Весной этого года в журнале «Знамя» вышла автобиографическая повесть Татьяны Вольтской «Стеклянный павлин»: череда пронзительных лирических монологов. Или, точнее сказать, посланий. Написанные поверх времён и пространств, они поразили меня своей домашней, доверительной интонацией. Нежной, вопрошающей, покаянной.
Это письма дочери — к матери, написанные отсюда — Туда.
Ведь мама уже давно — в иной, таинственной, непостижимой жизни.
«…Я надеюсь, что Он поймет, что спросит не с тебя, а с меня. Это я виновата, я, я — так и скажи!..»
Как удивительно и просто это «так и скажи!», правда?
Её послания ушедшей маме — это же и разговоры с собственной памятливой душой.
«И все-таки слова о Нем были важны — почему-то хотелось ловить их отовсюду. Их не было в выжатом и выкрученном, как половая тряпка, советском воздухе, но они были — обрывками, кусочками — в романах Вальтера Скотта, в мучительно любимом “Оводе” Войнич — представляешь, у меня до сих пор хранятся блокноты с выписанными детским почерком латинскими цитатами — “beatus benedictionis — благословенны благословляющие” — и так страница за страницей. Ухо еще не слыхало этих слов — Как лань желает к потокам вод… — но душа уже, наверное, желала. Книги с этими словами в доме не было — отродясь. Я вот теперь вспоминаю, с какой жадностью выписывала все без разбору, что попадалось “про божественное”…»
С Татьяной Вольтской, cвободолюбивой радиожурналисткой и поэтом, «проскочившим между поколениями» — мы знакомы почти двадцать лет. Ещё со времён её горячего эссе «Поэзия от Фомы» (2000), где она убежденно писала о том, что в разговоре о любовной поэзии «трудно найти более запутанный узел соединения земного и небесного, тленного и вечного…» А Таня была и есть — один из самых искренних лириков нашего «современья».
Как мало тех, пишет она в повести, «…кто не стесняется говорить от первого лица — я люблю, мне больно — следовательно, я существую». Вот она-то как раз — из них.
А ещё я думаю, что её лирика переживает ныне своё «второе рождение»…
* * *
Стихи растут не из крапивы
И не из пыльной лебеды —
На кончике беды,
рапиры —
На задыхающемся «ты»,
То исчезающем, то снова
Мерцающем на глубине
Сырой мелодии, основы
Грубей холстины и страшней
Ночного окрика. И ветку
В окне,
войну, и гул комет
Услышит не свидетель века —
Свидетель музыки, поэт.
Стихи растут на месте боли
И тьмы, окутавшей чело.
На месте крови. В чистом поле.
Как Божий мир — из ничего.
* * *
В легком огне Твоем крепче меня держи,
В легком огне твоем, Господи, не отпускай.
Пробегает озноб летучий по спелой ржи,
В стылой воде, как монетка, блестит пескарь.
Лес Твой померк под вечер, с гнилого пня
Свесился мох тяжелою бахромой.
С красной строки заката пиши меня,
Господи, посылай меня, как письмо,
Строчкой реки, бегущей из-под моста,
За поля, за небрежно скомканные кусты —
С вестью о том, что любая земля свята,
От Иерусалима до Воркуты.
* * *
Символ веры с прожилками золотыми
Поздним вечером в комнатной пустыне
Наливается между погасших окон
Немерцающим светом, терпким соком.
Сквозь него плывут автобусы, не касаясь,
На стебле его город висит, как завязь
Будущего небесного града:
Церкви взорванные вернулись обратно,
Как заблудившиеся овцы,
Шпили светят лучами нового солнца,
И дома прижаты плотно, как зерна
Той любви, которая здесь зазорна —
Врывается в жизнь и торчит из нее углами,
Острыми, бесформенными, как пламя.
* * *
Только елки стоят над откосами,
Только реки, налитые всклянь
Между берегом, мокрыми досками
И заборами веером. Глянь —
Запасные пути, заржавевшие
Две цистерны, облезлый вагон
И кривые сараи, как грешники,
На колени осевшие. Вон
Сколько влаги вокруг, сколько жалости —
Грязь, сутулые старики.
Будь же счастлив со мною, пожалуйста,
Вопреки, вопреки. Вопреки.
* * *
Так закончится жизнь однажды — как эта осень.
Глянешь утром из тела — а воздух уже морозен
И хмелен, глотнешь — и кружится голова.
И дома, и люди как будто немного сонны,
Между ними неслышно порхают сонмы
Мелких ангелов белых, садятся на рукава,
На заборы, на легкие ребра оконной рамы,
На дорогу, автомобили, строку рекламы,
Обводя зубною пастою все подряд —
Провода, прохожих расплывчатые фигуры,
И забытых кленов ненужные абажуры
Выключая: еще желтеют, но не горят,
Выключая сердце — не сразу, но постепенно —
Все ровней дыханье, все меньше курчавой пены
На волне, приглушеннее хриплый бас.
И последним на берегу залива —
Видишь лес, потемневший, как Спас под густой олифой, —
Нет, не видишь — но губы шевелятся — чтобы спас.
* * *
Не много осталось одежды сносить,
Стоптать башмаков,
Смотреть, как земля одевается в сныть
И болиголов.
Не много осталось от ветра грустить,
От солнца шалеть.
Осталось жалеть и осталось любить,
Любить и жалеть
Мужчину, дитя, воробьиную прыть,
Рябинную медь —
Недолго, но все же осталось любить,
Но больше — жалеть.
* * *
За окнами с двойными рамами,
В высоком воздухе пустом
И тусклом, как в приделе храмовом,
За изгородью, за прудом,
По-стариковски неуверенно,
На ощупь к выходу идя,
Снег на руках проносит дерево,
Как будто спящее дитя.
Так долго вырубками, чащами
Он шел сюда — и вот, устал.
И выдох — ныне отпущаеши —
Всё повторяет краснотал.
Фома
