Быть «вне политики» удается многим гуманитариям годами, некоторым – всю жизнь, если иметь в виду, что политика сделалась вполне себе профессиональным занятием, а человек и гражданин, лишённый малейших позывов к изъявлению какой-либо идеологии, нормой.
Но случаются моменты истории, в которые чувствуешь себя никчёмным, если остаёшься со своей бесценной позицией на тех же задворках мнений, которые уготовила тебе и профессия, и круг жизни. В субботу 4-го марта 2022 года в «Балчуг» я отправился в качестве и делегата, и корреспондента.
Уже неделя прошла с тех пор, как более ста словесников подписали письмо в защиту забаллотированного Указа Об утверждении «Основ государственной политики по сохранению и укреплению традиционных российских духовно-нравственных ценностей», о котором с нескрываемым недоброжелательством говорили в кругах, от которых я стал наиболее далёк – «цензура». А если точнее (в деталях и состоит существо дела), общественный контроль за тем, что производит культурная среда – спектакль, полотно, книга, и то не за целым «рынком искусства», а наиболее одиозными его проявлениями. Съезд российской общественности в поддержку такого документа – был, и я присутствовал на нём, сидя в задних рядах, и внутренне был согласен с выступавшими, и остаюсь таковым сегодня. Почему?
Вводя элементы контроля за тем, что источает сегодняшняя культурная сфера, общество, полагаю я, исцелит себя от явлений, которые с каждым годом Новой России становились всё явственнее антироссийскими. Противостояние «ярким театральным постановкам» или об «авторскому кино», оскорбляющему своими сюжетными вывертами и самой постановкой проблемы тысячи тысяч моих, а не чьих-нибудь, сограждан стали у нас такой же нормой, как быть вне политики. И пока тысячи тысяч оскорблённых были вне её, наиболее одарённые в получении разрешений и финансирования художники слова и дела умели вскочить на пенистый гребень волны и ловко освоить государственные средства, создав около себя изрядный шум. Но в том ли – культура?
Скажут – «зависть». Консерваторы, мол, не попавшие на страницы газет, в обзоры и интернет-отзывы, стараются заткнуть рты лучшим прогрессивным творцам. Слыхали… но на этот раз дело не в зависти.
Шепнут – а сам-то ты готов к тому, что рот – персонально – заткнут именно тебе? Знаете, да. Готов. И знаю, как тонка грань между критицизмом и русофобией, и как легко организовать весёлую травлю с улюлюканьем за одну строку, не зная ни контекста, ни чувств, которые обуревали. И даже просто не понимая поэзии.
Готов ли я, чтобы мои стихотворения судили «непрофессионалы»? И снова повторяю: да, готов, и объясняться с ними – тоже. Лишь бы были желающие и обсуждать, и, что греха таить, осуждать с порога. Таким образом пытаюсь раздобыть себе аудиторию? Нет: она у меня уже есть. Пекусь о словесности? Да. О широкой дискуссии, делающей её лучше, могу хоть раз в жизни позаботиться. И о просвещении народном так же упрямо мыслю, как на заре оного...
То, что я знаю достоверно, заставляет склониться к Указу о духовно-нравственных ценностях безусловно и твёрдо, как ни к чему иному: культура «верхов» деградировала, полагаю я, настолько, что проявлением культуры там считается скандал, а средства, которыми он достигается, растлевают и правого, и виноватого. В одной поэзии русской прошлой истекшей осенью произошли события, о которых следовало бы говорить в отдельной статье: то высший приз присвоят верлибру с матерной бранью, то в олимпиаду подмосковных школьников включат стихотворение с отчётливо антихристианским звучанием.
Полемически заметят: а не сам ли ты тридцать лет назад смеялся над цензурой американской, исключавшей из школьной программы силами ветеранских советов попечителей ту же самую Бичер-Стоу и того же самого Марка Твена за неполиткорректно звучащие фразы и определения? Знаете, да, смеялся, и вторил тем определению о том, что нет ничего опаснее ветерана, не приучившегося в отставке к рыбалке или выращиванию розовых кустов, а строчащего письма в инстанции с просьбой что-нибудь запретить. Только сегодня эта фраза выглядит почти пошлостью: ветераны и вообще старейшины – то самое общество, его коренная часть, мнение которой об искусстве учитывать никто и дальше не собирался. Возник ещё в «перестройку» и стал пугалом «седоусый рабочий, не читавший, но осуждающий Пастернака». А так ли он, этот рабочий, ужасен? Кого испугались деятели Большой Культуры? Народного суда, ничего не понимающего в искусстве, «непрофессионалов»? Не стоит их бояться. Искусство принадлежало и принадлежит народу по-прежнему, тем более - искусство массовое, зрелищное, искусство больших тиражей (сейчас опять прозвучит обвинение в зависти, и я снова его отвергну – на тиражи никогда не напрашивался и не делал ничего для того, чтобы они у меня состоялись). А если такое искусство предпочитает существовать, будто бы никакого народа – «конечного потребителя» в несколько «маркетинговой» лексике – нет, оно деградирует стремительно и безвозвратно. У общества не остаётся никакой защиты перед выставкой «небесных шахидов» в Третьяковской галерее, акционистами с плакатами, рекламирующими девиации или вообще поджигающими двери силовых ведомств. Против старательно наведённых галлюцинаций в духе пересмотра итогов Отечественной войны никакой защиты нет. Накатывает разрушение семьи путём пропаганды отклонений – молчи, вбирай, ибо ты не профессионал, а потребитель, который должен быть благодарен и за такое.
А я – не благодарен. И принцип «не нравится – не смотри» считаю циничным лукавством: не отстраниться, если в лицо тычут и тычут по всем каналам, а действительно лучшие художники загнаны в резервации – «не интересны», потому что скандалить не любят категорически. Я не благодарен сегодняшнему массовому искусству, оглупляющему или будирующему публику, потому что считаю скандалы низкой материей и вовсе не поводом расходовать государственные средства на «сволочей», «тангейзеров» и «матильд». Не благодарен, потому что есть святыни, разрушать которых с помощью выворачивания наизнанку традиционных святынь и откровенного глумления над ними и дико, и глупо, и недальновидно, и ничтожно, и, наконец, откровенно жестоко.
И еще я полагаю, что общество вне святынь обречено вымереть, не успев понять, отчего.
Видя перед собой целое поколение молодых людей, ценящих исключительно скандальные поделки и их авторов, я горько сожалею о том, что пошёл в профессию, публичность которой сделала меня заложником антирусской атмосферы, сложившейся в ней, атмосферы, душащей любое альтернативное мнение.
Цензура, говорите вы? Она давно введена противоположной стороной, и рамки её вытеснили из художественных профессий почти всех обладавших изначально и совестью, и честью, и целомудрием, и тем самым, что грубовато и по-чиновничьи называют «национальной ментальностью» или «духовностью». Если уж совсем точно, то не из профессии выгнали, а из того сегмента, что охраняется пуще глаза от пришлых: сегмента, в котором платятся обычные для советских времён вознаграждения. Туда – только по идеологическим пропускам завизированной ненависти к Отечеству, что как минимум странно.
***
В «Балчуге» я слышал и видел тех людей, которых слышал и видел все предыдущие годы: приветствие Никиты Михалкова и – с вокзала, на камеру телефона – Дмитрия Певцова, речи Элины Жгутовой (Информационный портал семейной политики «Иван-чай»), философа и социолога Александра Щипкова, главного редактора РИА «Катюша» Андрея Цыганова, иерея Федора Лукьянова (председателя, к слову, Патриаршей комиссии по вопросам семьи, защиты материнства и детства), журналиста Бориса Костенко и многих других, включая сенатора Маргариту Павлову, радиоведущую Анну Шафран и доктора Владислава Шафалинова. Так же к слову – ветеранская общественность была представлена чуть ли не одним человеком – Эльдаром Резяповым, который констатировал, что во времена ведения боевых действий общество не может и дальше находиться в аморфном состоянии и позволять безнаказанно помыкать собой и своими ценностями кому угодно и с какой угодно целью.
Кстати, а в чём – цель? «Реакция» на то и реакция, что реагирует на ту самую упорно реализуемую цель. А она – в том, что Россия в представлении тех самых творцов обязана только каяться за то, что она – Россия, а не осколок империи, мучающийся призраками прежней вины перед всеми, кого она «угнетала», и при этом – осколок, тающий на глазах и обращающийся, к вящей славе устроителей подобного таяния, в ничто.
«Соответствие современности» для либеральной части российской интеллигенции есть окончательное сокрушение российской государственности, сокращение до минимума её пространств и прав, желание Отечеству гибели чем более скорой, тем лучшей. Россия для них, как и для столетней давности деятелей государства и права, - полигон для разрушения традиционного уклада, в котором хороши буквально любые средства – растление молодых («Тик-Ток», нафаршированный прямой агитацией за однополые связи, вчера, слава Богу, запрещён), лишение основного населения любых возможностей излагать мнения, тотальный контроль и слежка всех за всеми. Родительские объединения, уставшие от бесконечного «дистанта» по любому – во всех смыслах – чиху, от учебников и тестов, которые не известно, какой грамотей писал (сам столкнулся – задачи сплошь на вычисление скидок на купоны или обращение с инструкциями по микроволновым печам), начинают прозревать нечто немилосердное в том, как изменился мир в последние годы, и, главное, зачем.
Не всё пишет война, и не всё – пандемия, думается и им, и мне. Небрежности, халатности, а тем более злокозненности – точно. Семья не есть оболочка для самореализации атомизированных субъектов, а ювенальная юстиция – не механизм для реализации семейной политики. «Домашнее насилие» – не жупел, которым позволено стегать любых родителей по любому доносу. Мы с Западом по-разному смотрим на многие вещи, и, как оказывается, на те, что лежат в основе наших цивилизаций. По ту сторону границы любят рассуждать о неприкосновенности частной собственности, но как только речь заходит о национальных или корпоративных интересах, можно изъять золотовалютные резервы у целой страны. Не фарисейство ли?
Одним из лейтмотивов собрания в Балчуге стали слова лидера движения «Объединение родителей» Инны Гориславцевой: «Все мы наблюдаем за сводками и видим, как западные компании одна за другой покидают Россию, объясняя это самыми разными причинами. Я сегодня проснулась с четкой мыслью, что оккупанты покидают нашу землю. Это самое страшное состояние – все предыдущие годы мы жили не своим умом».
Вот это «своим умом», будто бы доступное и понятное нам до 1991-го года, но замутившееся и перепутавшееся как раз к нему, словно к пику непонимания, как дальше, и сделало трагедии сегодняшнего дня хлестающими кровью направо и налево. Если захотели бы сменить свой ум на чей-то иной и отдаться во власть внешнего управления, исправно получали бы урезанный «паёк» от западных фондов, и поддакивали бы им, но долго ли так можно было?
И второй лейтмотив - Наталии Нарочницкой: «Свобода без границ перестаёт быть свободой».
***
Целя в Россию, попадают в Христа. Это Его мятежный дух, создавший цивилизацию, взывает к нам не склоняться перед аморальным пониманием вещей, дел и событий. И потому Он до сих пор и с давних пор – мишень для гвоздей и игл, уязвления губками, вымоченными в уксусе. Такими губками для нас были все эти годы скандальные шедевры прогрессивной творческой интеллигенции, и болящему и страждущему духу нашему ими было не утолиться. Так не хватит ли нам их издевательски подносить? И снова – в третий и последний, надеюсь, раз - о зависти. Тем, кому не удалось выскочить в скрещения лучей, завидно ли видеть в таких лучах более циничных и одарённых коллег по цеху? И в третий раз объявляю – нет.
Дело в том, что когда-то не было у искусства иного созерцателя, чем Создатель. В диалоге между художником и высшим художником не было иного посредника, и такое положение вещей было единственной правдой. Наскальные рисунки взывали из бездны, и ценителей их было ничтожно мало. И уж точно лишнего куска шкуры за них не давали, а скорее отнимали его. А потом искусство превратилось в значимую часть цивилизационного орнамента, ему стали учить, и вышло, что в диалог затесался земной суд. И раз уж так вышло, позволено ли суду закрывать глаза на то, что вместо защиты сообщества и укрепления его духа творец малый предпочитает рисовать на мосту и обществу, и большому Творцу то, что он рисует? И ещё получает за такие «художества» признание таких же горе-профессионалов, как и сам?
Профессиональный уровень в поэзии снижался целенаправленно уже три десятилетия подряд. Постулировалось, что чем хуже стиль, тем искреннее содержание. Какая наивная ложь! Чем грубее и подлее была стилистика, тем яростнее выстраивалась её оборона от любых внешних посягательств: священное право куриной лапы выводить каракули – неподсудно. Как не так… суд любой чести, и людской, и дворянской приговорил бы современную поэзию не к сожжению, но к немоте, и поделом: не умеешь, не сочиняй. И правильно бы в данном случае поступил.
И снова спрошу себя – готов ли к тому, что запретят, увидев несообразное, низкое и порочащее в том, как вывожу интонации, вкладываю в будто бы бытовые фразы смыслы, значения которых порой не совсем представляю, но чувствую?
Готов. И истребился бы даже для своих малых тиражей уже потому, что жертвовать чем-то во имя будущего нужно, иначе всё пойдёт прахом. И это не точка зрения раба, а именно того, кто и ненавидит рабство, и устал от него, и хочет свободы в том, чтобы возник, наконец, критерий оценки того, что сделано, пусть и несовершенный, и чреватый эксцессами. То, что общество не должно быть насильственно отторгнутым от искусства, что ему должно быть позволено судить и отстранять от себя то, что сделано без любви, но с холодной ненавистью к сущему, я знаю так точно, как только могу.
Вице-спикер Госдумы Петр Толстой заметил: «Мы долго жили без национальной идеи, без идеологии. Не потому, что не могли придумать свою, а потому что слишком много слышали чужие идеи. Сейчас становится ясно, кто есть кто. И если ты не со своей армией, ты рано или поздно будешь с армией противника. Многим теперь предстоит определиться. Это тяжелый выбор».
Для меня – не тяжёлый, а органический.
Сергей Арутюнов
