Никто не знает, когда она родилась.
Ни в одной хронике не значится день её появления на свет; и летописи опоздали, и даже календари, включая самые древние: поэзия была прежде них.
Точной даты, когда из неопределённых звуков и их сочетаний родился ритм, обладающий смутно различаемым смыслом, ритм, выкликавший, призывавший, заклинавший, моливший, грозивший, мы не знаем. Но чем больше он отражал человеческую природу, чем более был выразительным, тем большими шансами на передачу из колена в колено обладал. Исчезли те языки, а эмоция, её накал – остались и перешли в нас по праву наследования.
…Как многое сокрыто, и никогда, кажется, не откроется. Мы только догадываемся о своих началах, бессильные различить и тайну Творения, и бездну предстоящей жизни, и точные сроки и образ перехода в инобытие.
Мы почти ничего не знаем даже о нём.
***
Что совершенно точно можно провидеть во мгле времён, так это опорные механизмы цивилизации, суверенные богатства, на которые она опиралась, которыми преодолевала вековые кручи: технологии высевания зёрен, возведения зданий и сооружений, приручения диких животных и производства орудий труда, зачатки общественного устройства, способы ведения войн.
Цивилизация – воплощённый страх исчезновения и взлелеянная им гордыня.
Чем выше возводимые ею башни, гробницы тел и денег, чем величественнее символы (Сокол Ра или имперский Орёл, Глаз в треугольнике, звезды Давида или Соломона), тем больше опасений вызывает она у ополчившихся на неё извне – а вдруг народ, способный возводить подобное, обладает небесными молниями, ужасным огнём, способным испепелить в считанные секунды? Американские небоскрёбы и ядерное оружие – не то же ли самое?
Цивилизация – это одинокий флаг, вздымающийся над пустошью, говорящий: отныне я беру в свои руки судьбы людей, прибившихся ко мне, поскольку эти люди станут под взметённым флагом созидать и защищать созданное. Цивилизация – это гимн вынужденному и уже межплеменному сотрудничеству, но часто и насилию над теми, кто вынужден с самого начала до конца прожить в рамках созданных ею правил и законов.
Где же здесь поэзия? Повсюду.
Поэзия есть голос цивилизации. Созданная на языке, который не что иное, как средство взаимного понимания строителей мавзолеев и зиккуратов, она воплощает в себе ценностные ряды, изначальные посылы собравшихся созидать. Что вы хотите делать, порабощать слабых, топтать неугодных, или, напротив, обучать их высоким искусствам и наукам, и воспринимать иные науки и искусства, сливаться в огромные семьи, делая общую участь менее горькой, чем одиночная? Или то и другое одновременно? А не многое ли вы на себя берёте, о, люди?
Агрессивные, экспансионистские общины отображают себя в гордых выкриках, сопровождающие обрядовые танцы, а более созерцательные, нашедшие, как разделить созидание и оборону, уже стремятся к письменности, систематизации своих представлений о бытии во имя будущего. Они уже видят, что оно есть.
Из верёвочных узелков и гравированных камней и смол, знаковых деталей одежды, боевых или любовных раскрасок лиц, кистей и торсов, из мимики и жестов появляется знак, иероглиф, петроглиф, и только спустя века – графический алфавит. С ним цивилизация обрастает скарбом библиотек, и или набирает строительную и идеологическую мощь, или исчезает, проглоченная песками тысячелетий.
Поэзия не просто сопровождает цивилизацию, она – первая и неотъемлемая часть всего цивилизационного обряда, во многом религиозного, но и частного. Голос человека в толпе, и согласного, и не согласного с нею, колеблющегося и убеждённого, чувствующего себя щепкой в потоке и – одновременно! – столпом, например, знания и благочестия, гордого достигнутым в обществе положением и только что его утерявшего, сокрушённого и растерянного.
Отчего же куда большее наше внимание, чем «официальные документы», хозяйственные, строительно-бухгалтерские и милитаристские записи о воителях, убивших и пленивших якобы «сотни тысяч» «врагов», привлекает вдруг проскакивающая на их полях исповедь, поучение, возглас?
Потому что именно он говорит о нашей судьбе, о немыслимой, но возможной передаче не отвлечённых знаний и навыков, но о возможности понимания меж теми, кем мы были, и теми, кем стали.
Мы могли бы понять друг друга, и это значит, что никаких границ, в общем-то, нет.
А может быть, нет и никакого времени – просто раскатывается пёстрый восточный ковёр, и мы шествуем, катимся по нему, наблюдая, как задираются исполинские края.
***
Сегодня утрачено в тысячу раз больше, чем сбережено.
Что мы знаем о пути человечества? Шумеры и аккадцы, египтяне и хетты, китайцы и индийцы, лидийцы и мидийцы, нубийцы и гиксосы, эллины и римляне – вот весьма небогатый улов археологов, рисующих на картах стрелки великих переселений, но бессильных понять их причины.
Первый поэт, протянувший нам смуглую кисть, Энхедуанна, чьё имя звучит как посвист жаркого ветра месопотамских пустынь, существовала в 23-м веке до нашей эры. Только в 1920-х гг. англичанин обнаружил полупрозрачный алебастровый диск с «Гимном
Инанне», и только в 1968-м мы сумели прочесть его. Энзедуанна, дочь первого «объединённого» правителя Саргона, пишет:
С Великих Небес к Великим Недрам
Помыслы обратила.
Богиня с Великих Небес к Великим Недрам
Помыслы обратила.
Инанна с Великих Небес к Великим Недрам
Помыслы обратила.
Моя госпожа покинула небо, покинула землю,
В нутро земное она уходит.
Инанна покинула небо, покинула землю,
В нутро земное она уходит.
Жреца власть покинула, власть жрицы покинула,
В нутро земное она уходит.
О, эти рефрены! Женщины и не могут иначе: это погребальный плач, казалось бы, воздыхание по душе, навек уходящей в царство теней. Однако – нет. В древнем мире всё несколько… эээ… многозначнее: богиня спускается под землю, чтобы отвоевать престол у своей сестры, владычицы мрака Эрешкигаль. Господа, это квест.
Инанна берёт с собой, как в каком-нибудь «Варкрафте», семь священных предметов-амулетов, и бросается в бой. Проходя врата подземного мира, она претерпевает лишение привратником всех амулетов, суд сестры и неких могучих Ануинаков, и умирает. И тело её висит на крюке, но посланцы её деда, великого Энлиля, отца Сущего, приходят вслед за нею и требуют от мучающейся раскаянием Эрешкигаль возвратить Инанне жизнь. И она возвращает Инанну в свет. Но демоны гонятся за ней, и заменить её в подземном мире вызывается ее муж Думузи, который при посредстве божественного Уту пробует уклониться от избранной участи, но – тщетно. Инанна опечалена, но тоже как-то странно: да простят меня шумерские и аккадские боги, но похоже на то, что Думузи просто ушёл к другой сестре, поскольку делается весьма прозрачный намёк на его возвращение. Более того, известно, что Эрешкигаль – вдова, и память её покойного мужа для Инанны священна, ибо именно погребальные травы приходит она, по ее уверениям, воскурить в царстве сестры… Согласитесь, это какая-то бесконечно семейная история.
Вот, собственно, преддверие «Гильгамеша», первого известного нам эпоса, и тоже посвященного «хождению под землю». Похоже, эта проблема интересовала древних больше земных неурядиц, и понятно, почему. Только отойдя от первичной дикости, человек уже задавался вопросами. Что отрадно, смерть этим людям окончательной, мягко говоря, не казалась. Почему же такой окончательной кажется она нам?
Ниже ли мы их? Глупее ли?
***
Сорок четыре века спустя мы понимаем, возможно, и другой закон: поэзия, подпирающая цивилизацию, утрачивает своё значение, когда сама цивилизация утрачивает цель.
На модернизационные усилия советской цивилизации, сопровождаемые весьма бодрой, трагической и побуждающей созидать поэзии, люди откликнулись как согласием, так и недоумением. Однако с течением лет порыв созидать как в приближенных к трону, так и в отдалённых от него стал угасать. Ленинский мавзолей, пробовавший вытеснить из сознания тысячелетнего Христа, начал восприниматься зиккуратом, похоронившим первоначальные надежды на лучшую жизнь. После утери социалистического смысла и раздробления страны отбилась от рук и поэзия. Ни Ленин её больше не вдохновлял, ни подвиги «старых большевиков», ни трудовая доблесть коммунистов и комсомольцев, ни пионерские клятвы, ни октябрятские. Какие же гимны и кому она ныне поёт, о каком человеке говорит?
Это раздробленная натура. Запутавшаяся в историческом выборе, подозревающая всех и вся в манипуляциях над собой. Есть, от чего! За сто лет произошли две смены режима, а ощущения правоты так и не проступило ни на одном челе. Если и ощущается что-то, то одиночество, затерянность среди мировых судеб. «Что-то хорошее было и тогда, и, наверное, есть и сейчас», только воспевать ни прошлого, ни настоящего, ни тем более будущего почему-то не хочется. Оттого так мутна и порой безобразна современная поэзия. И гимны её – не богам, не героям, потому что вместе с великим обнулением богов и героев остался у нас один Христос, говорить о котором, в связи с относительно недавней изменой ему, не совсем ловко.
Но понять, что с нами случилось, нам жизненно необходимо, или беда, дробление вплоть до атомов, «гуманитарное небытие», которым стоило бы маркировать последние тридцать лет, будет длиться вечно. Следует понять и пролить горькие слёзы над былым и настоящим, чтобы мир просветлел. Но нет ничего более тяжкого, чем покаяние, для тех, кого ещё тридцать лет назад учили быть гордыми, свободными и не признающими над собой никаких богов или полубогов, кроме пантеона борцов за свободу.
Партия и комсомол, жрецы новой веры, выковывая человека совестливого, целомудренного, заряженного энтузиазмом, понятия не имели, что стоит выбросить из Конституции Шестую Статью о своей руководящей и направляющей роли, как этот же самый советский человек на следующее же утро обратится в прямую противоположность. Что же это было за воспитание, если дало при отмене «воспитательной функции свыше» такие ужасные плоды?
Что же в нас осталось человеческого? Вера в то, что на самом донышке души мы всё же остались единым и идущим не к благосостоянию, а к правде Христовой народом. Спустившись в подземное царство 1990-х гг., мы до сих пор какие-то полумёртвые. Ни бодрости особой, ни понимания. Но как только оно будет выстрадано, и выстрадано именно осознанием случившегося с нами, появится и поэзия, и повод о ней говорить.
В нашем обществе, каким оно осознаёт себя сегодня, поэзии нет. Мы сами умертвили её в себе. Давно ли вы слышали что-нибудь о ней? Цитирование её с высоких трибун, в средствах массовой информации не просто минимально, а упало до почти абсолютного нуля. Неловко, стыдно витать в облаках, когда разграблена земля, когда цель нашей сегодняшней цивилизации – обогащение и благосостояние граждан, дающееся бесконечным обогащением одних за счёт других даже в периоды пандемии. Это – не цели. Цель может быть одной – правда. И другой правды, кроме как правды души человеческой, на Земле не выдумано.
Загляните в поэтов, увенчиваемых сегодня столь мало кому известными премиями – много ли вы поймёте из них о себе, о своей судьбе и жизни? Практически – ничего. Туманные, искажённые «мышиным» или «тараканьим» углом зрения картины, вымученный и какой-то судорожный язык, словно бы на место сурового и прекрасного реализма на рубеже тех веков явилась абстрактная живопись и полонила визуальное пространство набором разбросанных черт, квадратов, треугольников и кругов.
Мы ищем смысла, но не находим. Мы пытаемся выплыть из душащей стремнины на вольный воздух, но воронка «выживания» не даёт понять, в каком кругу её мы вращаемся, и куда вообще направлен бег быстротекущих дней. Ужели к погосту, за которым полное молчание и пустота? Но если так, всё ли, за краткостью бытия, позволено? Предательство, накопительство любой ценой, кровосмесительство – убийство, наконец? Или есть запреты, которых не превзойти?
***
Будущая поэзия, если мы вообще способны преодолеть неврозы бесконечных реформ и перемен, будет – очистившейся от них. Муть осядет.
На место «поисков стиля», характерных лишь для бесноватых представителей слога, придут строфы исповедальные, чёткие и светлые, трагические и прямые, как прошедший тяжелейшие испытания характер. Будущая поэзия настанет, и будет говорить о нас, прошедших сумерки и вышедших к весенним лучам щурящимися, но преодолевшими наваждение.
Представить сегодня такую картину практически невозможно, однако можно предвидеть, что в центре её будет стоять Он, простивший нас за измену.
