Терпеть не могу стихов по поводу: в них проступает принужденность к мысли, заранее вписанной в трафарет. Меж тем, поэзия и есть область, в которой мысль носится, как дух Господень над водами ещё до всякого творения, и часто, хаотически хватаясь то за производство самих вод, и то и небес, берётся за самую основу бытия.
Никто меня не принуждал к пасхальным стихам.
Принуждение явилось изнутри, уже на Страстной. Мне захотелось почувствовать всю досаду за то, что случилось в те дни больше двух тысяч лет назад.
В день вхождения Иисуса в Иерусалим город представился мне настоящей клоакой… и совершенно напрасно. Он не был таким. Ни Содомом, ни Гоморрой тот город себя не числил, и не был уничтожен за грех убийства Сына Божия: в нём жило немало людей, которые не были ни поверхностны, ни злы. Они умели удивиться прозрению, и даже среди фарисеев многие были поражены Христу, и склонялись к нему, но склонялись – неуверенно, боязливо, слишком по-человечески. Они не были даже в полной мере «теплохладны», они просто не поняли. Не успели понять. Прошли мимо или убоялись той же участи. Камня в них я бы не бросил, но что-то толкнуло именно досадовать (не зря же – Страстная!) и обвинять их:
***
Да где она, Земля Святая?
Мертва. И ветер блёстки смёл.
Врата открылись, пыль взметая,
Надрывно прокричал осёл...
Для Сына Божия внезапны,
Пока от них же не усоп,
И эти пальмы, и осанны -
Мерцающий калейдоскоп.
Судьбой своей от них отторгнут
Одним невозвратимым днём,
Зачем Ты въехал в этот город,
Кого спасти хотел Ты в нём?
Вот этих, машущих под праздник,
Визжащих, что потрясены?
Да их самих распять пора всех,
А трупы сбросить со стены.
Смотри, смотри на этот город -
Кварталы, полные иуд.
Не знаешь разве Ты, что грохнут,
Позорной муке предадут?
Царем назвавшись, как умея,
Ты, опрокинув их столы,
Улыбки обратил в каменья,
Их семя – в горсточки золы.
И вот уж, перемешан с тиной
Тот грех, что Ты распятьем сверг...
Нас не спасти. Спасён единый
Ты, Господи, один из всех.
Так, нагрешив обычной смертной страстью, я понял, что должно искупить её (о, бесконечный круг! одно, цепляющееся за другое!) чем-то следующим, и тут моя досада обратилась уже на Иуду (чего уж проще и вернее , чем бить по уже избитой и почти уничтоженной цели):
***
Когда в упор стреляют, бьют наотмашь,
Понятно: служба, долг, и всё такое,
Известны эти методы давно уж,
И нечего желать чего-то кроме:
Весь мир в крови, и будь монах смиренный,
Измажешься, хотя бы и своею,
Заголосив береговой сиреной,
Что не ему тебя учить смиренью...
Понятно, что, зачем или откуда,
Но вот что ясно даже из подобий:
Нет ничего страшней, когда Иуда
Тебя целует с нежностью сыновней.
- здесь, конечно же, первыми образовавшимися стали конечные строки. На них была построена антитеза, мол, когда тебя мучат по долгу или службе, тут более-менее ясное положение вещей, но когда мучения проистекают от страстей, в общем-то, открытого, не связанного никакими обязательствами, близкого и потому предающего сердца, хочется выть и метать громы.
Так со мной было, и в последние годы всё чаще случается именно так: евангельское повторяется с каждым из нас, если мы способны различать.
При этом вовсе не обязательно воображать себя безгрешным страдальцем – достаточно вполне холодно фиксировать, что предательство в самый неподходящий миг человеку свойственно.
Он, человек, видите ли, так себя проявляет в качестве свободной личности со свободной волей. Никакие «нет» растленного и растлеваемого не связывают. Слова «учитель», «друг», «близкий» перестают что-либо означать, и наступает скорая развязка: упрёк, умственное и довольно логическое на первый взгляд выстраивание несуществующих козней (целых теорий заговора!), скандал, разрыв, который потом никакими усилиями не сшить.
Христос бы простил. Иуде надо было только дождаться его Преображения, стремиться к встрече с Ним, пусть мучаясь и негодуя, молясь, постясь, но он сдался князю мира сего, один грех потянул за собой второй, и более жуткий – отречение от Господнего дара. И ничего этим жестом было не решено: никто с карты человечества не исчез, и мука не прекратилась, а продлилась… и всё равно за ней маячит искупление. Когда-нибудь оно придёт, иначе всё бессмысленно.
О состоянии после казни можно было бы написать и больше, и обильнее, но что вышло, то вышло. В пятницу было ветрено. Опустошение то накатывало, то отступало:
***
Как школьный сор из-под метлы,
Где мятое всегда с душистым,
Сегодня облака милы
Придурковатым пейзажистам
Дурашливостью дивных форм,
Так веселившим Иисуса,
Когда в жилище типовом
Часы бесшумные несутся,
И, с лезвиями наравне,
Лучи надсаживают сумрак –
Твой Бог распят, и мир в огне
Последних дней, последних суток,
Но танец мы вот-вот начнем,
И будешь ты на цепь усажен
Пред воскрешаюшим ключом
К пустым щелям замочных скважин.
- здесь вспомнились мне ужасающие слова одного из проповедников (смысл передаю приблизительно): «Только вдумайтесь, мы несколько часов должны будем жить без Бога. С вечера пятницы по воскресенье мы его лишены. Страшно вам? Мир не подчиняется Господу в эти часы, он оставлен, но инерция его велика – он ещё движется, но лишён призора».
Каждый христианин переживает мистерию ухода Божьего по-своему. Кто-то устремляется в пучину домашних дел, пытается отвлечься, но на заднем плане, фоном, постоянно – бегущей строкой – мелькает мысль: распят, распят, и что ты можешь сделать? Ничего?
И снова является досада, и снова на людей, когда пытаешься говорить от лица их загрубевших душ, полных издёвки над самым святым и непорочным, и над самими собой. Сарказм холоднее майского ветра… и вновь природа человеческая – на первом плане:
***
Условности отодвинув,
Спасаясь такой ценой,
Что скажешь нам, сын Давидов,
Иль кто там отец-то твой?
Не мысли ни о погосте,
Ни в Остров Любви езде,
Запястья отдав под гвозди,
Вытягиваясь на кресте.
Под вопли старух беззубых
Встряхнувшись от слез едва,
Давай, соверши поступок,
До этого всё – слова.
И всей искривясь утробой,
Поведай нам, вшивоте,
Достойно ль высок он, трон твой,
Широк ли, не жмёт ли где,
И – важно! – проверь акроним,
Назвавший тебя Царем.
...Того лишь, кого угробим,
И Господом назовём.
Тем закончена была суббота.
Но в чаянии Воскресения – представилось, и цикл завершился, как Иисус в первые часы после человеческой гибели ощущает себя – непогибшим.
Куда бы он пошёл, ещё незримый, неузнанный, спросил я себя, и неопровержимо – такое уже называют мистическим прозрением – ощутил, что Он бы явился в дом, где была Тайная Вечеря. Почему? Зачем? Все разошлись.
Но много ли Он знал в Иерусалиме адресов, чтобы явиться туда? С надеждой на то, что ученики вернутся туда, и Он вошёл бы, подумал я… И Он – входит. И всем возрождаемым существом, радостно, уже после того, как убедился в том, что не ушёл, и что Отец небесный не оставил Его, и что бытие продолжается, видит:
***
Хорошо на рассвете,
Ни о чем не скорбя,
Не печалясь о смерти,
Возвращаться в себя,
И уже не улиткой,
Обреченной орлу
После боли великой,
Отступившей во мглу,
В дом войти, торжествуя,
Зря, как вдохновлено
Врачевавшее струпья
Золотое вино,
И, согласно присловью,
Что уже не мертво,
Зарифмовано с кровью,
Пропитавшей его...
Пусть и пуст он, и заперт,
Вечной истины дом,
Если завтра настанет,
Непременно в одном:
Даже в скорбном уходе
Заискрит головня
Обретения плоти
В утро нового дня.
- в воскресенье особенно было важно передать чувство удивления и тихого восторга Воскресающего пред свершившимся Чудом, которое уже скоро потрясёт всех!
«Утро нового дня» было важно произнести, и дальше моя мысль и чувство не двинулись, замерли в точке, где только утренние лучи пронизывают прохудившиеся крыши. Где тишина, голубиное курлыканье и свет.
Плохи эти стихи или хороши, сегодня я не смог бы произнести большего. И жгучую благодарность я питаю к каждому из вас, прочитавших их до конца. Есть человеческий предел, за которым уже ничего не видится, но в следующую Пасху пусть меня, да и всех, кто сердцем с Иисусом, одарит каким-то новым ощущением, отличным от посетившего в эти дни.
И так пусть продолжается год за годом, окрашенными по-особому кольцами внутри ствола пусть нарастает ощущение слияния с самым дорогим и самым светящимся в мире, несмотря ни на что.
Сергей Арутюнов
