Только чрез Иерусалим желаю я возвратиться в Россию
Николай Гоголь
Часть первая
Поездки Гоголя по святым местам можно с полным правом назвать паломничеством, — они всегда были для него насущно необходимы как в литературном, так и в духовном отношении, а то и другое сливалось у Гоголя (и особенно в последнее десятилетие его жизни) воедино. При этом духовное все более начинало преобладать над литературным. Это паломничество оборвалось в то время, когда он на многие свои запросы к Церкви получил ответ. Он ехал в русские монастыри и в Иерусалим за «духовным хлебом». И его интерес к этим местам начал расти еще с юных лет.
Мать Гоголя, Мария Ивановна, отличалась глубокой набожностью. После смерти мужа она до конца жизни носила траур — платье из самой грубой шерстяной ткани — как бы по образцу монашеских власяниц, и по свидетельству знавших ее людей была похожа на игуменью монастыря. Любимым занятием в семье было посещение святых мест. Отголоски этой любви к паломничеству слышны в ранней прозе Гоголя: «Что ж, господа, когда мы съездим в Киев? Грешу я, право, пред Богом: нужно, давно б нужно съездить поклониться святым местам. Когда-нибудь уже под старость совсем пора туда: мы с вами, Фома Григорьевич, затворимся в келью, и вы также, Тарас Иванович! Будем молиться и ходить по святым печерам» («Страшная месть», черновой автограф, 1831).
В своем доме Гоголь, несомненно, слышал многочисленные рассказы странников о Святой Земле и читал книжки об Иерусалиме, выпускавшиеся для народа. Это также отразилось потом в его ранних произведениях. «Читали ли вы, — спросил Иван Иванович после некоторого молчания, — <…> книгу “Путешествие Коробейникова ко Святым Местам”? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают. <…> Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что простой мещанин прошел все места эти. <…> Подлинно, его Сам Господь сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме» («Иван Федорович Шпонька и его тетушка», 1832).
В рецензии на книгу «Путешествие к Святым Местам, совершенное в ХVII столетии Иеродиаконом Троицкой Лавры» (предназначавшейся для пушкинского «Современника»), Гоголь писал: «Путешествия в Иерусалим производят действие магическое в нашем народе. Это одна из тех книг, кот<орые> больше всего и благоговейнее всего читаются. Почти такое производит на них впечатление <путешествия> в Цареград, как будто невольная признательная черта, сохранившаяся в русском племени, за тот свет, который некогда истекал оттуда. Нередко русский мещанин, промышленник сколько-нибудь ученый, бросив дела, отправлял<ся> сам в Иерусалим и Цареград…».
Неизвестно в точности, когда у Гоголя возник замысел поездки в Святую Землю. Возможно, он зародился еще в Нежине под влиянием уроков протоиерея Павла Волынского. Примечательно, что помимо Гоголя судьбы еще двух воспитанников гимназии оказались связанными с Иерусалимом. Виктор Кириллович Каминский, окончивший курс три года спустя после Гоголя, пять раз совершил паломничество ко Святым Местам и умер в самом Иерусалиме (погребен на Сионе), а Константин Михайлович Базили — русский генеральный консул в Сирии и Палестине — сопровождал Гоголя в 1848 году в его путешествии в Святую Землю.
Как бы там ни было, Гоголь умалчивал о своем намерении и открыл его гораздо позднее. В начале 1842 года он получил благословение на путешествие в Иерусалим от святителя Иннокентия, в ту пору епископа Харьковского. Сергей Тимофеевич Аксаков так рассказывает об этом: «…вдруг входит Гоголь с образом Спасителя в руках и сияющим, просветленным лицом. Такого выражения в глазах у него я никогда не видывал. Гоголь сказал: “Я все ждал, что кто-нибудь благословит меня образом, и никто не сделал этого; наконец, <епископ> Иннокентий благословил меня, теперь я могу объявить, куда я еду: ко Гробу Господню”». Гоголь провожал владыку Иннокентия, и тот на прощание благословил его образом. В этом благословении он увидел повеление свыше.
Когда жена Аксакова, Ольга Семеновна, сказала, что ожидает теперь от него описания Палестины, Гоголь ответил: «Да, я опишу вам их, но для того мне надобно очиститься и быть достойну». Продолжение литературного труда он уже не мыслит без предварительного обновления души: «Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка моего существованья» (из письма к В. А. Жуковскому из Берлина от 26 июня (н. ст.) 1842 года).
Во время встречи с преосвященным Иннокентием Гоголь, по-видимому, условился увидеться с ним в Иерусалиме. В мае 1842 года, накануне своего отъезда за границу, он послал ему экземпляр только что вышедших «Мертвых душ» с письмом, в котором выражал надежду на встречу у Гроба Господня: «Всемогущая сила над нами. Ничто не совершается без нее в мире. И наша встреча была назначена свыше. Она залог полной встречи у Гроба Господа. Не хлопочите об этом и не думайте, как бы ее устроить. Все совершится само собою. Я слышу в себе, что ждет нас многозначительное свиданье. Посылаю Вам труд мой! Взгляните на него дружелюбно. Это бледное начало того труда, который светлой милостью небес будет много не бесполезен. <…> Ваш образ, которым вы благословили меня, всегда со мною!».
С этим образом Спасителя Гоголь не расставался, а после его смерти он хранился у Анны Васильевны, сестры писателя. Позднее, весной 1845 года, Гоголь (как бы отвечая на этот подарок) обращается к Александре Осиповне Смирновой со следующей просьбой: «На выставку академиче<скую> в Петербург прибудет <…> в числе других картин из Рима головка Спасителя из “Преображения” Рафаэля, копированная Шаповаловым и принадлежащая мне. Отправьте ее от моего имени преосвящ<енному> Иннокентию в Харьков» (из письма от 2 апреля (н. ст.) 1845 года из Франкфурта).
Если поездка в Европу была самым обыкновенным делом в русском образованном обществе, то в Иерусалим светские люди, напротив, ездили крайне редко. Намерение такого вполне светского писателя, каким казался Гоголь, сочинения которого как бы не давали основания предполагать в нем глубоко религиозного человека, ехать в Иерусалим на поклонение Гробу Господню, удивило многих. Даже такие близкие друзья Гоголя, как Аксаковы, знавшие об усилении в нем религиозного чувства, не давали себе труда объяснить, какие мотивы подвигают его предпринять столь трудное и отдаленное путешествие. «Признаюсь, я не был доволен ни просветленным лицом Гоголя, ни намерением его ехать ко Святым Местам, — замечал Сергей Тимофеевич. — Все это казалось мне напряженным, нервным состоянием и особенно страшным в Гоголе как в художнике…».
На эти сомнения Аксакова Гоголь отвечал в письме к нему из Гастейна от 18 августа (н. ст.) 1842 года: «Вас устрашает мое длинное и трудное путешествие. Вы говорите, что не можете понять ему причины. <…> Признайтесь, вам странно показалось, когда я в первый раз объявил вам о таком намерении? Моему характеру, наружности, образу мыслей, складу ума и речей, и жизни, одним словом, всему тому, что составляет мою природу, кажется неприличным такое дело. Человеку, не носящему ни клобука, ни митры, смешившему и смешащему людей, считающему и доныне важным делом выставлять неважные дела и пустоту жизни, такому человеку, не правда ли, странно предпринять такое путешествие?».
И здесь же Гоголь отвечает на свой вопрос, указывая на глубокую внутреннюю связь предполагаемого паломничества с собственным творчеством: «Но разве не бывает в природе странностей? Разве вам не странно было встретить в сочинении, подобном Мертвым душам, лирическую восторженность? Не смешною ли она вам показалась вначале, и потом не примирились ли вы с нею, хотя не вполне еще узнали значение? <…> Как можно знать, что нет, может быть, тайной связи между сим моим сочинением, которое с такими погремушками вышло на свет из темной низенькой калитки, а не из победоносных триумфальных ворот в сопровождении трубного грома и торжественных звуков, и между сим отдаленным путешествием? И почему знать, что нет глубокой и чудной связи между всем этим и всей моей жизнью, и будущим, которое незримо грядет к нам и которого никто не слышит?».
Этого письма Гоголь просил никому не показывать, исключая Ольги Семеновны: «Лирические движения души нашей!.. неразумно их сообщать кому бы то ни было». Среди первых, кому он открыл свое желание помолиться у Святого Гроба, чтобы испросить благословение на свой труд, была Надежда Николаевна Шереметева. Гоголь нашел в ней одну из тех женщин, о которых он говорил, что они «живут в законе Божием».
Свое последнее и самое длительное заграничное странствие Гоголь связывал с паломничеством ко Гробу Господню. 9 мая 1842 года за полторы недели до отъезда он писал старому приятелю еще с нежинской поры Александру Данилевскому: «Это будет мое последнее и, может быть, самое продолжительное удаление из отечества: возврат мой возможен только через Иерусалим».
Поначалу Гоголь собирался ехать к Святым Местам по завершении «Мертвых душ». В том же письме к Аксакову, где он объяснял свое намерение, Гоголь замечал: «Впрочем, помните, что путешествие мое еще далеко. Раньше окончания моего труда оно не может быть предпринято ни в каком случае». А в январе 1843 года он писал Шереметевой, встревоженной слухами, что он возвратится в Москву прежде, чем совершит свой путь ко Гробу Господню: «…признаюсь, что только чрез Иерусалим желаю я возвратиться в Россию, и сего желания не изменял. <…> Но я потому не отправляюсь теперь в путь, что не приспело еще для этого время, мною же самим в глубине души моей определенное. Только по совершенном окончании труда моего могу я предпринять этот путь. Так мне сказало чувство души моей, так говорит мне внутренний голос <…> Окончание труда моего пред путешествием моим так необходимо мне, как необходима душевная исповедь пред святым причащением».
Поездка откладывалась не только потому, что вследствие медленной работы над вторым томом надежда Гоголя на выручку денег от его продажи не оправдывалась, но, главным образом, по причинам духовного порядка. Примерно с середины 1843 года, пишет Павел Васильевич Анненков, «путешествие в Иерусалим уже становится не признаком окончания романа, а представляется как необходимое условие самого творчества, как поощрение и возбуждение его. Вместе с тем роман уходит в даль, в глубь и тень, а на первый план выступает нравственное развитие автора».
Паломничество в Иерусалим состоялось только в 1848 году, хотя стремление в Святую Землю Гоголь хранил все эти годы. О своем намерении отправиться ко Святым Местам он публично объявил в предисловии к «Выбранным местам из переписки с друзьями», прося при этом прощения у своих соотечественников, испрашивая молитв у всех в России — «начиная от святителей» и кончая теми, «которые не веруют вовсе в молитву», и, в свою очередь, обещая молиться о всех у Гроба Господня.
На свое паломничество Гоголь смотрел как на «важнейшее из событий» своей жизни (из письма к Н. Н. Шереметевой от 1 апреля (н. ст.) 1847 года). «Путешествие мое не есть простое поклонение, — писал он той же Шереметевой 8 ноября (н. ст.) 1846 года. — Много, много мне нужно будет там обдумать у Гроба Самого Господа, от Него испросить благословение на все, в самой то<й> земле, где ходили Его небесные стопы». Гоголь просит всех молиться о приготовлении к этому путешествию и о благополучном завершении его. Он даже составляет и рассылает молитву о себе: «Боже, соделай безопасным путь его…».
В ноябре 1847 года Гоголь приезжает в Неаполь, чтобы отсюда отправиться в Иерусалим. Протоиерей Тарасий Серединский, настоятель церкви Рождества Христова при Русской миссии в Неаполе, вспоминает, что зимой 1847/1848 года он исповедовал и приобщал Гоголя Святых Таин, а перед отъездом его в Святую Землю служил по его просьбе благодарственный молебен.
12 января (н. ст.) 1848 года Гоголь пишет своему духовному отцу, протоиерею Матфею Константиновскому исповедальное письмо: «О, друг мой и Самим Богом данный мне исповедник! горю от стыда и не знаю, куда деться от несметного множества не подозреваемых во мне прежде слабостей и пороков. <…> Исписал бы вам страницы во свидетельство моего малодушия, суеверия, боязни. Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе; признаю Христа Богочеловеком только потому, что так велит мне ум мой, а не вера. Я изумился Его необъятной мудрости и с некоторым страхом почувствовал, что невозможно земному человеку вместить ее в себе, изумился глубокому познанию Его души человеческой, чувствуя, что так знать душу человека может только Сам Творец ее. Вот всё, но веры у меня нет. Хочу верить. И, несмотря на все это, я дерзаю теперь идти поклониться Святому Гробу».
В письме от 15 января (н. ст.) 1848 года Гоголь просит мать «отправить молебен, и, если можно, даже не один (во всех местах, где умеют лучше молиться)» о благополучном путешествии его в Иерусалим. К письму он прилагает особую молитву, которую нужно произносить за него. В ней есть и такое прошение: «…восстанови тишину морей, укротив бурное дыханье ветров. Тишину же души его исполни благодатных мыслей во все время дороги его. Удали от него духа колебаний, духа помыслов мятежных и волнуемых, духа суеверия, пустых примет и малодушных предчувствий, ничтожного духа робости и боязни».
Далекое и трудное путешествие страшило Гоголя. Известно, что он боялся умереть от морской болезни, которой всегда страдал. В письме из Неаполя от 7 декабря (н. ст.) 1847 года он признавался Михаилу Петровичу Погодину: «…замирает малодушный дух мой при одной мысли о том, какой длинный мне предстоит переезд, и все почти морем, которого я не в силах выносить и от которого страдаю ужасно». Оттуда же он писал и Н. Н. Шереметевой: «Отправляться мне приходится во время, когда на море бывают непогоды, <а> я бываю сильно болен морскою болезнью даже и во время малейшего колебанья».
18 января (н. ст.) 1848 года Гоголь извещал живописца Александра Андреевича Иванова, что на днях выезжает из Неаполя и что «в городе неспокойно». Вскоре после этого он покидает Италию и отправляется на пароходе «Капри» по Средиземному морю на остров Мальта. Опасения его не были напрасными. 22 января (н. ст.) он сообщал с Мальты графу Александру Петровичу Толстому о перенесенных мучениях от морской болезни: «Рвало меня таким образом, что все до едина возымели о мне жалость, сознаваясь, что не видывали, чтобы кто так страдал»; и на следующий день графине Анне Михайловне Виельгорской: «Если бы еще такого адского состоянья были одни сутки, меня бы не было на свете». В этом же письме он извещал графиню Виельгорскую, что из Неаполя его выгнали раньше, чем он полагал, «разные политические смуты и бестолковщина».
В тот же день, 23 января (н. ст.), Гоголь пишет Степану Петровичу Шевыреву, что на Мальте не задержится, только дождется парохода, идущего в Александрию. Сообщает, что морская болезнь сильно его измучила: «До сих пор едва могу прийти в состояние мыслить и чувствовать и, как подумаю, что предстоят целые дни безостановочного пребыванья на море без заездов на твердую землю, — дух захватывает».
Однако Гоголь изменил первоначальный маршрут: вместо кратчайшего пути через Александрию, он отправился в направлении Константинополя на Смирну (современное название — Измир). Причиной тому могли послужить сведения, которые сообщил ему К. М. Базили в письме из Бейрута от 6 января (н. ст.) 1848 года: «…отправившись из Александрии сюда, надо здесь просидеть 12 дней в карантине, а из Смирны сюда карантина нет».
На Мальте Гоголь пробыл пять дней в ожидании парохода на Смирну. 27 января (н. ст.), «садясь на пароход», он сообщал графу А. П. Толстому, что переменил дорогу и едет через Константинополь, «желая избегнуть двадцатидневного карантина». «Каково-то будет мое плавание — вопрошал Гоголь. — Спасет ли Бог меня недостойного? Во всяком случае еще раз приношу вам благодарность за все».
Один из традиционных маршрутов с Мальты на Святую Землю проходил через остров Корфу (греческое название — Керкира). С островом Корфу и пребывающими там нетленными мощами святителя Спиридона Тримифунтского связан один из загадочных эпизодов биографии Гоголя. В Оптиной пустыни, сохранилось предание, пересказанное преподобным Амвросием:
«С IV века и доныне Греческая Церковь хвалится целокупными мощами угодника Божия святого Спиридона Тримифунтского, которые не только нетленны, но в продолжение пятнадцати веков сохранили мягкость. Николай Васильевич Гоголь, бывши в Оптиной Пустыни, передавал издателю жития и писем затворника Задонского Георгия (отцу Порфирию Григорову), что он сам видел мощи святого Спиридона и был свидетелем чуда от оных. При нем мощи обносились около города, как это ежегодно совершается 12 декабря с большим торжеством. Все бывшие тут прикладывались к мощам, а один английский путешественник не хотел оказать им должного почтения, говоря, что спина угодника будто бы прорезана и тело набальзамировано, потом, однако, решился подойти, и мощи сами обратились к нему спиною. Англичанин в ужасе пал на землю пред святыней. Этому были свидетелями многие зрители, в том числе и Гоголь, на которого сильно подействовал этот случай».
Это недатированное письмо преподобного Амвросия Оптинского, известное под названием «О почитании святых мощей», имеет широкое хождение в паломнической литературе и не раз привлекало внимание биографов Гоголя. Недавно было опубликовано (по автографу) письмо другого Оптинского старца — преподобного Макария — к духовной дочери Анне Ивановне Воейковой (от 26 января 1849 года), в котором также идет речь о пребывании Гоголя на Корфу и о чуде у мощей святителя Спиридона Тримифунтского:
«Кстати о св. мощах идет речь, скажу вам сообщенное мне в письме от Нат<альи> Петр<овны> (Киреевской. — В. В.), а им пересказывал Гоголь, бывший в прошлом году в Корфу; там есть мощи св. Спиридона Тримифунтскаго. На открытии английский путешественник, бывши там, желал видеть мощи св. Спиридона без покрова, что и было исполнено. Англичанин осматривал св. мощи (которые, как говорит Гоголь, сохранились совершенно невредимыми, и представляют вид недавно умершего человека), начал рассуждать о том, что это св. мощи набальзамированы и что это особенно известный род бальзамирования, употребляющийся еще в Египте, и состоит в том, что мертвому вырезывают кусок из спины, — чрез отверстие вынимают внутренность и наполняют тело ароматическими веществами. Когда он это говорил, и монахи его слушали, может быть, иные и начинали сомневаться, тогда, св. мощи вдруг сами собою повернулись в раке, и перево<ро>тились к нему спиною! Это так поразило англичанина, что он тут же с ума сошел, а весь город ни о чем не говорил как об этом происшествии, когда Гоголь туда приехал».
Из письма преподобного Макария Оптинского следует, что Гоголь был не свидетелем чуда, а лишь слышал о нем от других горожан, и потом рассказал об этом Наталии Петровне Киреевской. К сожалению, письмо, на которое ссылается старец Макарий, не обнаружено. В результате сопоставления имеющихся на сегодняшний день сведений современный исследователь приходит к заключению, что «только в конце января (н. ст. — В. В.) 1848 года Гоголь имел возможность посетить святой остров, почему не мог быть свидетелем чуда у мощей святителя Спиридона Тримифунтского, хотя только благодаря русскому писателю в мире стало известно об этом чудесном событии, прославляющем православную веру».
Журнал «Православное книжное обозрение»
