О гибели Сергея Есенина
«Одна из самых отвратительных разновидностей лжи – молчание»
(Франсуаза Саган, французская писательница)
«…Из могилы Есенин делает то, что не удалось (…) никому из живых: объединяет русских людей звуком русской песни, где сознание общей вины и общего братства сливается в общую надежду на освобождение»
(Георгий Иванов, поэт-эмигрант)
Поздно вечером 27 декабря 1925 года в квартире Толстых раздался звонок. Трубку подняла Наталья Михайловна Дитерихс, двоюродная сестра Софьи Толстой-Есениной. Звонили из ленинградской гостиницы и просили к телефону Софью Андреевну. Та, догадавшись, что звонят опять по поводу Сергея, отвечала односложно. И смотрела настороженно, исподлобья. Говорить о Есенине, своём непутёвом муже, не хотелось – переболела. И вдруг, вслушиваясь в далёкий примороженный пространством голос, запнулась, неловко переступая у аппарата. Уронила трубку и, как подрубленная к Новому Году елочка, завалилась, сползая по стене.
Наталья испуганно склонилась к сестре, растормошила её, и услышала слабый голос: «Сергея застрелили».
Есенин, женившись на внучке Толстого, некоторое время осенью 1925 года проживал здесь, у Толстых, в большой надежде на то, что судебные приставы не посмеют домогаться его в доме известных людей. Но приставы всё-таки явились. Хорошо, что поэт в этот вечер «загулял», и они его не дождались. С тяжёлой башкой, под давлением Софьи и родственников поэт дал уговорить себя лечь в больницу для душевнобольных, чтоб не оказаться в камере предварительного заключения.
Судебные приставы приходили арестовывать Есенина и в лечебницу, но земляк, профессор Ганнушкин, защищая поэта, дал им справку о тяжёлом психическом расстройстве и неполной вменяемости своего пациента.
В начале декабря 1925 года Софья получила письмо из лечебницы от незадачливого поэта, где тот заявил о необходимости расстаться, потому что не любит её. Бестактность послания граничила с оскорблением.
Эмоции захлестнули Софью. В глазах сверкнули слёзы, щёки запылали. Она бросилась к есенинским чемоданам и, разбрасывая рубашки и галстуки, нащупала револьвер. Взвела курок и «расстреляла» оскорбительное письмо в проштампованном конверте.
Если к Софье кто-либо обращался по поводу Сергея в декабре 1925 года, она гневно сообщала, что с этим человеком у неё нет ничего общего, что говорить и даже слышать о нём она не желает.
Оскорблённая и не понимающая, как ей быть дальше, Софья Толстая, промучившись более полумесяца, в конце концов, пришла в психиатрическую клинику выяснять отношения с поэтом. Она надеялась, что он, как минимум, позволит ей, аристократке, если не продолжить «отношения», то выйти из создавшейся ситуации достойно. Однако Сергей был по-мужицки оскорбительно прямолинеен и даже груб. Софья восприняла такое поведение как запредельное хамство и выхватила револьвер. С октябрьского переворота в моде были простые решения. Даже у тех, кто воспитан с раннего детства в духе «непротивления злу насилием».
Всё получилось, как бы, нечаянно. Хорошо, что Сергей, качнувшись в сторону, ушёл с линии огня.
Посыпалась штукатурка, занервничали душевнобольные, кто-то из них заплакал, как плачут перепуганные дети. Резко сблизившись, не давая возможности выстрелить повторно, Сергей вывернул револьвер из рук несчастной Софьи.
Сбежались растерянные врачи и разгневанные санитары. Профессор Ганнушкин с трудом уладил скандал.
Уезжая в Ленинград, поэт по-быстрому собрал вещи, не очень аккуратно запихивая их в чемодан. Свою «собачку» (револьвер) бросил сверху, крышку чемодана стянул ремнями. Софья что-то выговаривала, но Сергей демонстративно её не слушал. Обременённый громоздким багажом, вывалился на тротуар, где его поджидал извозчик.
Звонок из Ленинграда заставил Софью забыть об уязвлённом самолюбии и принять самое деятельное участие в похоронах.
Именно толстовская внучка, заслуженный музейный работник, смогла собрать те немногие документы и фотографии, которые позволили в 80-е годы ХХ века полковнику МВД СССР Эдуарду Хлысталову начать своё частное расследование обстоятельств гибели поэта.
А ещё Софья, как хозяйка литературного наследия своего, какого ни есть, мужа, инициировала издание «Избранного» Сергея Есенина в 1946-м, опровергая миф, что «крестьянский» поэт был запрещён и не издавался в сталинские годы.
Есенина-Толстая умерла в 1957-м, а её двоюродная сестра, дочь известного колчаковского генерала и военного руководителя Дальневосточной республики со столицей во Владивостоке, прожила 92 года и умерла в начале «девяностых». Она оставила нам важное свидетельство, переданное через поэта Григория Калюжного о звонке из «Англетера».
Наталья, отсидевшая 13 лет в сталинских лагерях за принадлежность к дворянству, за отца белогвардейца, в каждом неожиданно появлявшемся рядом с собой мужчине видела агента КГБ. Она долго присматривалась к молодому поэту. И только после того, как генерал Дитерихс, явившийся дочери во сне, сказал, что этому человеку можно доверять, рассказала о звонке из ленинградской гостиницы.
Мало кто из обычных людей, имеющих представление о Есенине в пределах школьного курса, знает, что на поэта было заведено 13 уголовных дел, половина из которых не за «хулиганство», романтически культивируемое Есениным, а по расстрельной статье – «за антисемитизм». Эта «расстрельная статья» была введена декретом Председателя Совнаркома Лениным в июле 1918 года, за два месяца до объявления «красного террора». Национальная принадлежность большевистских комиссаров стала государственной тайной. Разговоры на эту тему приравнивались к контрреволюции. Никаких иных наказаний, кроме расстрелов, в острый период «гражданской войны» она не имела. К середине двадцатых годов власть настолько окрепла, что можно было бы отменить людоедскую статью, но нет, она продолжала действовать.
Юридически зафиксированное хулиганство и антисемитские высказывания лепили негативный образ национального поэта. Дело шло к тому, что называть себя «русским» в обществе становилось неприличным, потому что это понятие накрепко ассоциировалось с неопрятными алкоголиками и шовинистами-держимордами. Затаскать по судам, заставить оправдываться – такова тактика власти. Если не удастся поставить в рамки, тогда уже действовать «по закону» – вплоть до расстрела.
Последние два года Сергей, фактически, жил нелегально, стараясь нигде не ночевать более одной ночи, чтобы не нарушать правила регистрации и не попадать в поле зрения следователей и судебных приставов. На допросы и судебные заседания не являлся, подолгу жил в Закавказье и в родном селе Константиново. Гастролировал по городам и весям, а в Москве бывал лишь наездами. «Персидские мотивы» – не экзотика и поиск вдохновения, а бегство от расправы. Уже несколько человек из числа крестьянских поэтов после зверских истязаний на допросах были расстреляны. В том числе близкий друг Алексей Ганин. Пытки сном, беспощадные избиения довели его до сумасшествия. Однако даже «невменяемость» не помешала чекистам осудить его, по сути, мальчишку. Признать лидером «русских фашистов», «дать вышку», словно других наказаний не существует. Привести приговор в исполнение. Поставить себе галочку в борьбе с «врагами народа».
Есенин тоже был намечен в качестве «врага» и даже «взят на прицел», но, уклонялся, раз за разом «уходя с линии огня».
__________________
Управляющий гостиницей «Интернационал» (люди по инерции назвали гостиницу по-старому – «Англетер») Назаров Василий Михайлович в последний месяц уходящего 1925 года в связи с 14-м съездом партии и нервозностью в ленинградском руководстве домой приходил поздно. Не выспавшись, рано уходил на работу. Распоряжения от начальства сыпались одно за другим, едва хватало сил реагировать. Так что и воскресенье 27-го декабря Назаров провёл в гостинице.
Наскоро поужинав, он по-простонародному залпом выпил стакан коньяка, и завалился спать. Просил жену не будить, если будут звонить с работы. Завтра – понедельник, день тяжёлый, нужно выспаться.
Как назло, где-то в районе 10-ти вечера позвонил портье, потом дежурный комендант – просили разбудить «товарища Назарова». Однако жена, получившая точные инструкции от мужа, отказывалась это сделать. Наконец, позвонил дядя Вася, дежурный кучер, свой человек, и сказал, что случилась «беда», и что он выезжает за управляющим. Видимо, и впрямь случилось что-то из ряда вон. Пришлось будить.
Муж вернулся под утро и буркнул, не вдаваясь в подробности, что в гостинице повесился Есенин.
На следующий день, 28 декабря, Антонина Назарова долго стояла у входа в «пятый» номер. Сюда гостей северной столицы не селили. Весь полуподвальный этаж использовался как служебные помещения.
Среди толпящейся публики она вглядывалась в изуродованное лицо мёртвого поэта. Чуть выше повреждённой переносицы был виден след от тяжёлого удара округлым предметом. Под правой бровью виднелось проникающее ранение диаметром в несколько миллиметров, глубокое, с запёкшейся кровью внутри. Закрытый левый глаз был плоским. Похоже, что вытек. Выше глаза, под бровью, проступал синяк. Правый рукав рубахи разорван, клок кожи свисал на окровавленном предплечье, окоченевшем в неестественном положении.
Все работники гостиницы доподлинно знали, что никакое это не самоубийство, что Есенина убили, но позволяли себе шептаться об этом исключительно за спиной у начальства.
За странным самоубийством потянулась вереница странных событий. Исчезали люди, работники гостиницы. Без объяснения. И никто их больше не видел. У всех на глазах множились самоубийства.
Управляющий гостиницей Назаров поначалу получил солидную прибавку к зарплате. Молодая жена ещё не успела почувствовать себя в статусе супруги высокооплачиваемого товарища, как месяца через три её мужа перевели на менее ответственную работу с понижением оклада. И, в конце концов, оттуда, со склада, в 1929, очевидно, чтоб помалкивал о случившемся в «Англетере», спровадили на Соловки. Поговаривали, что дело было сфабриковано. Освободившись в 1932-м, он, с затаённой обидой «на родную власть» вернулся в своё дореволюционное сословие, в пролетариат, и погиб в осаждённом Ленинграде в 1942-м, не оставив свидетельств.
Его жена, родившаяся в начале ХХ века, дожила до «девяностых», сохранила ясность сознания и на камеру рассказала о том, как её мужа 27 декабря 1925 года в 22.00 вызывали на работу.
Официальная версия смерти Есенина настаивает на том, что умер поэт под утро 28 декабря. Очевидно, сценаристам и режиссёрам самоубийства Есенина хотелось развести во времени как можно дальше присутствие в гостинице «своего человека», поэта Эрлиха, и время смерти Есенина. Создать железное алиби «другу», которому погибший, якобы, «посвятил стихи, написанные кровью».
_______________
Под влиянием публикаций конца восьмидесятых – начала девяностых о вероятном убийстве поэта общественность требовала эксгумации останков Сергея Есенина для проведения экспертизы. Прошение в Генеральную прокуратуру было подписано родственниками поэта, видными писателями, деятелями искусств. На удивление руководство страны, которому явно в те годы было не до Есенина, которое разрешало практически всё («берите суверенитета, сколько сумеете взять»), в данном случае проявило необъяснимую твёрдость и запретило эксгумацию. И понятно почему.
____________________
Поэт был похоронен 31 декабря 1925 на Ваганьковском кладбище. А 1-го января 1926 года гроб с его телом был извлечён и перезахоронен неизвестно где.
____________________
Раннее утро нового, 1926 года в Москве – это ночь. Рядовой столичного ОГПУ Снегирёв, водитель лёгкого грузовичка, выруливает, выхватывая светом фар засыпанные снегом кресты и оградки. В кузове под тентом мёрзнут и подскакивают на ухабах бойцы «невидимого фронта» с ломами и лопатами. Старший – в кабине. Подсказывает – «направо», «теперь налево», «стоп-стоп, не разгоняйся, приехали». Холмик, свежая могилка.
Два человека уже трудятся, жгут костёр. Закопали вчера. Поэтому земля не успела утрамбоваться и смёрзнуться, как следует. Копать можно. И всё равно бойцы матерятся про себя: что за война такая на Новый Год, что за спешность?
Часа через два-три подъехала 2-я бригада, и Снегирёв так и не узнал, куда дели поэта Есенина. Повёз своих замёрзших бойцов греться в отделение.
В начале восьмидесятых, будучи глубоким стариком, Снегирёв сделал родственникам признание, что участвовал в перезахоронении Есенина. Можно было бы скептически отнестись к словам старого человека – мол, чудит, выдумывает. Но… Александра, любимая сестра поэта, хоронила мать в Москве рядом с Сергеем в 1955-м. Могилку выкопали слишком близко к есенинской – земля осыпалась, и вскрылась полость, где должен был быть гроб Есенина. Сестра увидела не один, а целых три гроба, неизвестно чьих, составленных один на другом. Александра, прекрасно помнила, как выглядел «есенинский».
В могиле его не было. Спрашивать, почему – не решилась. Научилась «в годы репрессий» не задавать неудобных вопросов. Обсуждала отсутствие гроба в могиле только в кругу родственников. И просила не поднимать шума.
В пятидесятые годы власти отдали распоряжение залить место захоронение поэта толстым, не убираемым слоем бетона. Так что возможность эксгумация сомнительна. Однако сам факт отсутствия Есенина в могиле – неоспоримое свидетельство того, что властям есть что скрывать.
А нашим «свободным» СМИ только повод дай… Цинично глумятся: гробокопатели, некрофилы!
Всё, чего хотят русские люди в отношении своего национального поэта, это справедливости: Сергей Есенин не покончил жизнь самоубийством, а был убит. Шизофренией не страдал, суицидальных наклонностей не имел. Любил Родину и свою Рязанщину, деревья в снегу, собак и лошадей. Окружал себя друзьями и женщинами, был обаятелен, улыбчив и планировал жить, как бы скверно ни складывались дела.
________________
От террориста Якова Блюмкина, одесского еврея и приятеля Сергея Есенина, ассоциативно разит свинцом. «Блюм-кин – Плюм-бум – Парабеллум». Почти рифма.
Всё, чего по-настоящему хотел Яков, «быть в авторитете, при деньгах и пистолете». В юности его иконой был одесский гангстер Мишка Япончик. Позже – другой соплеменник, политический авантюрист, – Лейба Бронштейн (он же – Лев Троцкий).
Всякий бандит имеет свою сентиментальную струнку. Яков пописывал стишки, его тянуло к поэтам. Он чувствовал в них родственную душу. Те тоже, можно сказать, жили по понятиям. Бузили, хулиганили.
В это время Есенин был занят поиском новых выразительных средств, адекватных эпохе, видел себя нарушителем неписаных правил и путал новаторство и поэтические эксперименты с реальным хулиганством, общественно опасным деянием. Подобно большинству поэтов «серебряного века» Сергей не оставлял никакого зазора между жизнью и творчеством.
Блюмкин захаживал в «Стойло Пегаса», слушал чужие стихи и читал свои. Почти заискивающе глядел в глаза счастливчику Есенину, обласканному вниманием публики. Угощал водкой.
То ли из хвастовства, идущего от ощущения собственной значимости, реальной и мнимой, то ли из желания заинтересовать поэта, чем мог, из приятельских побуждений, Блюмкин водил Есенина на экскурсию в подвалы ЧК смотреть расстрелы. Как ни прискорбно об этом писать, но Сергей ходил в подвалы ЧК смотреть, как расстреливают «контру». Причём, не один раз. Он по-юношески воспринимал жизнь как данность и считал, что имеет право как писатель всё увидеть и познать.
Из нездорового любопытства наблюдал за моментом смерти. Как останавливается пульс, как гаснут полуоткрытые глаза и меняется цвет лица. Как медленно растекается кровавая лужа, а порой и вываливаются мозги из разбитого пулей черепа.
Некоторые видят в Блюмкине убийцу Есенина. В метафизическом плане это так. Но в реальности, что называется, «своими руками», Блюмкин не убивал. И даже не был свидетелем убийства поэта.
__________
Иннокентий Казимирович Савловский, ныне совершенно забытый партийный функционер, «серый кардинал» Ленина, специалист в области манипуляций общественным сознанием, психиатр, – особая история и в жизни Есенина, и в жизни советского государства. Все без исключения мероприятия ЦК партии большевиков и правительства первых лет советской власти проводились в жизнь только после одобрения их Савловским, своеобразного главы администрации Председателя Совнаркома. Сразу после октябрьского переворота Владимир Ильич срочно послал отряд балтийский моряков за доморощенным Фрейдом – Савловским. Кабинет Иннокентия Казимировича располагался в том же здании, где и кабинет Ленина. Причём, поблизости.
Существует байка, некий слушок, что Серёга, как по-свойски называют в народе Есенина, стрелял под окнами Ленина.
А ведь и вправду – стрелял.
Айседора Дункан, создавая свою школу танца в Москве, искала покровительства в Кремле. Своих денег у неё не было. Оттого и пришлось идти на поклон к влиятельному Савловскому. Она обладала особым женским талантом – «раскошеливать» спонсоров на благое дело. Интим за деньги не считался для американки чем-то зазорным. Бизнес. Любовь, настоящие чувства – это другое. Это Есенин.
Однажды, когда за танцовщицей приехало авто от Савловского, поэт напросился поехать в Кремль. Меня всегда умиляли женщины, наивно полагающие, что можно подружить своих любовников. «Фамфаталь» – так французы называют подобных женщин.
Иннокентий, уже приготовивший столик на двоих, был вынужден искать третью рюмку. Шок, вызванный бестактностью танцовщицы, временно отключил рациональный мозг аппаратчика. Савловского лихорадило, он выглядел потерявшимся и едва владел собой.
По просьбе Айседоры поэт, ищущий покровительства в Кремле, совсем уже не к месту, стараясь произвести впечатление, принялся за свои душераздирающие декламации. Оттеснённого Савловского аж скрутило. То ли от ревности, то ли от желания заткнуть неуместные языческие вопли в атеистическом Кремле. Он встал и, как подлинный знаток всего тёмного, что есть в человеке, демонстративно, наклонившись к сидящей за столом Айседоре, поцеловал её в шею. Не по-отечески, а с каким-то змеиным, мстительным, демонстративно ядовитым сладострастием. Теперь уже поэту пришло время «озадачиться», прекратить чтение стихов и от удивления открыть рот. Придя в себя, Есенин возмутился. Причём, по-свойски, слегка хамовато. Это уже было слишком для привыкшего дирижировать в Кремле Иннокентия Савловского: «Что он себе позволяет, альфонс несчастный?» В ярости, стремительно приблизившись к Сергею, страстно влепил ему две затрещины – слева и справа. Оглушённый и опозоренный, поэт не знал, как поступить. Дункан вспорхнула бабочкой, отгородила крыльями и быстро-быстро вытолкала Есенина за дверь. Озадаченный, тот медленно спускался по лестнице к автомобилю. Затем, как бы очнувшись, бодро взбежал по лестнице и вернулся в кабинет: распалённый Иннокентий держал на руках извивающуюся и взбрыкивавшую Айседору. Та, увидев Сергея, выпала из объятий. Изящно, как кошка на подушечки лап. Затем опрометью, по балетному засеменив на носочках, увлекла поэта вниз за собой.
Всю дорогу Есенин угрюмо молчал. Дома Дункан пыталась ластиться к нему, но он в задумчивости отворачивался, расцепляя объятия.
Утром следующего дня, записавшись по телефону на приём к одному из кремлёвских чиновников, Сергей засунул за пояс сзади и прикрыл его пиджаком. С пропуском, беспрепятственно миновав часовых, он направился к Савловскому. Охранник у подъезда, видевший Есенина накануне в шикарной комиссарской машине, молча пропустил вовнутрь.
Савловский из-за стола, не отрываясь от бумаг, несколько раз прокричал «Да, войдите!», но кто-то упорно продолжал стучаться. Раздражённый, чиновник распахнул дверь и тут же получил оплеуху. Попытался открыть кобуру маузера, но Есенин ткнул ему ствол револьвера в грудь и, напирая, толкал к столу. Усадил. Сказал всё, что думает о старпёре, и вернул вторую оплеуху, довольно-таки болезненную.
Когда «обнаглевший щегол» и «щенок худой» появился во дворе, раздраконенный Савловский выстрелил из окна сверху. Но не попал. Инстинктивно защищаясь, Сергей, тут же выстрелил в ответ. И тоже промазал. Сбежалась многочисленная охрана, невольно защищая поэта от повторного выстрела сверху. Есенин бросил пистолет и поднял руки.
Кремлёвский чиновник, очнувшись, решил замять дело. Скандал ему, когда Ленин по болезни отходил от дел, и решался вопрос дальнейшей карьеры аппаратчика, был Савловскому ни к чему. Рациональнее было успокоиться, остыть и отложить месть до лучших времён. Он вызвал по телефону Айседору в Кремль, и танцовщица увезла своего отчаянного поэта. Понимая, что влиятельный чиновник не простит, гражданка из Америки, чтоб загладить свою вину, а заодно и продлить своё «женское счастье», затеяла турне «не сродного революции» Сергея Есенина на Запад. Шансов для поэта выжить в большевистской Москве после «стрельбы под окнами Ленина» не было никаких.
Луначарский, пригласивший в своё время танцовщицу в революционную Москву и часто заступавшийся за поэта, на этот раз «пробивая» разрешение на законный отъезд, настоял на официальном бракосочетании. И Сергей Есенин вынужден был жениться на танцовщице повторно. Первый брак, легкомысленный, задуманный как пиар и уже не нужный поэту, был расторгнут накануне.
__________
В августе 1923 года Есенин вернулся из заграницы другим человеком. Вернулся, несмотря на опасность быть убитым. В сытой Америке он задыхался. И на пару с Дункан, несмотря на «сухой закон» «в штатах»,стал выпивать. Заполнял пустоту существования в иной языковой среде алкоголем. Иногда – с утра, чего в России с ним не случалось.
Всё познаётся в сравнении. Теперь в США, а не в Советской России Есенин видел «Страну негодяев».
Под влиянием русских мигрантов поэт утвердился в мысли, что «октябрьский переворот» не что иное, как «еврейский заговор», оккупация страны «изнутри». Сердцевина идеологии захватчиков – террор против коренного населения. Под разговоры о «Николае Кровавом», высокомерии дворян и власти министров-капиталистов. После голода 1921 года, крестьянских восстаний, подавленных самым бесчеловечным образом, иллюзий относительно большевиков у поэта практически не осталось. По его внутреннему ощущению существующая в России власть была диктатурой выживших из ума революционеров. Власть, которая к «пролетариату» не имела никакого отношения. Обычные рабочие забастовки с требованием повышения зарплаты также подавлялись беспощадно. И рабочих расстреливали как контрреволюционеров.
«Моральный ужас террора, его разлагающее влияние на человеческую психику, в конце концов, не в отдельных убийствах, и даже не в количестве, а именно в системе», – писал Сергей Мельгунов, автор книги «Красный террор в России 1918-1923». Идеи Мельгунова носились в воздухе русской эмиграции. За год с лишним, надышавшись этим воздухом, поэт отравился.
Ему казалось, что так свирепо, последовательно уничтожать русские русских не могут. Китайские интернационалисты, латышские стрелки – кто угодно, только не «свои – своих».
Некоторые склонны считать Есенина антисемитом, однако есенинский антисемитизм следует отнести исключительно к «политическим воззрениям». Отношением к существующей власти. К личностям, олицетворяющим власть. Не вина Есенина, что непропорционально много комиссаров, работников карательных органов и журналистов, чьи публичные обвинения были прелюдией – к судебным, имели еврейские корни. Власть большевиков отличалась какой-то не совместимой с модернистскими свободами начала века ветхозаветной жестокостью. Иррациональной, средневековой.
В быту, в частной жизни, в литературной среде Есенин антисемитом не был. С писателями дружил, обнимался и выпивал, с женщинами вступал «в отношения». Последний его сын Александр Сергеевич, будущий математик и диссидент, родившийся незадолго до смерти поэта, еврей по матери. Большинство имажинистов имело еврейские корни. Даже с властью поэт сотрудничал. Глухонемая кинохроника, ещё чёрно-белая, без звука, запечатлела, как Есенин за спиной московского вождя Каменева дожидается своей очереди читать стихи. Есенин – художник, а не политик-оппозиционер или диссидент. Стихи, их продвижение – вот его главное дело. Всё остальное – второстепенно.
Поездка в Европу и Америку сделала из Есенина патриота на новый лад. Профессиональных революционеров, хлынувших к нам из эмиграции и установивших диктатуру большевиков, поэт недолюбливал. Особенно «гражданина из Веймара» – Троцкого. Управлять Россией должны были русские. Если управляют другие, то это – беда, национальная катастрофа.
Есенин во всеуслышание заявлял, что не хочет возвращаться в Россию, «пока правит там Лейба Бронштейн».
«Я у себя дома, – любил повторять он в кругу друзей, уже в Москве, – и вправе прямо говорить то, что думаю».
И формулировал то, о чём иные и думать не смели.
«…Вёслами отрубленных рук
Вы гребётесь в страну грядущего…».
А вот из письма А. Кусикову: «…Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в котором мы живём».
Широко известен факт, вошедший в учебники, что подвыпивший Есенин выходил на Красную площадь и кричал: «Бей коммунистов, спасай Россию!». В этом порядке слов напрашивается не «коммунисты», а «жиды». Думаю, что толерантные «академики» сделали соответствующие исправления. Тем более, что опыт редактирования «срамных слов» в пушкинском наследии у них был.
Если вникать в тонкости есенинского антисемитизма, то можно написать, как говорят молодые современники, «много бук-оff». Ещё одна будет лишней.
_______________
В августе 1923-го, обрадованный возвращением Есенина в Россию, Блюмкин устраивает поэту встречу со Львом Троцким. Грозный Председатель Реввоенсовета, вернувший в русскую армию ордынские проскрипции (расстрелы каждого десятого солдата, виновного в отступлении), в этот момент был занят созданием своей пирамиды власти внутри ВКП(б) и советского государства. Проворонивший начало смертельно опасной для него, «подковёрной» борьбы со Сталиным, Троцкий спешно подбирал кадры, на которые собирался опираться в борьбе за власть и влияние.
Тщательно выбрившись, промыв свои пшеничные волосы и наутюжив стрелки на брюках английского костюма, Есенин в сопровождении Блюмкина явился в высокий кабинет. Лев Троцкий встретил поэта радушно, демократично, практически как поклонник его таланта. Даже что-то процитировал.
На щедрое предложение редактировать литературный журнал Есенин неожиданно для вождя и Блюмкина, рекомендовавшего поэта, ответил вежливым отказом, сославшись на свою неспособность управлять финансами. Мол, в кафе «Стойло Пегаса» натерпелся от фининспекторов.
Дело было вовсе не в финансовом кретинизме Есенина, а в том, что предложение исходило от Троцкого. А тот мечтал «превратить Россию в пустыню, населённую белыми неграми… и путём кровавых бань русскую интеллигенцию довести до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния…». Есенин слышал о дьявольских, кощунственных инициативах Троцкого, предлагавшего возвести памятники Иуде на Украине и в святых местах. Поэтому, как ни падок был поэт на похвалы, какие б ни были у него сложные отношения с религией в этот период, а «купить» его Троцкому не удалось.
Отказ Сергея от щедрого предложения выглядел, как очевидная крамола. Ведь он, едва вернувшись из заграницы, буквально забросал советские органы просьбами о финансовой помощи издательству и журналу имажинистов.
– Сергей, – сказал на выходе из кабинета раздосадованный и сокрушённо покачивающий головой Блюмкин, – таким людям не отказывают!
Что – правда, то – правда. Логика того времени была проста: кто не с нами – тот против нас.
С этого момента будто чёрная кошка пробежала промеж приятелей.
_________
Всё, что произошло дальше после разговора с демоном революции, похоже на директивно санкционированную и упорно проводимую дискредитацию Сергея Есенина. Буквально через пару месяцев случилось резонансное «дело четверых поэтов».
Некий филёр-доброволец Марк Родкин на «юбилей» «Союза поэтов» (5 лет со дня основания) выследил в пивной на Мясницкой Есенина с друзьями, «ново-крестьянскими поэтами», Петром Орешиным, Алексеем Ганиным и Сергеем Клычковым за недозволительными антисемитскими разговорами. Привёл 2-х милиционеров, и те арестовали безответственных бузотёров. По свидетельству Марка Родкина, ничем, правда, не подкреплённому, поэты будто бы говорили, что «во всех бедствиях и страданиях «нашей России» виноваты «жиды»... что в существовании чёрной биржи виноваты те же «жиды» биржевики, которых поддерживают «их Троцкий и Каменев». Говорили будто бы, что «против засилья «жидов» необходимы особые меры, такие как погромы и массовые избиения».
Последнее мне кажется явным враньём и перебором, но именно такие проявления антисемитизма необходимы, чтобы из поэтов сделать уголовников.
В камере предварительного заключения, по свидетельству милиционера Абрамовича И.Ф., четверо поэтов «запели в искажённой форме с ударением на «эр», подражая еврейскому акценту, революционную песню «Вышли мы все из народа».
Для начала, учитывая всероссийскую известность обвиняемых, дело было передано не в уголовный, а «в товарищеский суд», состоящий из собрания руководителей писательских союзов и литературных групп. Власть хотела, с одной стороны, провести с творческими людьми, которые, как кошки, плохо поддаются дрессировке, воспитательную работу, чтоб на ус себе намотали, «кто в доме хозяин», «что можно, а что категорически недопустимо», а с другой, если получится, то санкционировали расправу над коллегами. Однако «товарищеский суд» не заладился. Литераторы понимали, что за слова, какими бы они ни были, убивать нельзя, и фактически защитили поэтов от готовящейся расправы. Единогласно проголосовали не передавать дело в уголовный суд. Более того – осудили Льва Сосновского, сотрудника газеты «Правда», партийца с дореволюционным стажем, который позволил себе заменить аргументированную критику откровенной травлей в прессе. Сосновский широкими мазками проводил параллель пивного междусобойчика крестьянских поэтов с только что прошедшим гитлеровским «пивным бунтом» в Баварии.
Эти вольные сравнения оказались не так безобидны. Год спустя одного из «четверых поэтов», Алексея Ганина, арестовали и объявили лидером «русских фашистов».
Статья «Испорченный праздник» была напечатана в «Рабочей газете» 22 ноября, и веер явно организованных откликов тут же рассыпался по советской прессе. Угрожающие «отзывы трудящихся» на статьи Льва Сосновского имели русофобские оттенки и опирались на опыт «классовой борьбы» в Гражданскую войну. Призывали «заклеймить, осудить». Ситуация вызревала быстро, как чирей под мышкой, и выглядела угрожающе.
Марк Родкин изо всех сил пытался придать политическую окраску встрече друзей за кружкой пива по случаю пятилетия «Союза поэтов»: «Для меня стало ясно, что передо мной сидят убеждённые «культурные» антисемиты и «истинно русские люди», которые сознательно стараются при удобном случае дискредитировать и подорвать авторитет советской власти и её вождей».
Вот так, походя, выражение «истинно русские люди» уже тогда становилось иронической фигурой речи.
Есенин отрицал политический характер своих высказываний, доводя зал до хохота. «Ну, какой я антисемит, если дети у меня евреи?!».
Весомую поддержку оказал руководитель Союза поэтов Андрей Соболь: «Я еврей. Скажу искренно: я еврей-националист. Антисемита чувствую за три версты. Есенин, с которым дружу и близок, для меня родной брат. В душе Есенина нет чувства вражды и ненависти ни к одному народу».
Самоубийство Соболя в 1926-м выглядит ещё более странным, чем есенинское. Андрея нашли «застрелившимся» на лавочке, рядом с памятником Пушкина на Тверской. Он выстрелил себе не в голову, не в грудь – в живот. Согласитесь, так не стреляются... Реального расследования никто не проводил. Списали всё на суицидальные наклонности и упадничество. Ровно как у Есенина.
Помните? «…Этот человек// Проживал в стране// Самых отвратительных// Громил и шарлатанов…»
После «товарищеского суда» Есенин вынужден был лечь в психиатрическую лечебницу, «восстановить расшатанные нервы», и хотя бы временно обрести крышу над головой. А самое главное – законно избегать вызовов в суд. Так, чтоб о нём слегка подзабыли.
Юридическая машина похожа на преследующий тебя в поле танк: остановить нельзя, можно только отскакивать в сторону и временно исчезать из виду.
__________
Сторонники самоубийства Есенина своё следствие ведут по методичке выдающегося следователя Агранова, душеведа и душегуба. Используют стихи поэта как показания против самого себя. Посмотрите, мол, как в 1924-25 возрастает упоминание слова «смерть» в сравнении с прежними периодами творчества. Готовился.
И потом – за последние 2 года дважды «лечился» в «психбольнице», много пил, из-за этого уже была попытка самоубийства в феврале 1924-го – резал жилы на левой руке в состоянии пост-алкогольной депрессии, но спасли в больнице.
В реальности Есенин только что вышел из лечебно-профилактического заведения, где после «дела четырёх поэтов» с 16 декабря 1923 два месяца прятался от властей. Находясь в диспансере, он не пил вовсе, поэтому никакой пост-алкогольной депрессии у него не было в помине.
В феврале 1924 года на Есенина было совершено бандитское нападение, когда ехал по узкой московской улочке на дрожках. Грабителя привлёк кожаный саквояж, стоявший за спиной и чуть влево от извозчика. Вскочив на подножку, натренированный гопник попытался на ходу умыкнуть дорогую, добротную вещь. С расслабленными нэпманами это получалось легко и даже изящно – только запоздалый выкрик раззявы раздавался вослед. Однако поэт, с «небольшой, но ухватистой силой» среагировал молниеносно. Завязалась борьба. Каждый безуспешно, но молча, глядя в глаза друг другу, тянул саквояж на себя. Бандит выхватил финку из-под пальто и пару раз ткнул по обнажившемуся запястью левой руки Сергея. Не обращая внимания на ранение, Есенин попытался ударить свободной рукой справа, но грабитель, по-боксёрски поднырнув под удар, «саданул под сердце финский нож». От смерти спас толстый слой зимней одежды. Напоследок грабитель пригвоздил левую руку Сергея промеж костей предплечья к деревянному борту дрожек.
Вывернул саквояж и скрылся в подворотне. Теряя сознание, поэт из последних сил всё-таки сумел выдернуть лезвие и вывалился на мостовую. Несколько метров его, застрявшего ногой в повозке, протащило по мостовой. Голова болталась из стороны в сторону, пока извозчик, очнувшийся от крика прохожего, не остановил лошадь.
В больнице его срочно прооперировали. Молодой организм и своевременная медицинская помощь сделали своё дело. Есенин, провалявшийся несколько дней без сознания и в бреду, остался жив. Надо сказать, что судебные приставы, как только Есенин оказался в больнице, тут же взяли след и пришли арестовывать за неявки в суд, но увидев, что тот лежит при смерти, взяли с врачей подписку сигнализировать, когда пациент поправится. Едва поэт встал на ноги, друзья помогли ему, ещё слабому, перевестись сначала в Кремлёвскую больницу, чтобы «не подставить» врачей, связанных подпиской, а потом бежать оттуда и затеряться в городе.
В архивах медицинского заведения осталась запись, что поэт, поскользнувшись на тротуаре, угодил рукой в стекло полуподвального помещения. Адресом, откуда якобы был доставлен пациент, числилась квартира Галины Бениславской.
За последние два с небольшим года жизни Есенина несколько раз избивали и грабили на улице. Он, преследуемый сильными мира сего, порой паниковал и подозревал в каждом встречном человека из органов, и уже не отличал, где были спецслужбы, а где конкурирующие с ними бандиты.
Из не известной никому истории февраля 1924-го сочинители из ГПУ сделали «попытку самоубийства».
___________
О следующем, бакинском эпизоде начала сентября 1924 написано много, цветисто и в подробностях. И всё неправда. Особенно о причинах резкой перемены в отношениях террориста из ГПУ и «крестьянского поэта». Сам Блюмкин, проявивший ненужную инициативу и вынужденный из-за этого объяснять начальству свою стрельбу и размахивание револьвером, обосновал своё поведение ревностью. Есенин, якобы, заигрывал с его молодой женой. Не важно, что она была в Москве, а не в Баку. Какое ни есть нелепое с точки зрения коммуниста («левака») объяснение устроило начальство и перекочевало потом в биографию поэта. Нелепое, потому что брак, семья рассматривались частью особо ретивых большевиков, выступающих за «общность жён», как буржуазный пережиток.
На самом деле, перемена в отношении поэта была замешана на антисемитских настроениях Сергея после заграничного вояжа. Читая рапорты «сексотов», Яков, рекомендовавший Есенина Троцкому, и, соответственно, ручавшийся за него, дошёл до точки кипения от возмущения «подлым» поведением приятеля, в общем и целом, прежде лояльного и к евреям, и к власти. Его антисемитские настроения входили в резонанс с настроениями неофитов, массово принятых в компартию после смерти Ленина. И это было по-настоящему опасно для троцкистов. Будто аварийный клапан Якову подорвало, когда увидел Сергея в вестибюле бакинской гостиницы. Видимо, возникло неодолимое желание показать, «кто есть кто». На безобидное замечание поэта, что к портье за документами «товарищ» влез без очереди, суперагент выхватил «ствол» и ткнул его в грудь ошеломлённого Есенина. Выглядел Яков неадекватно. Казалось, что вот-вот грянет выстрел.
Ситуацию разрядил спускающийся в вестибюль молодой человек. Он подбежал и схватил Блюмкина за руку. Не очень умело попытался отнять пистолет. Поднаторевший в мордобое «особист» тяжёлым ударом отправил юношу на пол. Этого мгновения Есенину хватило, чтоб повиснуть у Блюмкина на руках. На помощь тут же подскочили вышедшие из оцепенения свидетели. С трудом освободившись от Есенина, Яков, не выпуская пистолета, поднял руки вверх. Мол, всё, всё! – И, расталкивая обескураженную публику, поднялся в свой номер.
Сергей проводил пострадавшего юношу к себе, чтобы тот полежал на кровати и пришёл в себя, затем решительно направился к Блюмкину. Позвонил. Прямо с порога, высказав горячо и ненормативно всё, что думает о бывшем приятеле, врезал оплеуху. Блюмкин инстинктивно, расправив грудь, ринулся было на обидчика, но дверь захлопнулась перед носом. Вырваться наружу сходу не получилось. Тогда чекист выхватил пистолет и выстрелил через дверь. Пуля просвистела у есенинского виска так близко, что отломившаяся от дверного полотна щепка ужалила в щёку. Сергей отпрянул, но продолжал придерживать дверь ногой. Раздался второй выстрел. И опять – мимо.
На звуки выстрелов прибежали портье и ещё двое мужчин. Один из них потащил Есенина прочь, а двое удерживали разбушевавшегося чекиста.
В тот же день Сергей, не на шутку встревоженный, уехал в Тифлис, и там друзья снабдили его пистолетом.
Стычка с Яковом Блюмкиным в сентябре этого года в Баку – отчётливая, видимая невооружённым глазом черта, подведённая под попытками властей приручить русского, не желающего «интернационализироваться» поэта. Решение о «наказании» Сергея Есенина в назидание прочим было принято на уровне политического руководства. Он должен был быть арестован в ближайшее время и вместе с другими «крестьянскими» поэтами проходить по одному с ними «делу». Просьбы Луначарского оставить Сергея Есенина в покое, отвергались Троцким. «Пусть отвечает по закону». Так, якобы, настаивал несгибаемый меньшевик. Талант рассматривался властью не как смягчающее вину обстоятельство, а как «отягчающее».
Широко распространена версия, что в конце 1925 Блюмкина не было в России.
Кирилл Ковальджи даже прислал мне фотокопию бумаги из «архивов ГПУ», якобы, подтверждающей, что Блюмкин сопровождал Рерихов в командировке на Тибет.
Никого наш террорист никуда не сопровождал. Хватало дел в столице. Там несколько месяцев готовился, потом проходил 14-й съезд партии, где разгорелась нешуточная война, названная в народе «битвой ивановичей с давидовичами». С 22 по 28 декабря Блюмкин был в Ленинграде, похожем в тот момент на осаждённый Иерусалим. В логове Зиновьева, вождя Интернационала, Блюмкин координировал работу спецслужб в связи с быстро меняющейся обстановкой в Москве.
«Разобраться» с Есениным было факультативным, далеко не главным заданием Троцкого.
__________
Тёмным ленинградским утром Яков Блюмкин постучал в номер Есенина. Нет, не в пятый полуподвальный номер. Этажом выше. Там в номере был и душ, и спальная комната. Увидев Блюмкина, Сергей Есенин пытался прикрыть дверь, опасаясь повторения бакинского сценария, но Яков натренированным движением успел вставить сапог между порогом и дверным полотном.
Террорист был спокоен, ироничен, от него не исходило угрозы. Он просил поэта о важном, скорее для Есенина, чем для чекиста, разговоре.
Говорили недолго, в основном – Блюмкин.
Разговор был приватный, без свидетелей, но о сути его по некоторым обстоятельствам «дела Есенина» можно догадаться. Душа Блюмкина не лежала к выполнению «задания». Суперагент привык вести свою игру. Он вытягивался и козырял перед начальством, но поступал по-своему. И немецкого посла Мирбаха убил вопреки линии партии, и в Иране, и в Монголии творил то, что считал нужным, часто вопреки заданию. Прошло более двух лет с обидной для него дискредитации перед Троцким. И с тех пор было так много неприятных событий, что Яков забыл и простил есенинское «предательство». Хватало реальных врагов. Зачем ещё и бывшего приятеля делать таковым? «Хорошего», выпитого и задушевного, было больше.
Получалось, что поэту уже вынесен смертный приговор. Но Блюмкин готов помочь, как бывало прежде, если Есенин отдаст эти «чёртовы» бумаги, которые так нужны Троцкому.
Блюмкин ушёл, а Есенин ещё долго переваривал тот факт, что ни затеряться в чужом для него Ленинграде, ни прошмыгнуть через финскую границу, ни даже уехать незаметно в Москву не удастся. Если в Ленинграде не убьют без суда и следствия, то засудят и убьют в Москве. По закону. Достал припрятанный револьвер, покрутил его разглядывая: «Может, и вправду застрелиться, как советует Яков, чтоб не мучиться?».
Бумаги были зашиты в матрас. Пощупал снаружи: если не знать, что там что-то есть, ни за что не догадаешься.
27 декабря 1925 года, накануне гибели, Сергей Есенин вёл себя так, будто готовился к чему-то. Принял душ, надел чистую рубаху. Устроил прощальный обед.
Оставшись один, Сергей Есенин действительно написал кровью стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья!». Он его не сочинял – вычленил, как иногда делают стихотворцы, из более пространной заготовки 1924 года, которую держал в памяти. Стихотворный набросок, по свидетельству матери поэта Татьяны Фёдоровны, был написан по поводу ареста Ганина. И ещё она говорила газетчикам, одолевавшим её после скандальной смерти сына-поэта, что «Сергея убили нехорошие люди». Эхо этих интервью, переданные по цепочке от человека к человеку, докатилось до наших дней.
Восьмистишие «До свиданья, друг мой, до свиданья» написано кровью сознательно. Чернила в номере были. Это намёк для тех, кто умеет читать между строк, на трагическую безвыходность. В подвалы ОГПУ, где есть вход, но нет выхода, ему попадать категорически не хотелось.
Сергей достал оружие, примерил ствол к голове, посмотрел в зеркало, но не выстрелил. Сунул револьвер за пояс брюк сзади.
В этот момент в дверь настойчиво постучали. Хотел не отзываться и не открывать, но тот, кто барабанил всё настойчивей, похоже, точно знал, что Есенин в номере. Не снимая цепочки, приоткрыл дверь. Зря. Здоровенный детина так саданул плечом в дверь, что вырвал цепочку вместе с частью дверного косяка. Шокированного ударом двери, Есенина скрутили, заломив руки. Затащили в зал, привязали к стулу. Обыскали и разоружили.
Их было трое. Двое начали допрос «с пристрастием». Третий с ужасом на лице наблюдал за происходящим со стороны. Очевидно, отправляясь на задание в группе, не ожидал, что дело сведётся к мордобою. Мрачный тип в кожаной куртке, старший в тройке, стоял перед сидящим на стуле Есениным и задавал вопросы. Второй, здоровенный усатый детина, подручный, набросив удавку, стоял сзади. Находясь в безнадёжной ситуации, близкой к потере сознания, Сергей всё-таки освободил правую руку и ударил, как мог, шефа. Попытался ослабить удавку, вывернуться, освободиться, удерживая её зубами. Однако прихваченная верёвкой к стулу кисть левой руки не давала необходимой свободы в борьбе. Тот, который был сзади, ударил револьвером по правому предплечью, чтоб сломить сопротивление, потом – по лицу. Ещё сильнее скрутил удавку, удерживая пытающегося освободиться Есенина. Озверевший от полученного удара шеф двинул подсвечником в переносицу, это и решило исход борьбы. Сергей вместе со стулом завалился набок, увлекая за собой душителя. Похоже, что в этот момент хрустнули шейные позвонки. По приказу командира тройки уже по лежащему на полу Есенину подручный сделал контрольный выстрел в голову. Приподнятое правое предплечье защищающегося Есенина застыло в воздухе и уже не опускалось.
Выстрел слышал тот, кто звонил потом Софье Толстой. Звонил не только ей – всем, кого знал. Как будто предвидел, что убийство поэта станет государственной тайной… Свидетельство о звонке будущего заслуженного архитектора СССР (а в декабре 1925 года – молодого рабочего-строителя, занятого на ремонтных работах в гостинице) Стефана Сергеевича Карпова оставил нам академик Зелинский Андрей Николаевич, создатель «Литургического Круга Времени».
Тройка обыскала гостиничный номер, но не нашла ничего существенного, кроме какой-то есенинской фотографии и стихотворения, написанного кровью. Связав из кожаных ремней чемодана петлю, душегубы имитировали самоубийство, но остались недовольны проделанной работой. Один из подельников сбегал вниз. С тыльной стороны гостиницы нашёл и срезал бельевую верёвку. На этой верёвке труп Сергея Есенина и повесили. Голову несколько раз ударили о трубу, потом с силой прижали, отсюда и совпадение следа на лбу с диаметром трубы отопления, кстати, чуть тёплой. Она не могла сделать ожогов на лице. Но там остался след от зажигалки, поднесённой к лицу во время «допроса». Именно в этот момент поэт высвободил правую руку и ударил мучителя.
Около 22.00 «тройка» вернулась в ОГПУ.
«Старший» доложил начальству о произошедшем, отдал найденное есенинское фото и пистолет. Обеспокоенный начальник отдела срочно позвонил в Москву, но там не выразили беспокойства. Напротив, успокоили ленинградского чекиста. Мол, «нет человека – нет проблем». Уже улыбаясь, он пожал руку «старшему» тройки, ошеломлённо выпучившему глаза, поблагодарил и отправил его отдыхать в специальную дежурную комнату к подельникам. Сам тут же вызвал доверенного сотрудника, чтобы зачистить следы преступления. Убийцы Есенина ненадолго пережили поэта. Их перестреляла следующая «тройка» прямо в «дежурке» ОГПУ.
В конце декабря были пышные похороны трёх сотрудников, погибших на боевом посту.
Смерть Есенина повлекла за собой на тот свет не один десяток человек. Был убит судмедэксперт (не А.Г. Гиляревский), производивший вскрытие, его жена. Ребёнка сдали в приют. Помощник судмедэксперта, писавший под диктовку акт вскрытия в 3-х экземплярах, также поплатился жизнью. Кстати, именно помощник патологоанатома «умыкнул» приглянувшиеся чёрные лакированные ботинки Есенина. Хоронили поэта в другой обуви, купленной Софьей Толстой.
Погиб и дежуривший портье, видевший убийц и спец. бригаду сотрудников спецслужб, вызванную, согласно инструкции, дежурным комендантом. Координировал действия подъехавший Назаров. Искали, но не нашли компромат – есенинские документы. Были в гостинице и сотрудники «скорой помощи», врач и медбрат, и судебный фотограф, фотографии которого не найдены по сию пору. Скорее всего, и врач, и фотограф были убиты. О них не осталось никаких сведений. Медбрат же скорой помощи по фамилии Дубровский, и это известно, остался жив, получив новогодние каникулы за молчание. Потом, правда, его упрятали в Гулаг, но он, отсидев много лет «на зоне», остался жив. Уже после войны говорил о том, что «сидел ни за что». Отказываясь сообщить что-либо о смерти Есенина, криво усмехался: «Не хватало, чтоб ещё и за дело посадили».
Дежуривший портье много знал, понимал, что его могут убить, запёрся дома. Однако это не спасло, когда приехала бригада чекистов. Бежал по крышам, но был застрелен красноармейцем, контролировавшем путь к отступлению.
Жену застрелили в машине, ребёнка сдали в детский дом.
Дежурный комендант гостиницы (нет, не Назаров), открывавший по просьбе четы Устиновых при помощи специально сточенных плоскогубцев дверь в запертый изнутри номер Есенина и знающий нравы чекистов, покончил с собой, используя служебное оружие. Хотел спасти свою семью «от зачистки». Не получилось. Жену застрелили после ареста прямо в автомобиле и закопали на кладбище, едва присыпав мёрзлой землёй. Сторож только головой покачал: мол, и закопать-то, как следует не могут, душегубы.
Ребёнка сдали в детский дом.
Яков Блюмкин пришёл в гостиницу утром, когда Есенина «официально нашли» повесившимся. Опергруппа, работавшая в номере, не нашла интересующих суперагента бумаг, поэтому Яков, подключился к поиску самостоятельно. В номере всё было перевёрнуто кверху дном. Труп Сергея Есенина с не застёгнутыми брюками, в рубахе с порванным рукавом, завернув в ковёр, уже унесли в 5-й номер (как Есенина несли откуда-то сверху в 5-й номер, видела горничная Васильева Варвара Владимировна, о чём оставила свидетельство в 80-е годы). На столе остались стаканы и найденная опергруппой ещё ночью и тогда же опорожнённая бутылка. Из переполненной пепельницы на скатерть выпало несколько окурков. Валялись окурки и на полу. Опытным глазом Блюмкин сразу определил возможные места «схронов»: спальня и ванная. В спальне, когда его никто не видел, вспорол матрас, пошарил внутри и вытащил оттуда спрятанные бумаги. Оглядевшись, сунул их, под гимнастёрку. Стянул её ремнём. Под ванной нашарил коробочки с ювелирными изделиями, которые поэт предполагал взять с собой в Англию.
На выходе из номера поднял руки вверх. Мол, ничего не нашёл. Разумеется, его никто и не собирался обыскивать.
В Москве Блюмкин, так и не прочитав, отдал бумаги Троцкому. Ювелирные изделия присовокупив к восточному кинжалу, подарил своему новому шефу в ГПУ.
Супруги Устиновы, Георгий Феофанович и Елизавета Алексеевна, люди, близкие Есенину, были убиты вслед за поэтом.
Георгий, как свидетель «самоубийства», на короткое время оказался в номере один. Обнаружив в кармане пиджака Есенина пачку денег, не смог удержаться от соблазна. Присвоил. Думал, обойдётся.
Уже в своём номере (предположительно 130-м) вместо благодарности получил оплеуху от супруги. Деньги Елизавета вынужденно взяла и спрятала у себя на груди.
Сотрудникам ОГПУ не составляло труда «вычислить», кто мог взять деньги. Им нужно было самоубийство, а не убийство с целью грабежа. Как только Георгия начали избивать при допросе, Елизавета вытащила из-за пазухи злосчастные деньги и бросила их на стол. Супруги ещё долго писали какие-то бумаги (не воспоминания ли, опубликованные полгода спустя?). Но спастись от расправы не получилось. Коль украл деньги, мог и бумаги Есенина припрятать. У сотрудников спецслужб с Устиновым, присланным из Москвы для работы с питерской прессой, не лояльной к Сталину, были разные начальники. Борьба между ленинской партийной гвардией и генеральным секретарём унесла десятки, если не сотни тайных сотрудников. Георгия удушили и небрежно повесили, так, что ноги, согнутые в коленках, доставали до пола. Супруге раскроили череп пистолетом и, решив, что она умерла, бросили рядом. Добили её, спустя некоторое время, уже в больнице, – исправляли огрехи «зачистки». Задушили подушкой.
Очевидно, собирались сфабриковать версию, по которой Устинов убил свою супругу по пьянке из ревности к покойному Есенину (у Есенина с «тётей Лизой» были, что называется, «отношения»), а затем, протрезвев, в ужасе от содеянного повесился сам. Да вот незадача, Елизавета оказалась жива. Пришлось на ходу менять версию.
Официально Георгий Устинов повесился в 1932 году. Его могила на Ваганьковском кладбище – напротив есенинской – косвенное свидетельство того, что хоронили их в одно время. Кто писал «воспоминания» о Сергее Есенине вместо него, неизвестно. Кто писал заявления на восстановление в партии, тоже неизвестно.
Ни Сергей Есенин, ни Георгий Устинов, погибшие в конце декабря в бывшем «Англетере», не числятся как проживающие в гостинице.
_____________
Такое ощущение, что Есенин жил не 100 лет назад, а совсем недавно, среди нас. Споры о нём, порой излишне ожесточённые, с не озвученной подоплёкой продолжаются.
Современные публицисты, поднаторевшие в наклеивании ярлыков, тиражируют мысль, что убийство Сергея Есенина – религиозные убеждения русских патриотов. «Патриоты» зеркально парируют, что вера в самоубийство поэта на почве алкоголизма – куда более фанатичная версия религиозного фундаментализма либералов, так как игнорирует очевидные факты.
В публичном пространстве уже прозвучала кощунственная и по сути оскорбительная мысль, что для нынешних русских убийство Есенина стало национальной идеей. Якобы за неимением иных.
Если подходить с позиций формальной логики, получается, что пишущие о нас, убогих, «на великом и могучем», – нерусские... Согласитесь, некрасиво получается.
Договорились до того, что «только непьющий человек может не верить в самоубийство Есенина».
Либералы, говорящие о тайне смерти Есенина, подчёркивают, что эта тема, якобы, впервые прозвучала в конце 80-х годов ХХ века, а современники поэта, якобы, не сомневались, что его смерть – самоубийство.
Неправда. И выстрел в гостинице, где проживали влиятельные граждане, и некролог Бориса Лавренёва «Убитый дегенератами» – прямая подсказка нам. Само слово «дегенерат» антисемиты частенько используют как синоним слова «иудей».
К тому же, Лавренёв и Браун отказались подписывать акт осмотра милиционера Горбова, ещё и выговаривали В. Рождественскому, что тот подмахнул бумагу, не видя поэта в петле. Все служащие гостиницы, где оборвалась жизнь русского национального поэта, знали, что Есенина убили. Именно поэтому исчезли свидетели – портье, дежурный комендант и дежурный кучер. Они видели «особистов»-убийц и могли дать показания. Перспектива изучения обстоятельств дела московскими спецами от Сталина, учитывая накал политических страстей, маячила реально. В Ленинграде расследование по факту смерти поэта не проводилось, но и дело в ожидании ясного сигнала из столицы не закрывали до 20.01.25 – а вдруг?..
Известие о насильственной смерти, как круги на воде, стремительно расходилось по стране. Церковь проводила обряды и в Москве, и в Ленинграде, и в родном селе Константиново, невозможные для самоубийц. Делегаты 14-го съезда партии, готовые строить социализм «в одной отдельно взятой стране», 30 декабря 1925, как только закончилась «битва ивановичей с давидовичами», пришли встретить поезд из Ленинграда с гробом национального поэта. На стихийном митинге заговорили о необходимости создания «русской партии» и «русского ЦК».
По православному обычаю «на 9 дней» в начале января по всей стране прошли концерты, посвящённые памяти Есенина. Общественность находилась у опасной точки кипения. Публика, увидев сотрудников ГПУ в форме в одном из концертных залов, потребовала покинуть мероприятие «убийцам Гумилёва и Есенина». Грузину Сталину, разыгрывавшему «русскую карту» в борьбе со старыми партийцами, «русский бунт» был не нужен. Он-то знал пушкинские слова про «бессмысленный и беспощадный». По касательной и его как инородца могла зацепить «русская тройка», сани которой пошли в занос. Тут же вышел запрет на участие в концертах памяти Есенина для артистов и литераторов профессиональных союзов, что резко снизило качество последующих мероприятий (40 дней).
Троцкий написал статью, и её опубликовала «Правда», главная газета того времени. В статье говорилось, что поэт ушёл из жизни «добровольно», потому что «был несроден революции». После этого правоохранительная бюрократия «выдохнула» и уверенно закрыла дело о самоубийстве Есенина за отсутствием состава преступления. Главным большевиком на тот момент был уже Сталин, но ленинградские «чекисты» и милиционеры по инерции видели вождя в Троцком, и ориентировались на него.
То обстоятельство, что миллионы образованных русских людей были или вытеснены за пределы страны, или убиты в гражданскую войну, поменяло код русского человека. В Великую Отечественную вновь погибли лучшие. И сегодня национальное большинство молча согласилось с тем, что их природные ресурсы и коллективный капитал, созданный и преумноженный в мирных и ратных трудах дедами и прадедами, перешли непонятно к кому. Можно продолжать «стесняться» говорить на неудобные темы, но по финальным результатам можно судить о замысле.
От ленинской «экспроприации» мы пришли к ельцинской «приватизации». Круг замкнулся. Ужас в том, что в результате идеологических манипуляций ресурсы самой большой по территории страны достались не русским людям, не законным наследникам своих предков. Если говорить словами Есенина, «Одолели нас люди заезжие». Не в открытом бою, – обманом.
Более 90% российской собственности имеют иностранную юрисдикцию.
Против нас ведут войну на уничтожение, поэтому мы вправе силой вернуть то, что отнято обманом. Ресурсы нашей страны должны принадлежать тем, кто в ней проживает и работает на её благо.
Если забыть о генетике, то в культурном отношении внуки и правнуки выходцев из-за черты оседлости, учась с нами в советских школах и вузах, проходя «срочную» службу в Советской Армии, работая на советских предприятиях и в разного рода государственных учреждениях, реально обрусели. Иные, как математик Перельман, отказавшийся от нобелевской премии, живут, забыв о такой условности, как деньги. И это в эпоху, когда все на них молятся. Некоторые с развалом СССР, совсем как настоящие русские, впали в депрессию под натиском утрат, спились и рано умерли. И это внушает, как ни кощунственно звучит, надежду на возрождение теперь уже нашей общей Родины.
Полковник МВД Эдуард Хлысталов собрал и систематизировал сведения, дошедшие до нас сквозь толщу лет. Косвенных улик, опровергающих суицид, или, по крайней мере, ставящих его под сомнение, оказалось много, слишком много, и ни одной, подтверждающей самоубийство. Кроме стихотворения, написанного кровью.
Есенин мог застрелиться. Написанное кровью стихотворение косвенно указывает на то, что поэт всерьёз обдумывал такую возможность, чтобы избежать предсмертных истязаний на допросах чекистов. Но сотрудники ТОРа – «террористической организации революции» – перестарались. Вместо того, чтоб нагнать страху и забрать, какие имелись, бумаги, сделали то, что умели делать хорошо – убили.
Убивать Есенина в тот сложный политический момент (декабрь 1925) не входило в планы революционеров. Расстрелять по решению «тройки» как «великодержавного шовиниста» – планировали, чего уж там. Но в другое, более удобное время. Однако, получилось – как получилось. Троцкий вынужден был «крышевать» своих «подручных». Версия самоубийства лепилась на ходу, по факту несколько неожиданной смерти поэта. Поэтому так много в этой версии ляпов и нестыковок.
Эскизный рисунок художника Сварога зафиксировал повреждения одежды Есенина (разорван рукав). Повреждения лица хорошо видны на фото кремлёвского фотографа Наппельбаумана и гипсовой посмертной маске. Многочисленные травмы, след от удавки (гароты) в уголках рта, травма правого предплечья, вытекший глаз указывают на отчаянную борьбу перед смертью. «Странгуляционная борозда» на шее поэта (фото в морге) неопровержимо свидетельствует об удавке, наброшенной сзади. Если бы это был след от петли висельника, след уходил бы по направлению к затылку, а не к основанию шеи. К тому же, согласно протокола «следователя» Горбова, верёвка дважды опутывает шею поэта, а «борозда» почему-то одна.
Десятки косвенных улик убийства… Когда же Эдуард Хлысталов в 1996-м на итоговом заседании комиссии Прокушева, просит назвать выступавшего прокурора (Н.Н. Дедова) хотя бы одну бесспорную улику, подтверждающую официальную версию самоубийства, тот впадает в лёгкий ступор, но потом, опомнившись, бормочет, что «это же и так понятно».
Так и живём «по понятиям». До сих пор.
Почему так боятся правды люди, никак не причастные к событиям столетней давности?
