Можем ли мы, не чуждые ежедневного чтения не только лент социальных сетей, назвать хотя бы трёх-четырех героев современной литературы? Из романов, повестей, рассказов, новелл, пьес, наконец? Как ни странно и как ни горько, нет.
Советский народ, в состав которого мы входили тридцать лет назад, знал таких имён десятки, и они были сущностной частью его воззрений на то, как следует жить и умирать. Герои «красной» литературы жили в сознании людей так же органически, как некогда святые; они сопровождали и поверяли собой многие помыслы о настоящем и будущем.
Как бы поступил Павка Корчагин, если бы какие-нибудь обыватели нахамили ему в очереди за макаронами? Скорее всего, порубал бы их шашкой или выстрелил бы в ухмыляющиеся физиономии из нагана – одинокий Дон-Кихот, только вот перед ним не страшные великаны-ветряные мельницы машут крыльями, словно кулаками или булавами, а препятствия наступлению завтрашнего дня. Этика Гражданской войны, не умеющая жить в мире ни с миром, ни с самой собой – предмет рассказа Алексея Толстого «Гадюка».
Однако герой двадцатого века – не просто неврастеник или фанатик, свихнувшийся на идее обрушения сословий, равенства и братства. Он горит идеей будущего, и уже потому лишён равнодушия. Герой прошлого века – пылающий факел. Он не спокоен, потому что пламя века зажгло в нём неистовое стремление переиначивать весь людской уклад от начала и до конца. Перегибы неизбежны так же, как репрессии. До основанья, а затем.
В рассказе того же Толстого «Голубые города» вернувшийся с Гражданской инженер, почти инвалид грезит о будущем так, что зубы скрипят. Видя, что будущее не наступает, он дотла сжигает город, который счёл этому будущему основным препятствием. Как это по-человечески, и как, в сущности, страшно, но логика безоглядного разрушения сегодняшнего во имя завтрашнего дня сродни, как оказывается, не только пламенным большевикам…
***
«Шумных» успехов у постсоветской литературы, как ни странно, чрезвычайно мало, а между прочим, на заре перемен освобождавшаяся от цензурного гнёта культура была железобетонно уверена, что впереди – только шедевры духа, сращивание времён воедино, великие полотна. И где он, этот дух? Выветрился? Успокоился.
Есть ли словесные шедевры сегодня? Есть. Но «того» впечатления уже не производят.
…Тому есть множество умных и не слишком объяснений: свободный дух уходит из литературы, как из резервации, или, например, лагеря временного размещения. Чудо в словесности переночевало, поскольку больше ему было негде преклонить головы. Это раз.
Два: словесность больше не потрясает, потому что Большого Стиля, способного на мифотворчество «с колёс», больше нет. Ушла великая эпоха тоталитаризма, сентиментально жестокой, похожей на жалостную дворовую песню, патетики, и днём с огнём не найти у нас жестоких титанов, способных и облагодетельствовать, и убить на месте. Отсюда и скука.
Три: средний уровень стилистики значительно повысился, а планка мастерства упала. С филологической точки зрения – верно. А как с читательской, мы и сами не знаем, но только завидим периоды без абзацев на половину страницы, заранее зеваем, потому что понимаем, что тратить время на такое чтение – изрядная роскошь. Сменился климат.
Четыре: интернет и телевидение, море дешевых, доступных, впечатляющих куда больше прозы и поэзии зрелищ убили словесность почти так же, как некогда печатная словесность (версия Виктора Гюго) убила концептуальную и особенно церковную средневековую архитектуру.
Ну, и пять: словесность не способна потрясти душу, не готовую к ней, душу ограбленную, истерзанную и ЗАТОРМОЖЕННУЮ при восприятии даже самых простых вещей. Похоже на истину? Если уровень образования слегка понизился, то ожидания от жизни постепенно приблизились к общеевропейской норме (около нуля градусов). Революционная лихорадка, бушевавшая в культуре семь с половиной десятков лет, продиктованная ею излишняя восторженность перед печатным словом и экзальтированный пиетет перед культурой в общем волей-неволей идут на спад.
…Будущее исчезло как разочаровавший большинство языческий идол, и ему на смену пришло нескончаемое «сегодня» и «сейчас, в данную минуту», тень которых не достигает и завтрашнего дня, а жизнь одной минутой или часом – не предмет словесности, потому что подспудно она хочет лишь мифотворчества. И восходит к нему. А время не даёт взойти. Свобода не даёт. Плоское время досталось, без перспективы, а доставшуюся «сверху» свободу-то и вовсе некуда применить.
***
…Кого только ни называли последним героем тридцать лет назад и в более недавние времена! Кстати, почему последним? Да потому, что геройство само по себе из жизни полностью ушло: люди устали от социализма, как от прадедовской мебели, и решили сменить обстановку. Есть ли место подвигу среди гарнитура из ИКЕИ? Люди устали жертвовать: нажертвовались на сто лет вперёд, и не хотят больше ни мифов, ни легенд. Литература подстроилась…
Последний герой советской поэзии – не из эстетских предпочтений интеллигентского круга. Герой Виктора Цоя – это тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома. Позже герои Бориса Рыжего, Дениса Новикова и Леонида Шевченко лишь повторяли те или иные его ипостаси, героя свободы, толком никому не нужного, дружественного к таким же одиночкам, как и он сам, а к миру только потому, что мир не принимает его в расчёт. Вычеркнутый из списков.
Когда русские писатели собираются обсудить, кто сегодня является героем современности и словесности, нельзя не вспомнить дискуссию почти полувековой давности о «положительном герое» советской литературы. В брежневские времена его облик уже основательно поистёрся, но ещё можно было назвать героями космонавтов, геологов-целинников, моряков дальнего плавания, подводников. И физиков, и лириков было навалом, и всё же словесность уже тогда начала подозревать, что градус патетики явно понижается. Заволновалась идеологическая сфера имени партийного коллеги Суслова: где герой?
Он уходил размашистыми шагами, почувствовав себя таким же лишним человеком, как и полтораста лет назад, и не собирался ни прощаться, ни здороваться.
Версия Дмитрия Володихина: сегодняшний герой – кающийся грешник, проходящий через искушения и всё-таки их побеждающий, борющийся с мировыми и личными соблазнами до конца. Если соглашаться, то следует иметь в виду: герой самого Дмитрия – «силовик» и «волевик», часто офицер, а временами и сам Николай Степанович Гумилёв вне времени, по определению резкий и способный на поступок в любую секунду, беззаветно влюблённый в Отечество, человек долга и чести, но разрываемый противоречиями.
Отец Геннадий (Рязанцев-Седогин) вдруг напомнил: 1990-е, никакие, конечно, не святые, но – годы Откровения для Церкви. «Белые платочки», фактически в одиночку спасшие веру, донесшие трепет её свечей через годы запрещённых служб, разве не герои? Теперь, когда романа о вере в девяностые ещё не написано, разве не вспоминаются священникам и дьяконам горы записок о поминовении солдатских душ? Они, они, женщины, пережившие войну и овдовевшие навсегда, несли в себе тот пламень, что возродил сегодня свободный приход в храмы.
Герой сегодня (версия Олеси Николаевой) – тот горожанин, что ищет свои корни вдали от столиц, приходящий к вере, восстанавливающий фактически фамильный храм в безвестной деревне. Герой – лютеранин или католик, внезапно открывшийся Православию и переехавший в Россию навсегда, отосланный служить в село, встретившее его чуть ли не с вилами, но с годами понявшее, какое сокровище ему, селу, досталось.
Чуть более абстрактно (версия Константина Ковалева-Случевского) современный герой – это «идеальный солдат, которого вроде бы нет, потому что он всегда на своём месте», за которым – их совокупностью – незримый Христос. Такой герой может появляться на пару секунд и особенно ничего не произносить (особенно пафосных речей), но быть образцом поверх славословящих, рассуждающих и витийствующих.
Виктор Петров напоминает: советскую литературу писали молодые. Следовательно, современный герой, обращённый к молодым, и молод, и разрешает современные, а не исторические проблемы. Тогда чтение о нём захватывает. Но кто же он конкретно, политик, солдат, бунтовщик?
Александр Кердан считает, что герой тот, кто защищает Отечество, и не обязательно с оружием в руках. Исследующий Россию, приращивающий к ней богатства, созданные собственными руками, рискующий всем ради жизни своих творений, по этой логике, тоже герой…
Собравший писателей митрополит Калужский и Боровский Климент обобщает прозвучавшие мысли так: сегодняшняя литература – преимущественно не о героях, а об охотниках за наслаждениями, которые в русском сознании никогда героями не станут.
Героизм как таковой – это культура принесения жертвы, самоограничения, чего современная культура понимать не хочет. Вот отчего в ней столько коротко блеснувших вспышек и ни одного ровно горящего пламени, и вот почему так быстро забываются имена гедонистов, поставленных в центры повествований. Для того, чтобы герои оставались в сознании и памяти, они либо должны являть образцы воинствующего за правду духа, либо не быть вообще, потому что словесность в России образовалась как нравственный урок. Евангельская истина отозвалась в ней многократным эхом.
«Исторические романы, конечно, замечательны, но в них не стоит подпускать сусальности. Было и хорошее, и плохое, но революционеры – вовсе не десантировавшиеся к нам иностранцы, и не со свалки они пришли к нам, а были порождены тем обществом. И с тех времён мы можем усвоить одно: нельзя добиваться народного счастья методами нечестия и насилия.
Что же до героев, многие из них после революции были специально опорочены новой властью. Но если знать землю и её людей, ещё остались свидетельства того, как заботились о ней до революции те самые помещики, которых потом сделали сплошь издевающимися над крестьянами. Герою современной литературы стоит отзываться на зов молодёжи, которая не станет читать книги, в которых не будет находить отражения своих чаяний и надежд».
Остаётся задать вопрос поверх дискуссии: возможен ли герой, образец для подражания, в обществе, не имеющем цели?
Предвижу возражения: цель есть, но она различна для каждого из нас: одни развёрнуты ко спасению, другие к материальному обогащению. Только вот, говоря о цели, я имею в виду такую цель, которая включает в себя обе упомянутых…
Общественным совершенствованием и построением рая на земле мы уже занимались, и разочаровались в том накрепко. Следовательно, если избрать себе иные цели и иные методы их достижения, рано или поздно образуется и поле деятельности, и на него явятся новые герои, готовые в одиночку бороться не с миром, а с его косностью и неспособностью заглядывать за горизонт.
Чтобы появился герой, нужно всего-то разбудить в себе спящее будущее. И дать ему проклюнуться сквозь скорлупу рутины.
Сергей Арутюнов
