только начали появляться первые русские переводы отдельных его частей. Известный нам Синодальный перевод вышел лишь в 1860—1870-е годы. Пушкин, в силу полученного им воспитания и образования и как это было принято в образованном обществе того времени, читал Библию на французском языке. Нужна она была ему и для творчества. В письме к брату из Михайловского от середины ноября 1824 г. Пушкин писал: «Библию, библию! и французскую непременно».
Знание архиереем французского языка, думается, не в полной мере соответствовало пушкинскому. Он, очевидно, мог принять участие в светской беседе, но всё же его неглубокий, в сравнении с пушкинским, уровень владения французским, очевидно, и сыграл с ним шутку, едва не ставшую в результате злой для юного поэта.
Когда Архимандрит Иреней неожиданно вошёл, Пушкин читал Евангелие на французском. На вопрос, что он читает, Александр Сергеевич, не задумываясь, ответил по-французски:
– Je lis l’histoire d’un monument.
Архимандрит, по воспоминаниям П.В. Дыдицкой, понял его так: «Я читаю историю одной статуи» или «…историю одной персоны» и выразил своё крайнее возмущение словами Пушкина, обозвав его безбожником.
Однако слово «monument», кроме значения «произведение скульптуры (в данном случае, статуя), архитектуры», обозначало в XIX веке также: «произведение, достойное бессмертия»1 и «то, что сохраняет или прославляет память о ком-либо или о чём-либо»2.
1 Monument. n. m. (lat. Monumentum). Fig. Tout ouvrage digne de passer à la postérité. См.: Pierre Larousse. Nouveau Dictionnaire Illustré. V.1.Langue française: étimologie, prononciation, etc. P. 502. Paris. 1909.
2 Monument. n. m. Rare. Ce qui conserve ou exalte le souvenir d’une personne, d’une chose. См.: Paul Robert. Le Petit Robert 1. Dictionnaire alphabétique et analogique de la Langue Française. 1991. P.1226.
Пушкин мог бы сказать: Je lis l’histoire monumentale – Я читаю великую историю, но прилагательное «monumental-e» было введено в употребление во Франции только в 1806 году, и в России им ещё широко не пользовались, вместо него говорили и писали «de monument»3. Архиерей и в этом, последнем, случае услышал бы близкий по звучанию к возмутившей его фразе ответ Пушкина на заданный вопрос: Je lis l’histoire de monument. И тоже вряд ли остался бы им доволен: в обоих вариантах явственно звучало слово monument – статуя, как его привела в своих воспоминаниях Дыдицкая. Кстати, то, что эта фраза была произнесена Пушкиным по-французски, подтверждается её калькированным, по сути, переводом на русский в изложении племянницы архиерея. Стоит добавить, что по Словарю языка Пушкина, где перечислены все случаи использования им русского существительного «статуя» (всего - 19), Пушкин всегда имел в виду только скульптуры, выполненные из камня.
Сама Дыдицкая, даже спустя годы, так и не смогла объяснить имевший место неприятный конфуз, а Пушкин тогда, в Кишинёве, не захотел растолковывать молодой даме филологические нюансы произнесённого на французском языке предложения.
По воспоминаниям современников, Архимандрит Иреней был строг с духовенством, настаивал на соблюдении церковных канонов, чем вызывал недовольство некоторых нерадивых церковнослужителей. Архимандрит славился ораторским искусством, его проповеди передавались из уст в уста, и этим он ещё больше раздражал недовольных. Открыто критиковал он и светское общество, обличая его пороки. Доставалось от него и чиновникам.
Пушкин уважал Архимандрита как своего духовного наставника и был хорошо знаком с нравом Владыки. Ставить уважаемого им человека в неловкое положение он не захотел, поэтому решил промолчать, взяв вину за имевшее место недоразумение на себя.
В результате «история одной статуи» долго оставалась историей мнимого пушкинского безбожия. Теперь, наконец, есть все основания считать её «историей, которая сохранила память» о великом поэте и об одном из достойных иерархов Русской Православной Церкви.
3 Monumental, -e, -aux. adj. (1806; de monument) Qui a un caractére de grandeur majestueuse. См. Paul Robert. Указ. Соч. С.1226.
