Я не знаток мировых языков, но в русском он – говорю как носитель – омонимичен физиологическому органу, без которого произносить слова становится чрезвычайно трудно: из безъязыкого рта вырывается лишь неопределённое мычание, отдалённо напоминающее слова…
Язык как часть тела, свободно изгибающаяся во всех направлениях, особым образом формирует поток воздуха, содержащего звук, направляет его, и следовательно, саму мысль. Мы так привыкли к тому, что это так, что не обращаем внимания на каждодневное чудо, дар Господа, Природы и Цивилизации, позволяющее нам быть точными в желаниях и отношениях, не могущими быть выраженными никак иначе, как словами, а не пещерными вскриками разной громкости или чуть более сложными междометиями.
Сказать, в какие годы ещё до летоисчисления русский язык стал самим собой, немыслимо: по разным данным, полученным по определению эмпирически, путём сравнения огромных баз языковых данных, лингвисты вывели, что некогда язык Евразии был относительно единым, понятным всем. Он так и называется – индоевропейским, и следы его отыскиваются порой в самых неожиданных словах современности. Разделение языков (предание о Вавилонской башне) – плод уединения народов в результате некоей катастрофы, так и не преодолённой…
Отчего же мы лелеем плод именно раздела земель, культур, их индивидуального понимания бытия? Наверное, потому, что каждый национальный язык лучше всего представляет нацию на всемирной арене, позволяет ей изъясняться если не с другими нациями, то с самой собой. В лучших своих проявлениях язык есть литература, и созерцание классики – наикратчайший путь к пониманию языкового феномена.
***
По причинам исключительно технологическим мы не имеем никаких материальных свидетельств того, как говорил русский крестьянин (боярин, купец) в быту в отдалённые века. Как и какие произносили слова природные славяне разных областей? Сколькие заимствования из сопредельных Чехии и Польши, Финляндии и Швеции, и даже Франции и Германии употреблялись тогда как сами собой разумеющиеся?
Косвенно «палатализация задненёбных», уход гундосых (произносимых в нос) звуков, сложнейшие морфологические процессы, причины которых до сих пор не совсем ясны, кое-как обрисовывают изменения речевого аппарата, но достаточно ли ясно? Даже звуки русского языка обретают чёткость относительно недавно… а что говорить о часто используемых, ежедневных выражениях? Как окликали друг друга, как звали к столу, обсуждали дела, прогоняли со двора? Представить затруднительно.
Только человек наивный способен представлять себе бытовую речь далёких предков, как кладезь пословиц из великого Владимира Даля. Как наука, дисциплина, русская лингвистика родилась не раньше Века Просвещения (XVIII-го), а русский язык в современном изводе становится полностью понятным нам не раньше XIX века, и то с многочисленными герменевтическими пояснениями.
На каком же языке мы говорим, и какому – наследуем?
***
«Окончательные образцы» для подражания представлены письменной речью всего-то двухсотлетней давности, и речью вовсе не бытовой, а – художественной. И думать нельзя, чтобы по ней выверялся барометр именно повседневной языковой практики: ломоносовское разделение штилей (стилей) на высокий, средний и низший предписывало словесности лишь первый, а остальные считались не достойными печати. Троил и Крессида из просвещенческих пьес не умели и не хотели выражаться просто. Пушкин насмешливо, но и с затаённой печалью восклицал – «Как бы научиться говорить по-русски, и не в сказке?» - и приклонял, приклонял повседневность к поэзии, создав не поддающийся смысловой коррозии сплав «народной» простоты и наивысших «книжных» смыслов.
Русский язык – несомненное творение как лучших мастеров, так и самого народа, невольно преклоняющегося и перед иными языками, их точностью в отображении не столько эмоций, сколько конкретных предметов, чаще всего – технологических, связанных с пришествием в быт предметов электронного обихода.
Глубинные же основы языка (душа, дух, наименования эмоций, настроений, ощущений) вряд ли латинизируются. Так, заимствованный в пушкинское время английский «сплин» так и не привился. Тоска – осталась.
***
Уникальное, не повторимое никем и ничем чувство тоски и приязни, радости и горя, которое нельзя почувствовать такими на других языках, живёт в русском языке и поныне. Собственно, они и есть самая живая картина национальной ментальности. Самим звуком бережно обволакивается надменная и гордая, звучащая, будто вынимаемая из ножен шашка, «честь», умилённым и кратким вытягиванием губ – «любовь», синонимичная «жалости», дрожащей на ветру. В ней нет рычащего «р», только шелест скорби о том, что нельзя прикрыть собой всех страждущих, и даже порой самых ближних…
Даже редкие мастера слова чувствуют масштаб отпущенного всем нам Дара, успевая запечатлеть благодарность в афоризмах, так часто украшающих школьные классы. «Ты, единый, мне опора…» - а дальше уже про математику, которую «уже затем учить надо, что она ум в порядок приводит».
Лишь для сущих единиц язык становится поприщем, судьбой, при условии врождённой или скапливаемой отроческими годами тонкости в его понимании. Стоит углубиться в шумные дубравы индивидуальных стилистик, задавая и задавая себе вопрос, отчего та или иная строка звучит настолько проникновенно, как стволы расступаются, и начинается совсем другая пора, зрения тайн, умолчаний за строками. При видении языка вся его стихия предстаёт единой, пронизанной мощными потоками и завихрениями атмосферой, где явственна смертельная борьба отжившего и только что народившегося на свет. Одна гармония сменяется другой, дополняет или уничтожает соперницу и сестру, и так без конца!
***
Как миллионам свидетелей и сотни, и, может быть, тысячи лет назад, печально видеть интонационное обеднение массовой речи, её неспособность к проявлению своего главного богатства – метафорического. Но всякая ли речь должна быть блистательной? И достаточно ли информативен, приспособлен к эпохе современный русский? Но стоит ли ему стремиться к приспособлению, если он внутренне не желает приспосабливаться под нужды века? Нужды уйдут, поветрия забудутся, а он – останется быть в людях, выражая миллионы оттенков. Так на что размениваться нам, не связанным накрепко с высокотехнологическим миром? На безносые и лупоглазые слова-уродцы, век которых сочтён их пребыванием в качестве обозначения чего-то конкретного? Заимствование иностранного слова есть неохотное признание языка в том, что такого слова на русском ещё нет, и лишь потому, что самой такой вещи, например, мы ещё не производим, а если и производим, то «по лицензии», то есть не мы её придумали. Что же до тех, кто любит образовывать от английских глаголов русские, на страже чистоты уже стоят наши родимые префиксы. Смешной глагол – по префиксу русский, по корню иностранный – гость залётный, не долгий…
Чтобы доподлинно войти в язык, достаточно любоваться его высшими проявлениями и деятельно стремиться к ним, изъясняясь при помощи выражений наиболее ёмких, эмоционально насыщенных настолько, что рядом с ними не может стоять ни одно из ругательств. Засорение языка бранной лексикой выражает одно: невозможность выразить мысль, бессилие перед смыслом, усталость от жизни и отчаяние перед природой вещей. Только раздавленный морально и физически и может рассчитывать, что производные от «пяти корней» могут отразить его состояние, и лишь сильный духом – обходить любую брань, неколебимо ставя на её место то, что действительно ощущает.
***
Язык не умирает, если жив хотя бы один его носитель. Смешно бояться за его судьбу при полутораста миллионах живых носителей в пределах страны и ещё как минимум пятидесяти – за её пределами. Русское слово бессмертно, пока мы пользуем его каждый день.
Но то, что творится с нами теперь, наша слабость духа, наше неверие в правду и свет, отобразится и в языке, как древесные годовые кольца. Бояться следует – за словесность, пробующую говорить с читателями на «подлом наречии» в рассуждении о «популярности» и «продажах». Язык никогда не был бойким приказчиком на манер «чего изволите», он – вёл, он – возглавлял человеческую жизнь. Божественный дар – не слуга и не прислужник жизни. Библейское слово в Церкви, пусть и понятное не особенно сведущему прихожанину всего на треть, - зов Вечности.
И точно так же словесность обязана блюсти языковые высоты, а не низины, как горному орлу или степному соколу неприлично ползать по свалкам строительных и пищевых отходов. Судьба языка – в руках каждого из нас, будь он мирянин или священнослужитель. Он у нас действительно один на всех, и мало найдётся для человека того, чего бы он ни отдал за право говорить и мыслить на языке, что дан от рождения. Сколькие русские люди в давние и недавние годы отдали за такое право жизнь и здоровье? Значит, язык – не просто лингвистика? Зеркало, притороченное к каждому походному седлу, стоящее в каждой спальне, он – отображение каждого и всех разом.
И чем темнее стекло его, тем неотразимее рождается в самой глубине сердца порыв взяться за его немедленную протирку.
