Слухи о смерти культуры сильно преувеличены.
По выходным, как тот король из анекдота, я немного шью. В смысле, мало мне школы, еще веду литературные курсы в библиотеке.
Удивительно, но детей довольно много. Хотя я предполагал, что едва одна группа наберется.
Точнее будет сказать, много родителей, озабоченных проблемами с чтением и особенно написанием сочинений. Символический вес школьной словесности в родительских глазах явно перевешивает остальные предметы, даже царицу наук. То, что у ребенка проблемы с пониманием, например, геометрии, заботит не так сильно, как проблемы с чтением и письмом. Словесность понимается как общекультурный навык, то, чем обязан владеть любой грамотный человек, неважно, физик он или лирик – провалы в этой области недопустимы. Я в твои годы и так далее. И вот дитя везут на курсы, оно смотрит в заплаканное черное стекло машины (дело началось в октябре) и уличные огни расплываются и дрожат в крупных каплях. Ну, или как-нибудь иначе. Но везут, осуществляя педагогическое насилие в отношении несовершеннолетних – по предварительному сговору со мной, кстати.
Дети, к слову, удивили меня еще больше, чем родители. За все время преподавания (не очень долгое, впрочем) я встретил, дай Бог, человек трех, которые вообще никак не включались на уроках литературы. То есть абсолютно, вели себя, как благородные газы в компании отвязных радикалов – не реагировали. Причина, конечно, во мне. Не хватило опыта или времени, чтобы «зацепить» их.
Потому я с некоторым волнением ждал первой встречи с детьми, не очень понимая, кого же повезут в субботу в библиотеку, чтобы говорить про литературу.
Они все оказались классными, вот что скажу. Читающими, думающими, умными – как и все дети, с кем я когда-либо сталкивался. Они оказались другими. Не такими, как взрослые. И это здорово.
Да, они многого не знают – не считывают цитаты, не слышали фамилий и названий книг, у них другая конфигурация жизненного опыта, дети очевидно выпали из культурного контекста своих родителей, вон он, зияющий разрыв, пропасть, которую не преодолеть, они не читают Дюма и не в курсе, кто такой Сайрус Смит.
Для них и Поттер уже классика. Я встречаю уже относительно взрослых людей, которые вздыхают и говорят – ах, Гарри, это мое детство. И мне хочется грянуть – господи боже, детство – это Алиса Селезнева Булычева и «Гианэя» Мартынова, и Красная Шапочка в роли Поплавской (не опечатка), и Арнольд с бревном на плече тонет в расплавленном металле. А Поттер вчера был!
А сегодняшних детей, как всегда, интересует иное – и они называют мне шоу и сериалы, о которых я не слышал, они рассказывают о книгах и комиксах, которые я бы не открыл никогда. Они, черт возьми, живут здесь и сейчас, а я одной своей липовой ногой опираюсь на прошлое.
И они открыты любому новому опыту. Да, у нас не совпадает культурный опыт, но он всегда, в нормальной ситуации большого культурного разнообразия не совпадает. Советское детство - это лабораторный опыт выживания в крайне обедненной культурной среде, и только за счет ее обедненности и унификации и достигалось то самое пресловутое единство и понимание – когда один начинает цитату, а другой ее подхватывает. Это не коммуникация как открытие нового, приращения опыта здесь не возникает, это коммуникация ради коммуникации, чтобы удостовериться – мы вместе, мы на одной волне.
Теперь такого мало, теперь надо стучаться, надо искать слова, которые откроют двери. И дети готовы слышать и слушать. Это просто, берешь рассказ и читаешь – и происходит чудо, магия, они включаются в эту историю, они ее осмысляют и делают частью себя. Особенно, если ты помогаешь, показывая – что же в этой истории такого, что останавливает взгляд. Для этого и нужен учитель литературы – притащить в класс что-то, с чем дети в своей жизни не имеют шанса столкнуться, редкого зверя, который не водится в их лесах. Ради этого и существует культура – чтобы давать новые смыслы. Прекрасно, если человек еще не читал Толстого и Чехова, значит, ему еще предстоит с ними встретиться. Куда хуже, если его насильно уже накормили Чеховым, и теперь он слышать не может этого имени.
Гаспаров прекрасно определил, украду у него. Современность – это то, что не проходят в школе, а классика – это навязываемая несвоевременность.
Классика это то, что мы навязываем детям, чтобы что? Обеспечить культурное единство? Непрерывность традиции? Возможность говорить на одном языке с детьми?
Это иллюзии.
Культурное единство, если оно вообще необходимо, не есть культурная унификация. Оно рождается единством смыслов и ценностей, а не прочтением одинаковых книг (а смыслы не порождаются книгами, а в них некоторым образом запечатлеваются, как уловленный художником дух времени. Обратный процесс, да?).
Нет ничего более временного, чем неизменная традиция – в своей живой практике она всегда меняется, традиция всегда ломается и обновляется – или умирает.
Возможность же говорить на одном языке с детьми – не более чем лукавство, мы хотим, чтобы они говорили с нами на нашем языке, пребывали в нашем смысловом поле. Но это не диалог, а монолог с нашей стороны. Разговор начинается, когда оба собеседника готовы слушать. Это значит, что нам надо меняться. Хотите рассказать, почему мушкетеры были круты – докажите, что Дартаньян не хуже, чем Флэш или Наруто. Но для этого придется погружаться в культуру детей так же, как мы погружаем их в нашу «правильную» кодифицированную культуру – с головой.
Непонимание куда продуктивней понимания для разговора – если мы действительно хотим разговаривать и слушать друг друга, а не вещать в одностороннем порядке.
Это, кстати, еще и жутко интересно – говорить с детьми. Они могут удивить.
Меня вот все время.
Если между поколениями разрыв, это хорошо. Разрыв для того и нужен, чтобы дети могли пройти дальше нас, были не нами и совершили свои собственные ошибки. К тому же через пропасть можно перекинуть мост – ажурный, легкий мост, сплетенных из словес, и если он выдержит, значит, мы взяли годный материал. А если не выдержит, то лучше пока этому тексту остаться в своем времени – может быть, он пригодится детям наших детей. Культура все время порождает новые образцы и забывает старые, а приходит время - и она вновь выталкивает на поверхность, казалось бы, давно ушедшее, чтобы переосмыслить его, она все время обновляется – иначе это не живое растущее древо, а черная окаменелость, которая может переродиться только в каменный уголь.
Все меняется, Пушкин вырос недурным поэтом, не читая Толстого, Толстой не читал Булгакова, Булгаков – Бродского и так далее. Жизнь катится вперед, а нам обидно, что мы уже не сидим наверху этого колеса. Не надо. Будем спокойны, будем их любить – такими, какие они есть, и будем с ними разговаривать. И все приложится.
Алексей Олейников, писатель, поэт, главный редактор журнала "Переплёт"
