Два источника доносили его искристое, как пинта доброго эля, имя до советских детей – две LP-пластинки «Робин Гуд» 1980-х гг. и толстый слегка рыжеватый том «Английская поэзия в русских переводах». Советские идеологи любили его за «Честную бедность», якобы разоблачающую социальное расслоение, повсеместно бытующее в западноевропейском обществе вне зависимости от социальной формации.
Однако с годами законы жизни и им, и нам (кому – больше?) начали нашёптывать нечто о своей повсеместности, и начались вполголоса разговоры о «привилегиях партийной верхушки», о постыдной нищете и интеллектуального, и фабрично-заводского труда. И сегодня этим строкам посреди нас отводится поистине почётное место:
Вот этот шут – придворный лорд,
Ему должны мы кланяться,
Но пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется!
При всем при том,
При всем при том
Хоть весь он в позументах,
Бревно останется бревном
И в орденах и в лентах!
Вот согласованное с самими небесами «мнение народное» о нуворишах, взлетевших поближе к властной кормушке. Вот мнение народное, о выражении которого не «бессмысленными и беспощадными» вилами и топорами, тем более дубиной народной войны, спустя всего несколько десятилетий после Роберта Бёрнса (1759-1796) мечтал Пушкин, да и весь действительно просвещённый класс.
Настанет день и час пробьет,
Когда уму и чести
На всей земле придёт черед
Стоять на первом месте
- так, и только так в переводе Самуила Яковлевича Маршака звучал, и будет звучать главный мотив существования интеллигенции, и её свободомыслия. Иного, лучшего изобрести вот уж почти три века никто не в состоянии. В нашем оттрубившем и отбарабанившем пионерском детстве шотландского Роберта с удовольствием выкрасили в цвета восстания, «красные» цвета рабоче-крестьянского флага. Были к тому основания…но не так уж и много: классиков Советская власть рядила в революционеров с большой охотой, только речь у Бёрнса – о национальных героях, о сопротивлении, пусть и о вооружённой борьбе за счастье и свободу, да только к любой войне он относился весьма скептически, предпочитал ей балладную лирику, и сам не знал, не догадывался, наверно, как удачна у него лирика пейзажная, элегическая.
Звонкие строки, не правда ли? Кем нужно было быть, чтобы в довольно захолустном шотландском селе так чувствовать, мыслить, и такой полной грудью вдыхать всю полноту и благость жизни? И кто в итоге ближе нам в истории по воспламенённым чувствам, чем дух удалого горца?
Недаром был покойный Джон
При жизни молодец, -
Отвагу поднимает он
Со дна людских сердец.
(«Джон Ячменное Зерно»)
- разве это воспевание хмеля и солода, подвыпивших крестьян, их отчаявшихся ватаг, берущих на ножи и колья зарвавшихся господ? О, нет! Речь о народной душе, неукротимой, толкающей вперед страны и цивилизации. Она – и скорбит, и пляшет, и непрестанно мастерит, и действительно гонит от себя докучный сон разума, порождая не чудищ, но выходы из тупиков, куда постоянно гонят нас имущие классы. Прочь из навеянных ими и апробированных лукавых соковыжималок! – призывает, кажется, история, и мы следуем за ней уже не изготовившимся к убою стадом, а осмысленными беглецами из рукотворных болот.
***
Они поразительно связаны, два Роберта, Бёрнс и Фрост, единым пониманием вещей пронизаны с исторической дистанции в полтора века.
Был честный фермер мой отец.
Он не имел достатка,
Но от наследников своих
Он требовал порядка.
- кстати, «дядю честных правил» точно не напоминает?
Мы – к Фросту: оба потерпели в английской и американской глубинке одну и ту же тихую фермерскую катастрофу. Приоткроем секрет: она грозила в субполярных областях всем и каждому. Не раньше, так позже… разорение было самым обычным делом. Как смерть. Разорился – начинай заново, но если уж опустил руки, ложись и умри. Никто не поможет. Отсюда и крепость веры, и заскорузлая ирония над организацией бытия – две стороны одной медали, имя которой – Труд. И интонация… Вчитайтесь во Фроста, обязательно распахнётся перед вами вселенная труда, наблюдения, долгого, длиной во всю жизнь молчаливого порой диалога с сущим, природой под ногами и над головой.
Труд, идол и британских фермеров, и русских крестьян можно в сердцах именовать и «каторжным», и «фанатически сектантским» (ох, уж эта «протестантская трудовая этика»!), но именно на плечах вольного фермерства взошли барыши и Британской, и уже новой, Американской мировой империи. Не имей они вовремя ни зернового, ни шерстяного, ни мясного первоначального капитала, что бы они предъявили миру? Поздние колонии? Да кто б их слушал, и кто бы с ними тогда торговал! И наше благосостояние накануне революции – целиком заслуга, как говорили марксисты, только выгибая эту истину по-своему, трудового крестьянства и рабочего класса.
Косить, пахать и боронить
Я научился с детства,
И это все, что мой отец
Отставил мне в наследство.
- говорится без малейшего упрёка, пусть с протестантским, но точно глубинно христианским пониманием того, что «уж если нашкодили, то придётся отвечать». Это – не сомневайтесь – про первородный грех. Никакой жалобы, мольбы, увещеваний – мол, подай, Господи, на дрожащую лапку, а то не выдержу ноши Твоей! – и никакой также зависти к разбогатевшему ближнему, а жалость к нему:
Пусть денег куры не клюют
У баловня удачи –
Простой, весёлый, честный люд
Тебя в стократ богаче!
- звучит ещё и утешением. Помнить бы вечно эти строки. Скольких они уврачевали, спасли от отчаяния, впадения в лесть и унизительные пластания пред сильными мира сего…
***
Говорят, он вырос на крестьянской песне, и она дала ему силу выразить себя на том безупречном английском, на котором мы его знаем. Удаль его, способность рубануть наотмашь и не жалеть о содеянном ни перед кем, кроме Господа, взрастила многих и многих отважных:
В полях войны среди мечей
Я смерть встречал не раз,
Но не дрожал я перед ней –
Не дрогну и сейчас!
…
Прости, мой край! Весь мир, прощай!
Меня поймали в сеть,
НО ЖАЛОК ТОТ, КТО СМЕРТИ ЖДЕТ,
НЕ СМЕЯ УМЕРЕТЬ.
- зов мужества, героизма, зов борьбы, которая где бы ни приключилась, будет не «мужской забавой» в гонке за причиндалы и те же самые деньги и славу, а борьбой с собственной природой, природой греха, и – за природу, но уже добра, чести и справедливости.
Философия, надёрганная с соседей и отдалённых знакомых в суровых краях, проста и незатейлива, и в том её неотразимая привлекательность:
Возиться ль мне с клячей, судьбою моей?
Ко мне, от меня ли, но шла бы скорей.
Забота иль радость заглянет в мой дом,
- Войдите! – скажу я, - авось проживём.
Русское «авось» в переводе звучит не случайно. Открытость и дома, и духа, стыдливая доброта, постоянно выпирающая наружу, любовь к ближнему и дальнему – чего вам ещё? Никто же не притворяется.
Помнится, и переводчик Бёрнса, Самуил Яковлевич, однажды так просто вздумал уйти (в тот раз не вышло) при Корнее Ивановиче Чуковском: «Маршак вдруг посреди фразы сомлел, а чуть отойдя, удивительно просто, с бледной улыбкой сказал: «А я думал, что умираю».
То есть, он не боялся. Совершенно. Ни на три гроша, ни на грош, ни на полушку. И дело не в годах, а в сознании бессмертия.
Не страшно, и всё тут.
***
Ты свистни – тебя не заставлю я ждать…
В горах моё сердце…
Меня в горах застигла мгла…
- всё это достояние не одного поколения, и точно – моего.
В полях, под снегом и дождем,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом,
От зимних вьюг,
От зимних вьюг
- пели в том самом пластиночном «Робин Гуде» будто бы от лица самого Господа. Он бы укрыл, я знаю…
В «Весёлых нищих», озаглавленных ещё и «кантатой», легко опознаётся и основатель английской словесности, Джеффри Чосер, его «Кентерберийские рассказы», начавшие английскую литературу так же, как Гомер начал европейскую, но кому какое дело? В конце концов, поэзия, перемахнувшая так далеко от своего основателя – к нам! – относится к разряду вечных и архетипов, и – как там такое ещё называется? – чувств. Ткачи и угольщики, каменотёсы и лесорубы, старые пьяницы и молодые прощелыги – весь пёстрый сбор человеческий стремится на огонёк в простую хижину Робёрта Бёрнса. Здесь, над камином, развешан широкий шотландский клетчатый плащ, которым стоит укрыться от горестей так, чтобы забыть о них, пусть и на время. Здесь жаркий очаг раздутого во имя Господа и людей Его. Здесь же оплаканные им лощади, собаки и овцы.
Кому не по нраву братский пир, идите, конечно же, мимо, но если честно, то жаль, жаль и ещё раз жаль вашей скрытности и желания скрыться от песен и шуток. Может быть, как раз в них и есть наша основная услада – быть с людьми, пока можно побыть с ними, чтобы когда-нибудь навсегда покинуть их и век за веком бродить по берегам возлюбленных земных и небесных рек.
