Я долго не решался публиковать своих мечтаний о том, чему бы желал посвятить свои лучшие годы. Жизнь почти убедила меня в том, что коротка прежде того, что осмысленна.
Прошу лишь не полагать эти заметки постмодернистской игрой: долгими месяцами спрашивая себя, искренен ли я в них, несколько раз вполне твёрдо, и, как мне кажется, утвердительно ответил на этот вопрос.
Проведя зрелость в качестве фактически деклассированного элемента (атомарный словесник в обществе меньше, чем ничто), мне пришлось вырастить в себе альтернативное тусклой реальности представление о том, как могло бы существовать уничтоженное реформами сословие словесников.
«Вот ещё не хватало, опять реформы» – фыркнут обыватели, чуждые любого дерзновения. Те, кто испытывает инстинктивное отвращение к любой иерархии, кого физически мутит от «муштры и фрунта», вольны закончить на этих строках чтение данного опуса. Они свободны в своей безбрежной никому не нужности, и, наверное, по-своему счастливы, однако им я напоследок могу сказать следующее: не нужно думать, что ваше счастье никому ненужности только и может определять жизнь русской словесности. Диктат вашей свободы длится достаточно долго для того, чтобы каждому стали очевидны его бессилие и немочь. За время вашей свободы не было создано решительно ничего из того, о чём бы говорили восторженно. DIXI.
Я предлагаю иную модель, назначение которой – слово возвышенное, достойное величия страны, порождающей его.
Проблема ненужности и бессилия словесников как профессионального сословия, существующего сегодня исключительно de facto, проистекает из непонимания ими самих себя и своей общественной роли, а вследствие первого проистекает и второе – непонимание роли сословия обществом и тем более властью, которая в былые годы прекрасно понимала силу печатного (да и просто написанного где-то и кем-то) слова.
Для того, чтобы сделаться нужными обществу, словесникам следует выстроить внятную иерархию ценностей, основывающемуся на Кодексе Словесности (Codex Litterarum), определяющему, что в словесности достойно, а что позорно. Из-за того, что кодекса нет, именно самое позорное забралось на вершину воображаемой пирамиды, и гримасничает оттуда, и кидается нечистотами в стоящих у ее подножия.
Довольно.
В Кодексе Словесности высшей целью я бы прописал служение словесника своему народу, а также миру, но лишь при условии, что мир не развязывает против народа войны в любом из возможных её видов.
Если бы меня спросили, как должна быть организована русская словесность на данном историческом отрезке, я бы бестрепетно ответил: по образцу средневековых военно-религиозных орденов.
Систему гильдий словесников, которую я предлагаю всем, и в том числе валящимся в длительный обморок от любых построений («он хочет нас построить!» – будто бы в армейских построениях есть что-то совершенно нестерпимое), основывается на принципе самоорганизации словесников в профессиональные сообщества, имеющие целью издание достойной словесности.
Достойной словесностью я полагаю ту, которая исключает любое кривляние на потеху настроенным исключительно потешаться. Это не значит, что словесность не должна быть способной на улыбку, но это значит, что глумление над прошлым, настоящим и будущим в ней недопустимо.
Достойна словесность, одержимая высоким помыслом и самым блестящим владением всеми языковыми средствами, полностью исключившая низкую брань, а также описание низких предметов, бытующих в так называемой «народно-смеховой культуре» как её основные герои.
Предметом достойным следует считать описание высоких страстей, обуревающих человека перед лицом испытаний. Тем самым достойна словесность, выказывающая высокое, сходное с молитвенным, преклонение перед родным языком, своей страной, своим народом и его верой, надеждой и любовью.
Та же словесность, что явственно служит иным народам, да издаётся и прославляется теми народами, которым норовит услужить.
Гильдейский принцип сословия становится, таким образом, объединением по профессиональному и жанровому признаку, а гильдия становится гильдией, когда понимает, во имя чего создана.
Примерный состав гильдий видится следующим: «Воитель» – голос и военнослужащих, и осведомлённым о таком предмете, как воинский подвиг, штатских; «Иерарх» – место притяжения всякого предающегося мыслям и чувствам о душе, Церкви и Господе нашем, будь он священник или мирянин; «Асклепий» – точка собирания искусства о взаимосвязи душевного и телесного, на стыке медицины, педагогики и психологии; «Фундаменталист» – средоточие точных наук, философии и истории, включая исследования и первоначал, и перво-событий; «Зодчий» – основание промышленной и сугубо реалистической прозы, поэзии и драмы; «Элегия» – обитель поэзии и лирической, и эпической; «Скоморох» – лёгкая поэзия и шуточная короткая проза, саркастически настроенная к бытию и человеку в целом, в том числе обращённая к детям.
Гильдии, структурирующие себя сходным образом, приобретают характер цехов, лоно которых неустанно производит словесность, обсуждает её, критикует и награждает подлинных созидателей.
Гильдии объединены Высшим Собором Словесности, координирующим их работу. Задача каждой гильдии – исполнение Годового Мартиролога, состоящего из простых жанровых заданий (роман, повесть, сборник рассказов, книга стихотворений, драма, переводы с иностранных языков и на иностранные языки, детская словесность и стихотворная, и прозаическая, публицистика).
Гильдии не враждуют – они даже не конкурируют между собой. Сама жизнь показывает им, какое место в общественном сознании они занимают, но они делают всё мыслимое для того, чтобы не иссохнуть в нём, а занимать сердца и умы.
Гильдия без родового гнезда – ничто. Взамен единого и часто безликого зала вроде «малого» в ЦДЛ, где собираются разве что помнящие великие годы державы, следует учредить каждой гильдии свой Особняк, оформленный элементами нормативного гильдейского стиля – теми же самыми, что помещаются на геральдические цепи.
Во главу каждой гильдии помещается Совет Мастеров, среди которых – Носитель Цепи, Держатель Стяга, Носитель Жезла, а также Глашатай Гильдии, обладающий зычным и выразительным голосом.
Когда в собрание выносится гильдейский Стяг и звучит Гимн гильдии, и Мастер благословляет собрание Жезлом, изукрашенным дивными узорами, мало у кого возникнет мысль о том, что к своему дару следует относиться спустя рукава.
Уж не готическая ли Германия XIV-го столетия? Уж не Чехия ли XVI-го? Почему бы и нет, но вдруг бы это могла быть Россия XXI-го и XXII-го века?
В особняке, выстроенном по законам классической архитектуры, член гильдии, подмастерье или мастер, могут как собираться, так и останавливаться на некоторое время. Зал собраний – с камином, в пламя которого можно смотреться в долгие зимние вечера. Оленьи рога или орлиные крылья в обрамлении высоких подсвечников простираются над камином, и замысел, рождённый в особняке, есть замысел по определению высокий, а слова, прозвучавшие на собрании, не могут иметь характер низкой интриги, слуха или поношения. За впадение в низость из гильдии исключают без права возврата, и тем оберегается её честь.
Низость же есть и словесное, и личностное кривляние, предание словесника пороку, для отвращения от которого член гильдии держит себя в опрятном, подтянутом, а не расплывшемся состоянии, в бодром духе, не исключающем, впрочем, и меланхолический настрой.
Честь Гильдии воплощает представление о том, что Слово как священно, так и по природе своей дуально – и волшебный превыше волшебства инструмент, и благая цель, и чем выше удаётся мыслить и чувствовать взявшемуся за него, тем более орлиным оказываются и взор его, и хватка. Нельзя оскорбить служение слову подлостью, наветом, злословием, или исполнением долга с презрительной усмешкой, мол, «и так сойдёт». С тем единожды доказанный шедевром образ мыслей и чувств – основание для пребывания в собрании, если не совершено низкого, подлого и коварного преступления против Слова.
Летопись гильдии (инкунабула, обернутая в пергамент с тиснением, с металлическими скобами-застёжками) есть сплошная рукописная (каллиграфическим почерком) хроника и собраний, и лучших замыслов, и возражений им, и их блистательных воплощений – то, что достанется отдалённому потомству в назидание о величии мирных и ратных лет.
Высшая обязанность гильдии состоит в том, чтобы составлять библиотеку шедевров, то есть, вести отбор в неё и ратовать за его большой (государственный) тираж. Библиотека – собрание изданного с начала основания гильдии, куда может быть отобран только шедевр. Тому, что есть шедевр и почему, посвящаются общие собрания.
Когда члены гильдии, мастера и подмастерья, шествуют в собрание, они отличаются особой одеждой: у каждой из гильдий свой цвет парадного двубортного сюртука толстого сукна с украшенными пуговицами обшлагами, широкими, как у диккенсовских джентри, полами воротника. Не только сюртук представляет собой реликвию, достающуюся в наследие потомству: белоснежный мужской галстук-жабо, женская перламутровая заколка, глухое платье, пригнанное по фигуре – всё достаётся будущему. За особые заслуги перед словесностью Гильдия вручает подвижнику именной кортик или тесак с монограммой, а если шедевр исполнен женщиной, то ручным зеркалом с вензелями или такой же шкатулкой.
Парад Гильдии в дни празднеств (круглые даты со дня рождения классиков жанра и другое, но не чаще четырех-шести раз в год) сопровождается не только гимном, но и иной музыкой, рисующей нрав собрания, отчасти приподнятый и даже весёлый, но внутренне неизменно сосредоточенный. Нрав собрания таков, что безудержное предание винопитию разрушает чистоту ума и чувства. Единственное опьянение возможно – свободой растущего дара слышать природу и отображать её.
Когда при гильдейском публичном параде выносится на общее обозрение Стяг, сопровождаемый Значком гильдии, подобному штандарту римских легионов, и словесники чувствуют себя иначе, нежели когда-либо. В охватывающей после торжественной музыки тишине Глашатай громко и нараспев произносит отрывки из шедевров и слышит одобрение собравшихся. Повторы из года в год одних и тех же отрывков недопустимы: каждый год звучит именно то, что недавно осенено саном шедевра.
В иные торжественные и памятные дни гильдия даёт в особняке бал, на котором представляет шедевры в сопровождении скрипичной, фортепьянной и органной музыки.
Блаженна судьба подмастерья, начинающего жизнь с гильдейской клятвы, удерживающегося от измены помыслом о будущем, которое он создаёт собственными руками.
Блаженны и мастера, передающие пылающий факел новым коленам.
Вам, дочитавшим до сего места, уже кажется, что всё дело в ритуале? Нет, оно состоит в поднятии сословия из праха, в который оно было повержено, и в отрадном стремлении к лучшим, ещё не виданным образцам словесности.
Ужели ни у кого из нас не найдётся решимости существовать именно так?
Иной словесности внутри себя я бы служить и не захотел, и не стал бы.
Сергей Арутюнов/
РНЛ
