«Чем выше, чище, благороднее человек, тем большая мера страдания будет ему
отпущена «щедрой» природой и общественным бытием - до тех пор, пока мудрость
людей, объединившихся в титанических усилиях, не оборвёт этой игры слепых стихийных сил,
продолжающейся уже миллиарды лет в гигантском общем инферно планеты...»
Иван Ефремов
Несколько дней назад, остановившись на вымощенной крутизне Ивановской горки, различил в обрушивающихся дождливых сумерках табличку на одном из домов. Его табличку. Здесь он жил и работал с 1938-го по 1962 гг., а когда сменил адрес, ему оставалось всего десять лет земной судьбы…
Я застал полгода его жизни. Через десять-одиннадцать лет начну упиваться «Туманностью Андромеды», написанной высоким, срывающимся от волнения мальчишеским слогом… позже явится мне и его последняя вещь – «Таис Афинская», которой из печати он так и не дождался, исполненная этики, подобранной с камня, на который она была брошена, этики древнего мира; мира до Христа.
Иван Антонович вслед за своей эпохой полагал, что единожды «свергнув» Его, мир обратится в то же самое состояние, какое и было до Него, но здесь – ошибка преднамеренная и диалектическая: ничто не может быть возвращено к исходному состоянию, если было пережито иное.
А наше строение просто: каждый из живущих продлевает иных в своей памяти, если они подарили нам вселенское чувство. Когда от строк веет неземной радостью, и ты пресуществляешься ощущением вечного, сознаёшь себя плоть от плоти бескрайнего бытия, это – Вера, Надежда и Любовь, и мать их София одновременно. Те же, что говорят – «неверно», «вредоносно по сути», «убого», не ощутили того же и потому осуждают.
Христа Иван Ефремов не попирал никогда, и не из лакейского и тем языческого страха быть стёртым из бытия, а потому, что исходил из колыбели чувств и дум настолько естественным образом, что не нуждался ни в клятвах, ни в проклятиях.
***
Иван Антонович Ефремов на небосклоне двадцатого века – звезда первой величины, максимальной светимости, заслоняющая кровавых практиков социального и идеологического переустройства так, что их аспидно-багровые лучи меркнут в сиянии сплошной зелени и голубизны. В этом спектре и белизна чистой совести, и платина дорого доставшегося научного знания, и алый героизм, и синева странствий.
После войны на молодую советскую фантастическую литературу было незримо возложено бремя открытия перспектив, горизонтов и физически недостижимых далей. Мы и сегодня, скучая по стёршемуся в мытарствах будущему, тоскуем по тому образу мысли, по чистоте, по совести, по разуму, наконец, и называем его «Большим Стилем». В нём – неистощимая свобода, монументальность и плаката, и станковой живописи, и реалистической скульптуры, и торжественной архитектуры ампира.
Как только, придавленный ничтожными бытовыми испытаниями, дух наш начинает клониться к усталости, отблески той зари разом погружаются во мрак.
В Ефремове воплощается мечта о простом и доступном миллионам языке, чуждом всякой эстетской путаницы и потаённых злоумышлений. Весь он, и его Люди Будущего – открытые настежь… язычники, наивные, не видящие дальше таких же, как они сами, рассуждающие о мире с первой серьёзностью детей или, скорее, подростков.
«Впервые африканец подумал, что в древней жизни, представлявшейся всем современным людям такой трудной, были и счастье, и надежды, и творчество, подчас, может быть, более сильные, чем теперь, в гордую эру Кольца. Мвен Мас почти со злобой вспомнил теоретиков науки тех времён, опиравшихся на ложно понятую медленность изменения видов в природе и предвещавших, что человечество не станет лучше в течение миллиона лет. Если бы они больше любили людей и знали диалектику развития, подобная нелепость никогда не могла бы прийти им в голову!» («Туманность Андромеды»)
Могла. И пришла.
И не нелепость, а та самая неустранимая из людского существа природа, следованию которой Иван Антонович учился у нее самой.
***
Профессиональный археолог и космогоническая мысль – не слишком ли дикое сочетание? Для гения не существует несовместимости черт.
Ефремова вряд ли слишком интересовало настоящее: он видел его песчинкой в немыслимой протяжённости времени, только недавно сделавшегося в полном смысле этого слова человеческим. Он утверждал, что чем больше люди становятся людьми, тем неотступнее выводят Бога своим подобием, уже никак не идентифицируя его с безличными и не антропоморфными силами природы, зверями и птицами, травами, деревьями и камнями.
Ребёнку христианской цивилизации потребовалось в какой-то момент проломать ещё одну чешуйку скорлупы и попробовать осознать себя заново, в координатах звездных трасс. Мысль, греза, фантазия веками старались не пробить брешь в небе, но представить себе отдалённые пространства, соединить их в рамках одного пейзажа, выйти за пределы атмосферы и воссоединиться с мирами, отторгнутыми от нас на немыслимые расстояния.
Двадцатый век переменил сознание практически всех сообществ, включая самые затерянные в пустынях и джунглях племена. Земли нам в двадцатом столетии оказалось мало, воображение звало вперёд и вперёд. И приходили вопросы без ответов: что оно – человеческое совершенство, и что – грядущие за ним годы отречения от вошедших в привычку зверств?
Немного времени понадобилось для того, чтобы вновь припасть к механистическому взгляду на человека, трансгуманизму как вере в то, что тело как носитель духа может быть бесконечно обновляемо…
***
Спускаясь в шахты и катакомбы земли, археолог видел: планетарное чрево полнится истираемыми в пыль костями скелетов, окаменевшей органикой. В чём смысл истории, эволюции? – спрашивал он себя. Почва представала ему вечным узилищем жизни, фабрикой по переработке всего утратившего дух и подобие.
Поэт шептал археологу: «Пока природа держит нас в безвыходности инферно, в то же время поднимая из него эволюцией, она идёт сатанинским путем безжалостной жестокости. И когда мы призываем к возвращению в природу, ко всем её чудесным приманкам красоты и лживой свободы, мы забываем, что под каждым, слышите, под каждым цветком скрывается змея. И мы становимся служителями Сатаны… Но бросаясь в другую крайность, мы забываем, что человек – часть природы. Он должен иметь её вокруг себя и не нарушать своей природной структуры, иначе потеряет всё, став безымянным механизмом, способным на любое сатанинское действие. К истине можно пройти по острию между двумя ложными путями» («Час Быка»)
Не так это просто – начать цивилизационный миф практически с нуля и устремить его в завтра.
Маркс располагал человека в экономической квадратуре, Дарвин желал видеть его прообразом самого лучшего природного отбора, но Федоров и Вернадский, но Циолковский и Соловьев ни на минуту не забывали о плазме души, вдутой в нас исполинским взрывом, берегли эти искорки и пытались истолковывать желания единого цивилизационного сердца по-своему.
И почти все они, будто в летаргическом полусне, забыли, что Иисус уже измерил нашу натуру и задал ей невообразимо высокую планку, и уже тысячи святых и Востока, и Запада, достигнув её, сокрылись в рассветной дымке, чтобы никогда не покидать этого мира, слушать и оберегать его.
Иван Антонович, попавший в инверсивный след неоязычества, также сделал вид, что Христа не было, что не Он теперь определяет, каким быть земле и небу, человеку и природе вокруг него. И прими великий фантаст иной вид, вряд ли его творения увидели бы свет.
***
Человечество склонно уставать от самого себя.
От вечного противостояния богатых и бедных, войн, голода и болезней. День за днём оно совокупно ищет выхода – не бедного дощатого дома у моря, не увитого плющом замка в горах, но поприща, за которым бы виделась гавань куда более надежная, чем все земные грёзы.
Иисус теперь мог бы сказать: к чему вам звёздные пути, если принесёте к звёздам не тоску по мне, но смертные грехи, чтобы рассыпать их по пространству?
Вот отчего пространство ещё нам не покорилось. Вот почему ни Луна, ни Марс – ближайшие к нам острова почвы, не говоря уже о других – ещё не сделались нашими колониями, дальними выселками, откуда мы могли бы черпать природные богатства.
Космос ревнив не менее дождливых амазонских дебрей и раскалённых австралийских пустошей: он пропустит в себя лишь тех, кто стремиться к Истине в самом себе, а не в «объективно окружающем его пространстве».
Иван Антонович пытался отыскать свет в непроглядности человеческой натуры, надеясь на то, что лучшие её качества – пытливость, неутомимость, высочайшая нравственность – всплывут в ней сами собой, истребив сребролюбие, жадность, трусость, склонность к предательству лучших из идеалов в результате своеобразного естественного отбора в области чувств.
Идеализм, скажете вы, и будете правы. Отпущенные на поруки технократии, свободного предпринимательства и безудержного накопления богатств, люди устремились точно не к эре общего труда или великого кольца, а потонули в смертоубийствах разобщенного мира, который он так ненавидел. И произошло так лишь потому, что нравственность – такая же материя, как и земная кора, и выработать её из гедонистических пустот немыслимо. Нужна большая цель – Царство Света, Империя Постижения Сути! – нужен путь к небесным вратам, без которого всё бессмысленно и безобразно.
«Мы привыкли думать о богах, завистливых, уничтожающих совершенство людей и их творения. Разве истинный ценитель прекрасного способен на такое? Означает ли это, что человек выше всех богов? Разумеется — нет!» («Таис Афинская»)
Проживи Иван Антонович еще двадцать лет, он увидел бы, что сделалось и с людьми, и с их миром. Любя Россию будущего, он, как и многие революционеры двадцатого века, любил её за ростки будущего, которые видел в настоящем, и отказывался воспринимать её такой, какой она была.
И лишь в самом конце положил себе написать роман о нашествии монголов на Русь, и – судьба! – не успел. Жаль: здесь он выказал бы самое потаённое и нутряное чувство, присовокупив к исторической словесности нашей самый живой взгляд на такие отдалённые и такие не уходящие от нас века.
***
Его именем в ознаменование заслуг перед палеонтологией назван ископаемый ящер: «ивантозавр» зашифровывает «Ивана» и «Антона» в едином гибриде. А стоило бы в угоду Ивану Антоновичу переиначить и само греческое «завр» (σαῦρος, sauros) в «завтр», памятуя о том, с какой неистовой надеждой смотрел он в него, как ждал преображения человека, и как не понимал, от какого первичного истока оно может происходить.
Сергей Арутюнов
