В грозные дни нашего Отечества, многие десятилетия после Великой Отечественной войны не вспоминавшего слова «мобилизация», следует говорить просто и с полным осознанием того, что есть жизнь, и за что её отдавали наши отцы, деды и прадеды.
Следует напрямую обращаться к сердцам и смущённым, и испуганным, говоря о том, что есть ратный и человеческий подвиг, и какими были те, кто, защищая нашу страну от любых посягательств, его совершал
Как не спросить – а что такого совершил автор строки, вынесенной в заголовок, русский поэт Александр Блок? Отвечу: он совершил хотя бы то, что его строка вынесена в заголовок. Она сделана из чистого золота такой пробы, что приходит на ум первой из десятков тысяч других строк. Она сделана из эмоции, подменить которую никаким суррогатом, имитацией или умело сделанным эрзацем невозможно.
Так был, может быть, Александр Блок солдатом или офицером? Был. И форму носил. Мобилизован в 1916-м году, и полгода проходил службу табельщиком в 13-й инженерно-строительной дружине Всероссийского союза земств и городов, строивших в белорусском Полесье оборонительные сооружения, пулемётные гнезда и окопы, послужившие ещё тем, кто дрался в этих местах в Великую Отечественную войну. Так Александр Блок и видел подвиг, и сам совершал его.
Неужели? Что ж такого в изнурительных, с утра до вечера, конных объездах фронта работ, а затем ночном писании табелей о готовности сооружений? Если вы задаётесь таким вопросом, о сути подвига вы знаете немного.
Поскольку подвиг есть преодоление себя, каждый из нас вынужден его совершать, начиная с рождения, и продолжает, поднимаясь в непроглядной темноте зимнего утра для того, чтобы идти в детский сад или школу, а затем в институт или университет, а потом на работу. До самой кончины участь человека помечена тихим подвигом, за который не награждают в Георгиевском зале Московского Кремля, не чествуют в людных собраниях, а молча принимают его к сведению – это честный человек, труженик, живущий по завету в поте лица добывать хлеб свой насущный.
А дальше? Во время болезни и самой кончины подвигом считается светлый взгляд и отсутствие жалоб. Варварская ли добродетель – смирение с неизбежной участью, взявшееся невесть откуда человеческое мужество в ситуации, когда всё уже решено и ясно? Напряжённая жажда не отступаться от чести – не следствие механического следования античному стоицизму, а слышимый внутри зов даже случайно не оскорбить людей, которых приходится когда-нибудь оставлять навсегда. Не оскорбить, не оставив в них ощущения смертного ужаса.
Герой – тот, что остаётся верным себе в самый невыносимый миг и час бытия, и не оставляет в людях памяти о потере достоинства, духовном падении, в чьих последних словах нет желчи и цинизма, и всё его душевное движение говорит о вознесении ввысь.
***
Заглянем в наградные списки, где обязательно описание подвига. Сплошные штампы: «прикрывал отход», «обеспечил бесперебойное снабжение батареи боеприпасами», «стремительной атакой опрокинул превосходящее по численности подразделение противника».
Если преодолеть себя и здесь, и напрячь фантазию, войти в суть несложно. Войти и содрогнуться, как от мучительной дрожи: «прикрывал отход» - это остался один или максимум с номером вторым, давая время своим уйти и скрыться от неминуемого боестолкновения с просчитываемым результатом.
Один.
В поле.
Сеет, усиливаясь и затихая, мелкий дождь. Из обжигающего сыростью тумана возникают фигуры преследователей. Идут уверенно, неторопливо, останавливаются, встряхиваются, совещаются на ходу, разбиваются в цепь. Лишь бы не заело затвор. Огонь.
…они залегли, но не испугались. Они скоро догадаются, что ты один, как ни имитируй множественных очередей из разных мест. Не наскачешься. До них метров двести с чем-то, и, умелые солдаты, они уже начали обтекать с флангов. От ствола уносятся клубы дыма, запах выгоревшего ружейного масла уже нестерпим, но все эти ощущения притуплены, доносятся уже откуда-то издалека. Ты весь в испарине, но обращать на неё внимание уже нет ни сил, ни желания. Ушли ли ребята? Достаточно ли ты дал им времени? Впереди – взрыв или очередь. Лишь бы не плен. РГД при тебе.
Для того, чтобы остаться на точке прикрывать своих,, самообладание должно быть идеальным. Когда людей, которые по мановению Божьему остались в такой ситуации в живых, спрашивают, как им удалось даже не выжить, а не струсить, не треснуть под исполинским давлением неминуемой гибели, они отвечают классической фразой – «Ну, а как?»
В переводе эта фраза означает «А как иначе?», «Мог ли я поступить иначе?» и «Можно ли было поступить иначе?»
И речь здесь идёт вовсе не о приказе такому якобы уникальному и бесценному тебе, а о внутреннем чувстве невыносимости нарушения какого-то определяющего внутреннего правила, отступления не от воинского устава, а чего-то явно превыше его – чувства верности свершаемому здесь и сейчас.
Отчего я должен погибнуть именно сейчас, в не примечательный день, или, наоборот, в свой день рождения, в годовщину свадьбы или в день рождения дочери? Такие вопросы задавать попросту поздно. Остаётся или быть, или не быть, но парадокс состоит в том, что чем больше ты НЕ будешь, тем больше будешь для самого себя, как чего-то внутри. И ты следуешь к небытию, потому что оно видится досадным, но приемлемым обстоятельством на пути к себе. «Креста не сниму, я православный», «За пацанов», «Работайте, братья» - оттуда.
Войти в состояние подвига могут, наверно, помочь ежедневные тренировки, озаглавленные довольно привязчивым словом «надо», и заскорузлыми формулировками из тех же наградных листов, но только если повезёт в них попасть. Везение же тоже оказывается довольно сложным семантически термином. Люди с увечьями и телесными, и психологическими довольно скоро понимают, что подвиг их на земле продолжается – с тем, что они совершили, нужно достойно продолжать жить, и ключевое слово здесь не «жить» и даже не «продолжать», а «достойно».
Ну, а как?
***
Занятную вещь мне как-то сообщил человек, занимавшийся статистикой подвигов. Оказывается, в процентном отношении героями войны становились в равной степени и ребята из деревень, и ребята из городов, хотя, казалось бы, ежедневное преодоление бытовых тягот у деревенских ребят просто-таки в крови, а городские в некоторой степени изнежены комфортом. Но в жизни получается так, что в явлении подвига есть нечто мистическое, и в момент высшего напряжения всех душевных и физических сил срабатывает, на первый взгляд, какая-то случайность, которая на самом деле никакая не случайность.
Верующие люди скажут сразу же – Господь, Его перст.
И будут правы, поскольку куда больше половины героев никаких подвигов еще накануне их совершения ничего такого особенного совершать не хотели. Им ПРИШЛОСЬ, но не в смысле того, что их заставили пойти на подвиг из-под палки, а в смысле высшей необходимости. Они бы с удовольствием обошлись повседневностью, не выделялись бы, и, как правило, вовсе не искали славы.
- Да как так вышло-то?!
Пожимают плечами. Мистика? Да какая уж там особая мистика. Провидение Божье.
***
Получается так, что, готовясь к совершению сотрясающего сердца бессмертного подвига ежедневным тихим подвигом, человек труда особенным образом настраивает себя не отдать всего себя на съедение обстоятельств, а переломить их чем-то большим, чем они сами. В ответ на фанатически упорную решимость шанс появляется, но куда чаще он приходит в ответ на неслышную мольбу в самый неподходящий момент.
Я знал многих досадующих на обстоятельства: широк в плечах, строен, вынослив, обучен, бывал в деле неоднократно, а шанса нет и нет. Когда такие люди, выращенные природой и воспитанием героями, проходят «мимо наград», они иногда спрашивают об этом у священников – почему я вечно «мимо кассы»?
Одному из таких людей батюшка ответил – «Да ты ещё не готов».
- Да как так?!
- А посмотри на себя. Только тебе шанс представится, ты же им потом хвастаться будешь.
- Так и что?
- А то, что хвастаться нехорошо. Вот подожди, пока в тебе это желание стихнет, а там и случай подвернётся.
И весь ответ.
Умный батюшка – дороже золота. Видит насквозь душу и без исповеди.
Герои не любят расспросов, и правильно делают. Вполне достаточно для определения того, что случилось, и наградных листов, куда попадает лишь то, что смогли увидеть. А сколькое проходит незамеченным? И разве речь о наградах? Толстовский Долохов, разжалованный в солдаты, надрывается, чтобы не забыли его подвиг, а капитан Тушин, совершивший в тысячу раз больше, разве стал бы кричать? Подвиг безошибочно слетает на того, кто жаждет не хвастаться им потом, а жить с сознанием совершённого и не ронять себя больше ни в чём. Планка задана.
А расспросы… они только возвращают в состояние и, главное, обстоятельства, о которых часто хочется забыть.
***
Я помню Героя Советского Союза.
Как он застенчиво вошёл, невысокий, коренастый, без той самой Золотой Звезды, которую мне, мальчишке, так страстно хотелось увидеть вблизи. Но он вошёл в обычном бежевом плаще поверх обычного серого костюма. Кивнул всем, обернулся к зеркалу, пригладил волосы и пошёл мыть руки. За столом сидел прямо и тихо, лишь слегка напряжённо, и тёсанные из камня черты его были обычны. Он был приветлив и старался не выделяться. Но все вокруг знали, что он герой.
Он выпил одну, ему налили другую, но в черёд уже третьего тоста он мягко перекрыл рюмку ладонью, и никто не смог ему перечить. Придя чуть позже других, он сидел с нами, не смея уйти раньше всех, вежливо, но будто бы стоя в невидимом строю. Острое чувство пронзило меня – как же он одинок. Не мог уже он, как в юности, на деревенской гулянке, выпить ни третью, ни четвёртую. Сдержан и скромен, он тяготился пустыми разговорами, блюдя ниспосланную свыше и стоящую в нем колом высоту. Весь он был выражением не того, как надо, а того, что иначе никак нельзя.
Помню полного кавалера Ордена Славы, от которого ушла жена. Стоически относясь к беззлобным, но порой бестактным шуткам, он всячески подыгрывал «обидчикам», и за столом стоял хохот, потому что мизансцена его была такой смиренной, будто с нами сидел братец Иванушка. Уморительная мимика героя затеняла горящие на его груди три крупных звезды, но не принижала их. Этот человек знал им цену.
И помню я дважды героя Советского Союза, который, по-медвежьи огромный, ослепительно красивый самой зрелой мужской красотой, сам хохотал от избытка ещё не истраченных сил, боевой лётчик, умница, отец-командир бесчисленных солдат и офицеров. Ему было, куда и зачем жить! Он был – корень огромного человеческого собрания, основание которого уходило в русскую историю глубже, чем кто-либо способен был догадаться. Как он шутил!
…он, будто бы поперхнувшись, вышел из разговора. Черты его сделались сумрачно отсутствующими, а мгновение спустя он, чуть не опрокинув стул, стремительно вышел. Жена его сделала весьма определённый жест, мол, не обращайте внимания, продолжайте, и я каким-то звериным инстинктом понял, в какое напряжение он погружён без права выйти из него и на пару часов. На какой острейшей грани настоящего с будущим он существует.
- Еду, - его спокойный голос из коридора. И снова на пороге гостевой комнаты – он, в застёгнутом двубортном генеральском мундире, широко улыбающийся, с чёткой дикцией:
- Надо ехать. Рад был повидаться, но сами видите – служба.
Разочарованных возгласов дорогие гости себе не допустили.
…И совсем ещё молодого, без единого седого волоса, героя я тоже помню: в ответ на особенно пронизывающий взгляд на его награду вскинулся – «Что, нравится? Хочешь, подарю?» - сказал он миролюбиво, но шутке его никто не рассмеялся. За ней стояла затмевающая рассудок боль: награду он получил из подразделения один. Остальные его товарищи погибли.
Близкие слёзы, внезапный надрыв – неотлучные и, может быть, самые верные спутники всех совершивших небывалые деяния. И только редкие души выдерживают своё отличие, одиночество, отрыв от людей, будто бы всё остаётся по-старому. А ничего по-старому не остаётся.
***
Русский солдат – никем не отменимое и не затеняемое никем чудо. При колоссальной мере страдания, выпадающей на долю каждого русского поколения, он остаётся небывало живым, не стиснутым чиновничьими церемониями, не подверженным коррозии смыслов.
По прорывающейся сквозь его опытные определения и оценки ребячливости русский солдат подобен говорливому лесному роднику, даже если толком и не умеет повествовать о себе. Наверно, поэтому за него говорят (пытаются говорить) русские словесники самого первого ряда.
…Есть особенная доблесть в существовании посреди мира, по большому счёту равнодушного к тому, кто ты, и что такого особенного сделал. Слава при жизни и после смерти – не только желанна, но и весьма порой обременительна. Так стоит ли постоянно пребывать в готовности к ней, тренироваться, оттачивать навыки, зорко вглядываться в окружающее пространство?
Я знаю одно: те, кто равнодушен к подвигам и ратным, и бытовым, вряд ли носят в себе русский национальный код.
Когда собачка в фильме «Влюблен по собственному желанию» забирается в ограду памятника павшим на войне, и герой вынимает её оттуда, а хозяин бежит ему навстречу с кулаками, и даже на объёмном животе его, обтянутом иностранной футболкой, изображается брюзгливое недовольство, пахнет вокруг него вполне инфернально. Но собачка в ограду не возвращается.
Русская цивилизация потому и остаётся самой собой, поскольку продолжает поклонение своим героям, и ценит героев других стран. Образ подвига остаётся в нас не абстрактно «военно-патриотическим образцом поведения», а высшим знаком нашей идентичности. «За други своя» - принцип, выше которого наше воображение забраться не в состоянии. Нас внутренне волнует бескорыстие, красота поступка, противостоящего животному инстинкту самосохранения. Жалея о том, что не каждый из нас умел выказать благородство, мы тоскуем и ищем путей его выказать, и временами выходит не то чтобы слишком красиво, но мы не оставляем и таких попыток. «А вдруг получится». Неуемность и толкает нас из века в век…
И если когда-нибудь мы коренным образом изменимся, то такая перемена вряд ли обрадует пространство, которые мы населяем. И только тогда населяемую нами землю, может быть, без особенных потрясений и жертв, как уже бывало в истории тысячи раз, передадут кому-то другому.
Сергей Арутюнов
