***
Разруха кочевая
Штурмует города,
И беженцы из рая
Уходят навсегда.
Бредут былые боги
Куда-то на закат.
Хрущевки вдоль дороги,
Как факелы стоят.
На гнойном пепелище
У мира на виду
Рождается Всевышний
В пятнадцатом году.
Так описывает донецкое Рождество 2015-го года священник и поэт Дмитрий Трибушный: горящий, разбомблённый авиацией и артиллерией вооружённых сил Украины город, сопрягаемый с уходом из Рая.
Инстинктивно понятно, откуда этот жутковатый, фиксирующий не мыслимую прежде картину тон: свершилось ещё одно грехопадение, и разверзлось небо, и некогда мирный край обращён к страшной изнанке бытия, а его люди – к мучительному размышлению не только о безжалостных врагах, но и о самих себе и своём месте в мире.
***
Было бы неправомерным считать, что Господь, вечный и неизменный в Церкви, остаётся в словесности точно таким же, каким был в XII-м, XV-м, XVIII-м, XIX-м и даже XX-м столетии. Изменились и люди, и исторические обстоятельства. Утверждение о том, что «ничто не ново» и тем более «всё уже написано» на практике оказывается не просто не доказуемым, а откровенно лживым.
В двадцать первом веке, как бы еретически это ни звучало, Он продолжает являться поэтам, но образ Его претерпел заметные изменения: стала иной, как сказали бы культурологи, «структура восприятия»; также претерпела изменения сама культура религиозного чувства, отягощённая многими знаниями и, следовательно, скорбями последних десятилетий.
Мы сегодня не только поголовно грамотны, но и «просвещены», только качество нашего просвещения, в котором тон задаёт светская культура, нуждается в самом непредвзятом анализе и ею самой, и Церковью. Кто-то назовёт нас в ещё большей степени отпавшими от Бога по сравнению с людьми прошлых веков, и будет очевидно прав. Но так ли уж однозначна такая оценка современного положения вещей?
Если при расцвете дворянской литературы Всевышний был отчасти впитанным с рождения Создателем, неоспоримым Владыкой мира, то сегодня, спустя несколько атеистических десятилетий, дело обстоит несколько иначе: Господь – всемирный властитель, объявленный никогда не существовавшим, то есть, мифологическим персонажем из древней восточной сказки. Худшее, что с Ним могло произойти – восприятие Его именно декоративным элементом художественной словесности. В секуляризованном XX веке произошло массовое отпадение от Христа, продолжающееся в веке XXI-м. Россия прошла через десятилетия неверия одной из первых, претерпев отторжение Его на государственном уровне. Плата за второе обращение чрезвычайно высока – кровопролитные локальные конфликты, отпадение трети территорий.
Именно поэтому Христос в наши дни обретается с некоторым усилием: приходится преодолевать сомнения в Его власти, наследуемые от безбожного мира. Право Создателя быть в центре мироздания проходит у поэта через несколько смысловых призм, каждая из которых подпитывается эманациями секуляризованного мира.
Священник Украинской Православной Церкви отец Дмитрий Трибушный по первому образованию – филолог, и его поэтика испытывает на себе модернистские и отчасти постмодернистские черты, отличительным признаком которых является придание действительности некоей условности, не подлинности. Однако классическая традиция, параллельно «подпирая» неверие, сводит отчасти условную действительность к выразительным символам: багровому от разрывов горизонту, дому, засыпаемому снегопадом, и поэту, смотрящему в окно этого дома то с отчаянием, то с надеждой.
Дом – это то, что снится.
Родина – талый снег.
Сосланы Ваши ресницы
В постмодернистский век.
***
Лично для меня плоха почти вся наша современная «религиозная поэзия», если она проходит мимо отравленной атмосферы столетия, делая тем самым вид, что ничего особенного за последние сто и даже двести лет с Россией не произошло.
Предпочитая «наслаждаться простотой», весьма средняя, если не сказать большего, поэзия, объявляющая себя «православной», оказывается глухой к радикально изменившемуся языку, тонет в архаизмах и не способна ни на что иное, кроме как на ученическое вышивание по классической канве. Для настоящей, а не декоративной поэзии подобное губительно: глухота к веку делает её примитивной «ложью во спасение», тогда как спасение может проистекать лишь от беспощадной правды. Чтобы понять, что примешивается к современной поэтике, в каких координатах развёртывается её чувство, процитируем следующее стихотворение отца Дмитрия:
Храни, Господь, беспутных птах,
С Небес не упусти.
Храни в присутственных местах,
С восьми и до пяти.
- ирония данной молитвы кажется убийственной, но если взглянуть на сочетание канцеляризма и взывания к Создателю с несколько иной точки зрения, встанет за этими словами не столько гоголевская чиновничья эпопея, но как раз правда факта. Дончане продолжают ходить на работу и во время обстрелов. Они, как и мы, выходят с утра из квартир, идут по улицам, едут в автобусах… Усилиями вооружённых сил Украины некоторые из них не добрались до работы, убиты в пути, иные разорваны и иссечены заживо в тех самых присутственных местах. Что же глумливого в этих строках? Ничего.
Храни, Господь, своих пичуг
На торжищах и за.
Прошу, не выпускай из рук,
Не закрывай глаза!
- и, значит, это подлинная молитва о сбережении невинных жизней, но облечённая в кажущуюся постмодернистскую форму.
В конце концов, постмодерн не кто иной, как наглый подросток, переворачивающий символы с ног на голову и наслаждающийся эффектом. Он объявляет, что в мире нет Бога, что смысла в жизни, кроме биологического, нет, и никогда не было, что все святые слова – сладкая ложь. Вот почему цинический постмодерн – исконный, онтологический враг христианства, претендующий на роль пророка в «постхристианскую» эпоху. Главный элемент его поэтики – маскарад, лишь немного затеняющий звериную жестокость ничем, кроме себя самого, не мотивированного сплошь биологического бытия. Главный образ постмодерна –бесконечная садистская игра, в которой на время очередного раунда избраны и сакральная жертва, и сакральный же палач, которые, в довершение хаоса, постоянно меняются местами.
***
Зима ушла куда не знаю
Куда не знаю и зачем
А мы так долго умираем
Как будто в смерть свою играем
И остаемся насовсем
Ты только свет Ты больше света
Да будет свет сказал Господь
И ты росла Ему ответом
И кровь пресуществлялась светом
И светом становилась плоть
И нужно быть простым и смелым
Когда остался только час
И белый день и розы в белом
И двое снова станут целым
И жизнь продолжится без нас
- помимо меланхолического символа игры, приходится обратить внимание на начальную строку, адресующую к известнейшей некогда песне из кинофильма «Весна на Заречной улице» «Когда весна придёт, не знаю». Центон, впрочем, выносит в совершенно иные дали: концовка постулирует не только исчезновение героев, но и их общий скепсис, напоминающий о том, что, в общем-то, деяния земных созданий, какими бы они ни были, равновелико малы в сравнении с деяниями Божьими. И это чувство нежданно утешает.
Концепт «мир без меня» для начала XXI века становится одним из осевых. Попытка смотреть на происходящее отстранённо, в духе ахматовского постулата «Здесь всё меня переживёт» затронула наиболее чутких представителей цеха, и обусловленность его в том, что заведённый ход событий выглядит во взоре искушённого словесника чем-то вроде механических часов: рассвет-закат, рожденье-смерть.
Тише, тише – ты на самой крыше.
Ангелы не плачут – тихий час.
Опустись пониже и услышишь,
Как земля вращается без нас.
Отчего возникает именно такой взгляд, какая всемирная заброшенность его порождает? Видимо, мир представляется сегодня настолько переполненным собственной не обусловленностью и потому агрессией, что из потока мироздания хочется просто-напросто выпасть, и по возможности надолго, будто бы уехать в длительную командировку, подразумевая, что прежнюю квартиру можно будет продать и дистанционно. Возвращаться в погибающий от мелочей, непрерывно дробящийся мир, не способный к духовным свершениям, нет никакого желания.
Человек у отца Дмитрия выглядит свидетелем конца мира, и на него ложится апокалиптический отблеск вовсе не только потому, что артиллерийские обстрелы и авианалёты в Донецке, где служит батюшка, уже шесть лет как самая обычная повседневность. Конец мира – в обоих смыслах – порождает, с одной стороны, едкий сарказм в духе «Тебя, Господи, не поймёшь», а с другой стороны созерцание конца приоткрывает дверь на ту сторону, глядя с которой, видишь мир поистине кошмарным, обезбоженным внутри самого себя самим же собой:
Пускай другие звезды
Запляшут невпопад.
Все в мире несерьезно-
Светила говорят.
Спят Пастернак и Ницше,
Ван Гог и Геродот.
И, кажется, Всевышний
Включил автопилот.
- сочленение здесь «Всевышнего» и «автопилота» рисует мир как лайнер, сваливающийся в пике.
Что же случилось со мной и страной,
Кто виноват в перемене погоды,
Если хранитель берет выходной
И из провинции нашей уходит?
Строгие поборники веры могут попенять поэту, а заодно и священнику на то, что он пристрастен «деизму» – просвещенческой концепции, согласно которой Господь не отрицается как Создатель мира, но совершенно списывается со счетов как ДЕЙСТВУЮЩАЯ в мире реальная сила. Но бого-оставленность человека у Трибушного не абсолютна, а опровергается, и притом прямо противоположным философскому деизму способом:
И Тот, Кто сочиняет жизни,
Когда воскрес,
Оставил горнюю отчизну.
Остался здесь.
Это «здесь» - утверждение не столько о свершившемся две тысячи лет назад человеческом воплощении Творца, но о том, что Господь по-прежнему с нами, здесь и сейчас:
Я был одной бездумной болью,
Внезапной, скрюченной, шальной,
А Он, всемирный, вседовольный,
Зачем-то шел страдать со мной.
Пока навзрыд смеялись боги
И поднимали высоту,
Он шел прокладывать дорогу
Сквозь вековую мерзлоту.
Для отца Дмитрия в отношении Христа центральна идея СПОРА, затеянного им с устоями бытия, и этот спор начинается от самых Его родовых яслей. Иисус выступает как оспаривающий у мира права на его механическую неизбежность и заодно пребывание в ежедневном зле. Спор Иисуса с миром трактуется таким же подвигом, как само человеческое воплощение и следование самой узкой из человеческих стезей:
Видимо, только Бог
Сам воплотиться мог
В мире, где холода.
Легче лёгкого видеть, что «холода» здесь – понятие вовсе не климатическое. Мир скован грехом, как ледником Великого Оледенения.
***
Бедствия гражданской войны, обрушившиеся на Донбасс, ещё будут осознаны как перст Божий, обративший к вере поистине огромное число граждан этого бывшего украинского региона. После гнева и отчаяния самым немыслимым кажется пробуждение в современном человеке покаяния, перенос нестроений во внутреннюю сферу осознания происходящего, и тут следует понять, пожалуй, одно: сомнение и вера – единокровная родня. Истинная поэзия ИСПЫТЫВАЕТ крепость веры так же, как любое мирское проявление свободы воли, и лишь в испытании получает от веры вменяемый ответ.
У отца Дмитрия Трибушного дверь в трансцендентные эмпиреи распахнута настежь:
Я забуду печаль проливного вина,
Невесомую горечь потерь,
И впервые пойму, что вина – не стена,
А открытая райская дверь.
Ответом на искреннее вопрошание приходит пламенная убеждённость в изначальной природе вещей:
Если бы вещи застигнуть врасплох,
Дерзкой открытости не испугаться.
В каждой былинке скрывается Бог,
Каждая ива торопится в святцы.
Или:
Все, что умерло, воскреснет,
Стрелки двинутся назад.
Снова соберутся вместе
Все, кто помнили Твой сад.
Или:
Я знаю: истина во мгле,
На дне пророчеств.
Как тесно стало на земле
От одиночеств.
Возьми, Творец, еще одно
В Свои ладони.
На то единственное дно,
Где не утонет.
Кто же здесь Господь? Молчаливый наблюдатель за людскими безумствами? Непреклонный судия, карающий видимо невинных чад? Равнодушный инженер, запустивший мир в холостом режиме и ушедший на обеденный перерыв? Ни то, ни другое, ни третье. Господь отца Дмитрия – это сама изначальная и не отменимая суть жизни, и если наблюдатель, то далеко не равнодушный…
Смерть – невозможность ответить «нет»
Тому, Кто приходит к тебе как ответ.
Господь Трибушного – это всемирный и обращённый ко всему человечеству источник Истины, которая лишь кажется молчаливой, но денно и нощно вопиет к осознанию человеком своей вины. Именно такое осознание распахивает перед ним двери в потерянный Эдем, и диалог малой человеческой неправды со всеобъемлющей правдой Создателя становится бесконечным, простирающимся далеко за границы бытия:
Стали твои тревоги,
Годы скитаний и слез
Первым ответом Бога
На заданный Им вопрос.
Добиваться встречи с Господом, Истиной человек не обязан свыше – просто такова природа человеческая, стремящаяся к Создателю:
Все в порядке и что-то не так.
Значит, где-то душа живет.
Значит, светит во тьме маяк,
По которому Бог нас найдет.
Значит, есть и на небе родня
С негасимой свечою внутри.
Я надеюсь увидеть Тебя,
Только Ты со мной говори.
- звучит одно из самых впечатляющих взываний к Богу поэта и священника. В нём – только одна просьба – о не прерывании разговора. Но пока такое простое и ясное осознание коснётся большинства, должно пройти немало времени. Дух строится не сразу, а проходит через множество фаз и сближения, и отдаления от своего истока. Природа человека прихотлива, и только окончательно выросший из вздорного бунта способен преодолеть в себе наглого подростка и перестать капризничать.
