Хроники безвременья

Я помню, как прозвонил колокол свободы. Удар был таким, что со всех сорвало наручные часы. Разом остановились и прочие, напольные, настольные и настенные. И только куранты по-прежнему отбивали четверти часа, но каждый чувствовал, что время – встало.

Последние, о ком серьёзно говорили применительно к общему контексту русской поэзии, – представители «московского концептуализма» и «метаметафористы», а дальше промелькнули и до сих пор мелькают какие-то отдельные имена, если о чём-то и говорящие, то о том, как всё у нас непоправимо измельчало. Вялые разговоры об «уральской» или «ташкентской» школе периодически возникали, но больше было в них скорее желания видеть то, чего в природе уже давно не существует.

Крупнотоннажная советская критика вписывала заметного поэта или группу таковых в «большой контекст», и русский, и мировой, востря для подобных обобщений изрядный цитатный инструментарий. С пришествием новых времён на цитату как инструмент сравнительного литературоведения возложили длань Их Величество Посредственность, он же Господин Постмодернизм, на полном серьёзе гордившийся своей вторичностью. Расплатой за смирение с постмодернистской ситуацией стало то, что назвать имена современных поэтических критиков уже проблема, не говоря уже об именах современных поэтов. «Ибо поэзия прекратила течение своё».

* * *

Нет больше никакой разницы между тем, кто, сколько, как и с какого вообще сука или ветви поёт свои никому не нужные песни: всё равно ничего и никому не слышно.

Адский карнавал девяностых похоронил не какие-то там «традиционные ценности», а саму культуру, а прежде всего – её жанровое деление. «Жанровой литературой» сегодня обозначается некое подобие западного «фикшена», «занимательной беллетристики», увлекательно рассказывающей истории из давнего и недавнего прошлого и лишь иногда – современности. Да и есть ли сегодня эта самая «современность», течёт ли история наша куда-то, из бурлящей элоквенциями стремнины сказать нельзя. Часы истории стоят, идёт перетирание беззубыми челюстями «славного наследия». Через полгода максимум после десятитысячного «победного» тиража добрая половина его оказывается буквально в грязи, на книжных развалах у метро. Таков ныне нищий писательский рай...

Книги никто в регионы не повезёт. То есть создать постсоветскую литературу – это всё равно что одним нажатием невидимого рычага вырубить весь транспорт. Кровь в теле словесности давно остановлена.

* * *

Когда за несколько месяцев 1991-1992 годов книжные и журнальные тиражи пали почти до абсолютного нуля, литературный генералитет бросился за дотациями к Соросу или, на худой конец, угольным, нефтяным и металлургическим нуворишам. Под крики о выживании выкатили на обочину столбовой дороги коммерчески невыгодную поэзию, поставили к службе в основном англоязычному сегменту технических переводчиков, уничтожили прежние разряды тарифных сеток, растащили Литфонд, раздали в частную собственность толстые журналы... Литература новой России сделалась настолько унылой и провинциальной, что её не стало ни слышно, ни видно даже в пределах державы.

«Университетская поэзия» как феномен Западной Европы в России не сложилась. Русский поэт – не приблудыш и не бастард, которого должно пригревать на груди какой-нибудь горно-металлургической академии. Он глубже содержанца даже у самого государства. Поэт есть аристократ, и, если у аристократа нет средств, он становится Дубровским и скоро гибнет. В общем, либо имперские нужды призывают поэзию к служению, либо отсутствие оных обращает её в филиал сумасшедшего дома. Пересмотреть обозначенную модель в ближайшее время у господ реформаторов литературного пространства не выйдет.

Толстые журналы валятся в небытие один за другим, и, видя их падение, невозможно отделаться от мысли, что всё это есть расплата за уничтожение ими высокой патетики, потаённой и явной сути русской литературы. Какому читателю и в каком дурном сне нужны сборники боящихся самих себя и вообще любых обвинений в резкости мутных упражнений в словесности?

Поэзия как концентрированный смысл бытия есть онтологический враг «менеджерской культуры», по сути – постмодернистской «передоновщины», мелкой бесовщины, ворующей всё плохо лежащее для мгновенной перепродажи из-под оттопыренной полы приказчичьего сюртука.

* * *

Теперь, спустя тридцать лет позора, можно говорить о том, что в обществе оказался истреблённым сам поэтический тон. «Отвычка» от стихов такова, что за них принимают всё что угодно.

Что касается поэтического вкуса, с ним и в 1980-е гг. было не так чтобы уж очень дивно. На страже его стояла армия старательно выдрессированных системой редакторов и цензоров. Их планка, наивно задранная к дореволюционной классике, не давала словесности пасть ниже орфографических словарей. Утишая попытки вечно бунтующей молодёжи «процвести сквозь асфальт», редакторы не давали ей упустить из виду воспитательной цели словесности. О, это воспитание! Общечеловеческих чувств, целостного мировоззрения, сбалансированного восприятия действительности. Была ли поэзия последних советских десятилетий воспитательной? Да её саму воспитывали.

Секли её так же часто, как непоседу-гимназиста – за отпадение от реальности, субъективизм и упадочнические эстетики. Безусловно поощрялся безлично бодрый и радостно взволнованный тон, которым поэзия внутренне брезговала. Безутешная элегия, её суть от самого рождения на русской почве отрицалась. Постоянное ожидание света, который не наступал, истощило и словарный, и эмоциональный запас поэзии. После прекращения экзекуций ей следовало заживить прежние травмы и устремиться к внутреннему человеку в себе, но ровно об эту пору её решили затоптать.

* * *

Теперь мы нечто вроде клоунов.

Пройдя сумерки подвалов, куда нас буквально загнали больше двадцати лет назад, о свете помнить мудрено. Кирпичные своды «Пирогов» (название столичной сети питейных с литературным колоритом) так и останутся эмблемой поэтической затоптанности. Среди звяканья вилок об тарелки прозвучало достаточно много слов, но ни одно из них не было услышано. Поэтическое сообщество осталось наедине с самим собой и неудержимо деградировало.

Поэзия, кривясь от омерзения к себе, пыталась по-свойски подмигивать, мол, ничего– ничего, я вот сейчас как встану, я ещё о-го-го, обыгрывая бездарные рекламные слоганы, дикторскую безграмотность и политические воляпюки. Бедная! Стремясь привлечь взоры, она объявляла себя «актуальной», «новой социальной», но ничто так и не помогло. Система грантов породила круг литераторов гораздо более закрытый, чем Союз писателей СССР.

Нам говорят: вы не отчаивайтесь. Записывайте подкасты, монтируйте ролики, тяните финансирование из государства и магнатов, соревнуйтесь в «честной конкурентной борьбе» за человеческое внимание с телевизором, радио, интернетом, смартфонными приложениями. Да не сумасшествие ли? И что такое сегодня «человек» и его «выбор», продиктованный свыше исключительно размером рекламного бюджета, вложенного в «сопровождение» той или иной книжной новинки? Нам эта карусель – зачем?

То, что сегодня происходит с поэзией, есть буйство любительщины, студенчески безалаберный шабаш людей, не обладающих и сотой долей мастерства. «Зашёл тебе мой рэп?» Нет, милый, не зашёл, потому что поёшь ты с чужого голоса, и поёшь дурно, как только и могут петь в подворотнях мартовские коты. Самодеятельность молодых коммерсантов, всерьёз торгующих на «рыночных площадях и площадках» строками, ценность которых представляет отрицательную величину, заставляет сказать: лучше бы никакой современной русской поэзии вообще не было, чем такая. Лучше горделивое царственное молчание, чем безголосые писки, выдаваемые за басовые оперные арии.

* * *

Цикл поэтического книгоиздания в абсолютном большинстве таков: поэт получает свой жалкий тираж из типографии и раздаривает его в жалком собрании всем желающим. В лучшем случае на книжку знакомые поэта, такие же смешные и никому не нужные поэты, пишут рецензии. Счастливцами считаются те, у кого такие рецензии публикуются в газете или журнале рангом чуть выше районного. Это подполье, концлагерная резервация для буйных и смирившихся.

Глобализация, характерная радикальной сменой нравственных, эстетических и ценностных ориентиров, уравнивает вещи только по одной шкале – цене в рублях, игнорируя любые внеэкономические ценности. Так что никакая это не эстетическая революция, а торжество агрессивного и подлого в своей цивилизационной, культурной и нравственной слепоте торгаша. Это бунт самой развязной и ничтожной черни против тысячелетних установлений, в лоне которых были созданы самые ослепительные шедевры, на осмотре, прослушивании и чтении которых до сих пор чеканит неслабую монету старая Европа.

Сегодняшний «культурный стандарт» намертво отрицает понятие шедевра, героя, мужества, трагедии и свободы. Сама борьба за себя кастрированных толерантностью котов леопольдов отвращает.

Что ж, поэзию учили уважать как раз во времена, когда её ставили то к расстрельной стенке, то к станку общественного воспитания. Как только вместо советского гражданина, работяги и мечтателя, понадобился охлократический безумец, поэзию аккуратно и настойчиво задвинули на дальние полки книжных магазинов, и достать её оттуда ни субвенциями, ни субсидиями не получится.

Русский капитализм отрицает поэзию, потому что каждой своей строкой она говорит о том, что нынешняя внутренняя жизнь людей никуда не устремлена, а экономический символ его веры ложен. И ведёт страну к скорой нравственной проказе, на восстановление от которой потребуется точно не меньше, а то и больше века.