Помню одного своего церковного знакомого, – когда я только начал ходить в храм, он усиленно убеждал меня, что мировая литература и культура не нужны человеку. Сам он, кстати, сжег свою небольшую библиотеку, поступив подобно пожарным из романа Брэдбери, которые сжигали великие книги. Разжигая костёр из томов Диккенса и Элиота, он был уверен, что много послужил Богу…
Мне же тогда просто некому было объяснить богословие творчества в том Паламитско-Дамасскиновском ключе, как его рассматривали святые. Наш тогдашний священник ничем таким не интересовался, стихов не понимал и классику для себя открыл уже при нас, хотя его комментарии к прочитанным книгам были весьма интересны и непосредственны. Но высоко говорить о значении культуры, - как это делали А. Шмеман, Старец Софроний Сахаров или митрополит Антоний Сурожский, – он не мог, да и для этого нужна всё же святоотеческая любовь к знанию и красоте, без которых невозможно целостное восприятие нашего на земле назначения.
Православие обладает потрясающей глубиной взгляда на бытие, которое не может не очаровать стремящегося к добру и истине человека. Но сами православные чаще всего ничего не знают об этой глубине с высотой, предпочитая оставаться в мирке своих представлений о вере, в то время как святоотеческая красота совсем рядом, – но спрос на неё обычно так мал, что и предложение оказывается отвергнутым.
Что ж, ещё Чаадаев писал, что здоровье не заразительно, а только болезнь заражает, и потому истина и красота распространяются куда медленней, чем правда и подлинность.
У людей бывает и страх перед красотой как перед душевной высотой. Однажды я рассказал некой девушке, что жена Эйнштейна говорила о нём: «Мой муж гений. Он умеет делать абсолютно всё, кроме денег». И спросил, захотела бы она выйти замуж за Эйнштейна? Она сказала, что нет. Ей пусть попадётся кто-то простой, но способный содержать семью.
Среди церковных людей так же встречается страх перед красотой, если эта красота рождена вне церкви.
И здесь можно вспомнить удивительное литературное собрание оксфордских преподавателей – «Инклинги».
Все они, будучи христианами, желали делиться своей радостью о мире, о красоте и о Боге. Инклинги умели радоваться. Они все перенесли войну и множество личных трудностей, но и научились радоваться мелочам и благодарить за всё. А без благодарности не бывает и подлинности в христианстве, но лишь та или иная форма фарисейства и недоверия небу.
Писатели после Первой Мировой стали называться потерянным поколением и всю жизнь потом проклинали войну, Англию и своё участие в войне. А у инклингов реакция была совсем другой, христианской. Они старались понять, что такое значили все выпавшие им трудности в мысли Божией.
Льюис об этом говорил: «Есть нечто внутри, за что можно держаться». У Толкиена это было и во время войны – вера в соединении с уверенностью, что Господь Бог всё направляет к лучшему. Толкиен определял это как веру в то, что Господь умеет приводить добрых к счастливому концу, хотя всем вокруг будет казаться, что дальше всё может быть только плохо. И одно из назначений искусства – в утешении и исцелении, когда человек начинает смотреть на мир как на подарок, удивляться, благодарить и доверять небу, чего на самом деле почти никто из христиан не умеет делать.
И в этом одно из назначений писателя – помогать читателям прикоснуться к настоящести и красоте. Через красоту писатель являет другим реальность мира духовного и помогает расти к этому открытию.
Лучшая проповедь – это когда человек говорит о духовной реальности, исходя из опытного знания её. Так, когда Иосиф Исихаст говорил ученикам о том, какой прекрасный Христос, то он это говорил потому, что видел Бога и ощущал его. Потому и подлинное искусство всегда относится к настоящей проповеди – ведь в сердце его звучит благодатная красота Божия, и имеющие уши слышать это слышат. Почему, например, песни Виктора Цоя слушают и сейчас, а целые поколения разных популярных певцов накрепко забыты? Потому что Цой говорил о том неприятии неподлинного и ложного, которым жило его сердце. Времена меняются, и ложность приобретает другие формы, но в некоторой части людей всегда живёт нежелание поклониться злу. Помните, как у Толкиена: «Но пред железною короной зла / Я золотого не сложу жезла?». Коротко говоря – всякое слово, исходящее из живого опыта сердца, достигнет слушателей. Это то явление, о котором есть японская поговорка: «Прежде, чем стрела достигнет цели, она должна пробить твоё собственное сердце». Но верно и обратное – непережитое слово никого не способно тронуть, потому что оно мертво, это слово умника и человека формы, который что-то выучил, но не испытал. По определению поэта Николая Гумилёва это «мёртвые слова» и потому они «дурно пахнут».
Книга открывает мир как место особого присутствия Божьего и вдохновляет на настоящесть.
Потому, когда в 1930-е годы в школы вернули русскую классику, Иван Буни сказал: «Россия спасена». Ведь читая Пушкина, Лермонтова и Гоголя, даже одурманенный советской властью человек может научиться зоркости в различении добра и зла. И этой зоркости у него уже никто не отнимет.
И, как говорит Сократ в Платоновском диалоге «Гиппий Большой»: «Я-то ведь не о том спрашивал, что кажется прекрасным большинству, а о том, что прекрасно на самом деле». Высоту нужно вместить и для этого сердце должно быть подготовлено всей предыдущей жизнью, всем трудом, всем страданием и всей благодарностью.
Без возрастания в духовном опыте невозможно глубокое постижение текста. Мне встречались люди, которые сводили содержание «Властелина колец» к боевику, или, того хуже, к некой тёмной пародии на бытие. Но такие знатоки, как Н. Трауберг, Сергей Аверинцев или М. Каменкович, видели в книге бездны православного богословия, выраженного вечным языком творчества.
Почему так? Каждый видит то, до чего он возрос и что понял. Это, конечно, касается не только книг, но и способности духовно оценивать происходящие в мире события. И, конечно, основа духовного постижения — есть Дух Святой.
Моя подруга как-то написала такие строки: «В наши дни людям до лампочки твоя жизненная позиция и количество прочитанных книг, но если твой свитер не сочетается с ботинками, тебе этого никогда не забудут».
Конфуций бы на это спросил: «И кого из нас будут помнить через сто лет?»
А высокое творчество, творчество, следующее туда, куда, как говорил Д.Бокаччо, поэта зовёт Дух Святой – помогает читателю вникнуть в глубины этого мира, где возможна встреча с Богом как с основанием всего высокого. И это слишком важно, чтобы изменчивый и подверженный всем ветрам новостных лент и мод человек стал дышать вечностью, умножая вокруг себя красоту, научаясь говорить всему неважному – «неважно», чтоб, по слову Пастернака:
Быть живым, живым и только
Живым и только до конца…
Наследник
