Критик есть личность, а критика есть профессия.
Если выпустить из виду хотя бы одно из двух этих основополагающих определений, отрасль разваливается на глазах и превращается из представителя некогда самостоятельного литературного жанра в трактирного полового, действующего по принципу «чего изволите» - то есть, по запросу внешнему, а не внутреннему. Однако именно внутренний запрос критика, базирующийся на его любви к изящной словесности, кругозоре и понимании современных тенденций, а не инерция так называемого «рынка», и позволяет рождать произведения (рецензии, обзоры, аналитические статьи), которыми можно зачитываться и спустя столетие.
История русской и советской критики отрицает подход, при котором книга рассматривается как одноразовый товар и потому нуждается в цветистых оборотах, призванных возбудить чувство коллекционера неких невербальных ценностей. Славить зачастую одноразовое чтение означает принижать и себя, и автора, и издательство. Высочайшие стандарты, заданные общим строем интеллектуальной жизни и Российской империи, и Советской России, не позволяли критикам тех исторических периодов обращаться в скудно и разово оплачиваемых «литературных аналитиков», однако с катастрофическим удешевлением оплаты интеллектуального труда в 1990-е и последующие годы они измельчали и практически выродились, превратившись в обслуживающий персонал крупнейших издательств-монополистов и их премиально-конкурсного «процесса».
В постсоветское время критика скатилась до прямого способствования продажам книжных изданий и обзавелась целым неявным, но известным прейскурантом за подобные услуги. Особенно горько знать о том, что ведущие критики брали и продолжают брать за лаконичные исследования авторских тщаний прямую мзду, не облагаемую налогами: от пятнадцати-двадцати и более тысяч за публикацию в действующих и сегодня толстых литературных журналах и тонких литературных газетах.
Подобное «рыночное» состояние отрасли я полагаю позором, имеющим генеалогию не отчаянья и безденежья, но обвального падения нравственных и интеллектуальных стандартов. Так, в одном из литературных изданий, имеющих репутацию неподкупного правдоискателя, в качестве постоянной рубрики печатаются из номера в номер штудии ловкого литературного дельца, берущего с ничтожных и никому не известных авторов стандартное вознаграждение за труды, но кто теперь подсчитает общее количество таких, с позволения сказать, словесных практик? В словесности рангом выше – «конкурсно-премиальной» - критик подряжается писать, пользуясь уже не личной авторской подачкой, но значительным вспомоществованием из общей суммы гранта, выделенного под премию или конкурс.
Диктующий критику образ мысли «рынок» обязан быть единодушно осуждён и отставлен от литературных дел.
В модели, выглядящей сегодня «идеалистической» критик – «лучший из читателей», дешифратор послания, адресованного и лично ему, и всем остальным. При дешифрации послания критик должен показать себя более глубоким, чем анализируемый им текст, не имея никаких прав унижать ни предмет рефлексии, ни автора, глумясь над ними, как над чем-то не заслуживающим ни внимания, ни доверия. Лишь в исключительных случаях, следуя зову совести, критик может обратить внимание на ненадлежащую форму текста, его смысловую и моральную нечистоплотность, однако подобные выпады немедленно вызывают вопросы о том, не исполняет ли зоил обязанности рыночного палача, и кто из «конкурентов» автора и издательства щедро платит ему за публичное поношение книги.
Критик обязан предстать в своей работе выше и глубже анализируемого текста только за счёт великой открытости тексту и даже некоторой наивности его восприятия, и за счёт силы сочувствия написанному и изданному.
Критик задаёт самую высокую планку и чтения, и анализа прочитанного. Его ассоциативные ряды, сопоставления и метафоры или неотразимы, или производят впечатление неуклюжих натяжек. Если инструментально его арфа аналогий не настроена, критик попросту позорит профессию.
С тем современной поэтической критике не хватает всего двух основополагающих вещей - академизма и приязни.
При этом академизм – вовсе не запальчивое и при каждом удобном случае будто бы горделивое употребление стиховедческой терминологии и некоторое умение защищать провозглашенные тезисы, но синтетическое и комплексное проявление гармонического литературоведческого сознания. Оно в состоянии, например, понять, что к одним авторам нужен один подход, а к другим другой, и такая максима заложена в природного критика инстинктивно. Да, в любой поэзии есть простаки, о которых следует говорить ясно, а есть невообразимо сложно устроенные натуры, и всякое цитирование их и рефлексия о них обязана быть сложнее их самих. Если уровни критика и поэта друг другу изначально не соответствуют, не следует вообще браться за работу, чтобы она не вышла неловкой и примитивной.
Под академизмом с присущим ему иерархическим тактом следует понимать разговор не о поэзии или поэте, но о том, как через некоторую индивидуальность проявляются всеобщие и характерные черты поколения или всей словесности в целом. Хвалить свойства художественного произведения как специфического, но всё же товара критика должна отучиться навсегда. Если сквозь печатные строки не проступает величия времени, пространства и человека, критическая работа сводится к нулю. Вне такого вектора анализ любого высказывания неизбежно сводится к локальным и скучным пересудам о достоинствах и недостатках того или иного автора, нестерпимым уже потому, что за такими беседами маячит сугубая провинциальность и узость взгляда практически точно так же, как вопиюще провинциальным выглядит сегодня сравнение сегодня кого-либо с Данте и Петраркой.
Под приязнью я подразумеваю осуществленное намерение проникнуть в междустрочное пространство текста и изыскать в нем нечто скрытое от глаз неквалифицированного читателя, искренне удивиться его бездонной тайне и предположить об авторе нечто без лести, видя в нем черты, превышающие обычные человеческие рамки, и тем самым ободряя его скорбный дух.
Видя современные критические произведения, я с горечью констатирую, что почти никто сегодня не даёт себе труда осмысления и простейших авторских парадигм, ничего ни с чем не сопоставляет и не слышит потому внутренней рифмы, которая вовсе не рифма как парное созвучие, но словесное отображение рифмующихся в личности краеугольных смыслов. На таком-то году русской поэзии давно пора было бы прийти к общим формулам и известных в прежние эпохи, и живущих сегодня поэтов, определить лингвистические границы их мировидения, предпринять их реконструкцию, исходя из ощущаемых лексикологических русел, но подобных намерений работ попросту нет.
Современная поэтическая критика захвачена наглым и тупиковым по природе своей феминизмом. В ней употребляются термины поистине варварские и бесплодные вроде «травмы», «зон комфорта» и закрытого или незакрытого «гештальта» из лексикона самозванных психологов и психиатров. Традиционных для русского сознания «искупления» или «возмездия» в терминологии феминизма нет, потому что идеологически он исходит из реваншистской победы упоённого собой самозванства над всем, что называется традицией.
Жалкое и подлое себялюбие кликуш феминизма отрицает человеческое само-стояние, трагическое и сокрушенное понимание собственного несовершенства, и тем самым губит поэзию на корню. Феминизм сводит поэзию к отображению человека как физиологически гниющей плоти, диктующей свою волю сознанию, а человека – к телу, исходящему вожделениями, но в своём язычестве не торжествует, а провозглашает и усугубляет безверие. Не получается у феминизма даже наивного празднования телом своего бытия: он призван разрушить самые тонкие и возвышенные представления человека о самом себе, погрузить ум и душу в состояние мелкой бесовщины, вечный зуд которой – месть миру и Творцу за его сотворение, вековую униженность вторичного «продукта» творения, так и не осознавшего своего высокого предназначения.
Однако истинная поэзия, которую современная критика так и норовит отвергнуть, выше и рационализма, и иррационализма, когда провозглашает неустранимые противоречия между человеком и миром. Она возвышает лишь религиозную по сути своей борьбу человека за самого себя. Канон подобного отношения к вещам, событиям и явлениям сложен русской поэзией ещё два века назад. Сокрушая его, можно получить лишь детские каракули - отчаянно плохо срифмованную любительщину или гнусный «интеллектуальный верлибр», заимствованный наиболее поверхностными щелкопёрами на сколь «просвещенном», столь и апатичном Западе, предавшем и отвергшем заповеди Христовы.
Пока проплаченной и направленной на прославление заведомой пустоты феминистических бесов и чертей критикой упускается из виду целых три поколения русских поэтов, с утратой академизма и приязни к поэзии русская литература теряет и национальный суверенитет как самостоятельность в мировом литературном поле. В ней начинает проступать не просто отсутствие масштаба, но исключительно рабская зависимость от потусторонних европейских мнений. Изо всех сил старающаяся публиковаться в переводах на кафедрах славистики зарубежных университетов, постмодернистская критика становится вечной просительницей выехать на какой-нибудь пражский или люксембургский семинар, пока ей окончательно не закрыли выезд, хотя бы тенью присутствовать среди европейских вельмож, похоронивших собственные национальные литературы под спудом пустословия и прямого человеческого растления. Однако присутствие на балу вампиров означает и мимикрию под них.
Как только в мелкотравчатое пространство, которое постмодернистская критика привыкла окучивать, является титан, она просто не способна осознать и принять его, и даже объять взором. Ощупывание мамонта быстро скатывается в мышиную клоунаду.
Подводя скорбные итоги, не удержусь и от финального тезиса: у современной критики отсутствует культура критики. Вот почему, на мой взгляд, она и не отвечает сегодня в массе своей элементарным требованиям текущей поры, вызывающе не профессиональна, стилистически безграмотна, попросту не начитана и не способна выстраивать ни смелых аналогий, ни достоверно доказуемых гипотез на основании анализа даже самого примитивного текста. Весьма возможно, что критическую область нашей стране предстоит пересоздать с нуля, если, конечно, планируется некоторое возрождение словесности.
Современный русский критик обязан любить не только русскую словесность, но и страну. И Бога. Если хотя бы что-то из данных трёх понятий приоритетом для него не является, ему лучше отказаться от критических усилий. Только при высочайших идеалах, владеющих им, интеллектуал способен прозревать в художественных стилистиках поводы и для смятения, и для надежды. Во всех иных случаях несчастный слепец от рождения об руку со своей увечной и выморочной терминологией будет пытаться судить о рассветных или закатных лучах, ни разу в жизни их не увидев.
Сергей Арутюнов
