Фото: ruverses.com
Нет, не верно название статьи! В рифму следовало бы назвать ее «Прародительница Блока». А заодно и Гумилёва, если иметь в виду буйные сказочные кроны, разросшиеся в них.
Боже-Боже, каждый из нас, видимо, имеет в виду, что нам онтологически свойственны притчи, что ими мы говорим с самим Создателем, но где те волшебные песни, диковинные замки, лестницы духов, когда явь так рано комкает их цветные обёртки, обнажая смертельные жала рутины, её нужд и недугов?
***
Все, все, без малейшего исключения призрачные искушения Серебряного века, обернувшегося сегодня в поэзии веком практически каменным, сосредоточены, по прихоти Господней, в одном человеке, имя которого звучит сегодня чуть звонче, чем при Советской власти.
Мария (Мирра - псевдоним) Лохвицкая (ударение в фамилии на первый слог) – настоящая русская Эмили Дикинсон, причём слава этих двух эфирных сестёр распределилась полностью противоположно их судьбам. Если бедную, но, может быть, лучшую в позапрошлом столетии Дикинсон узнали лишь после смерти по чуть ли не тайным её записям, найденным на чердаке, то Лохвицкую восторженно встретили, а потом (оставила свет она ещё в год «первой русской революции») надолго забыли.
Однако не было у Серебряного века с тех пор голоса столь совершенного, стоит лишь сравнить эти невероятно чёткие с точки зрения эмоции и самого языка строки со всем корпусом воспоследовавшей за ней русской поэзии.
Власти грез отдана,
Затуманена снами,
Жизнь скользит, как волна,
За другими волнами.
Дальний путь одинок.
В океане широком
Я кружусь, как цветок,
Занесенный потоком.
Надломленность цветка – символ будто бы расхожий, но в XIX столетии, да ещё и из женских уст он стал главным символом, как писала советская критика, «упадочнического взгляда на мир». Если же дышать иными категориями, Лохвицкая – не просто «предтеча декадентов», она сама первый и основной, определяющий декадент, и притом самым естественным образом исходит из Екклесиаста, его горького скепсиса и его безумной же надежды на прорыв из круга страданий.
Декадентская культура, любующаяся треснувшей и заросшей мхами и лишайниками древностью, постулирующая утрату лучших человеческих творений как отображений надмирного духа, «носящаяся» с ранней гибелью и вообще кратким пребыванием человека в мире, не может быть антихристианской. Она как раз в духе воздыхания о былом. Высшим ее выражением выступает элегический жанр, в котором и в России, и за ее рубежами сбылось лучшее – вздох о жалкой земной участи. Этим вздохом, когда счастливым, а когда и безутешным, мировая поэзия будет жива до тех пор, пока жив сам наш биологический вид.
Вверяясь ночи, ты тихо дремлешь
В тумане алом, в дали неясной.
Молитвам детским устало внемлешь,
О свет прощальный, о свет прекрасный!
В христианстве с его устоявшимся каноном образованная часть общества в середине века искала новые ключи. Закономерно обращение к истокам – Ветхому Завету, но вслед за его поэтикой поиски простирались куда восточнее, а порой и южнее, и сил духовно противостоять дохристианскому началу начинало ощутимо не хватать.
Нравственный выбор Лохвицкой очевиден хотя бы здесь:
«Хочешь быть, – шепнул неведомый, – жрицею Ваала,
Славить идола гудением арфы и кимвала,
Возжигать ему курения, смирну с киннамоном,
Услаждаться теплой кровию и предсмертным стоном?»
«Прочь, исчадья, прочь, хулители!» я сказала строго, –
Предаюсь я милосердию всеблагого Бога».
Вмиг исчезло наваждение. Только черной тучей
Закружился вещих воронов легион летучий.
- разве не ясно, с кем она? Ясно предельно, как только может сказать человек. А соблазны… у кого их не было. Чей дух, ощущая в молодости несравненное ни с чем после резонансное биение с самой, кажется, Жизнью, не смущался некими видениями абсолютного счастья и покоя, хоть бы и отдалённого от Заповедей? Смущался, и ещё как… только результат выбора пути у различных натур весьма разнится.
Ища, как Николай Степанович Г., «золотую дверку», декаденты попадали в такие китайские, японские или индийские области духа, из которых самостоятельно выбраться уже не могли. Конфликтующие этики, генетическая и привнесённая, делали их мятущимися и нередко приводили к трагическим развязкам.
Экзальтация? Духовная нестойкость и духовное же невежество – многих оно привело и к цинизму, и к отрицанию Христа. Не может быть иного вывода о той странной поре в истории русского общества, как о недостаточной с точки зрения христианского образования. Это именно оно не смогло насытить духовную жажду тех юнцов и юниц, и тем обрекло их на блуждания в духовной мгле.
Солнца!… Дайте мне солнца!.. Во мраке своем
Истомилась душа молодая.
Рвется к свету и грезит несбыточным сном,
Все о солнце грустя и страдая…
Крылья!.. дайте мне крылья! Я к свету хочу!
Я на крыльях воздушных моих улечу
К солнцу, к солнцу волшебного края!
- пишется поэтом 24 ноября 1893 г. Поздняя осень - время и вправду тёмное, но разве речь только о ноябре?
Бури века не обнесли своим присутствием и Марию-Мирру (как она в ветхозаветной традиции себя назвала) – безумной вакханкой она быть не хотела, но видела себя то в средних веках, то в античности, то ещё при шумерах, и многомерную сущность свою в себе несла бережно, как ковчежец. Маскарадом постоянные преображения её назвать не поднимаются ни рука, ни язык.
Но что же такое – «женский взгляд на соблазны этого мира»? Пожалуй, невозможность зачеркнуть для себя ничего из того, что миром порождено:
В долине лилии цветут безгрешной красотой
Блестит червонною пыльцой их пестик золотой.
Чуть гнется стройный стебелек под тяжестью пчелы,
Благоухают лепестки, прекрасны и светлы.
В долине лилии цветут… Идет на брата брат.
Щитами бьются о щиты, – и копья их стучат.
В добычу воронам степным достанутся тела,
В крови окрепнут семена отчаянья и зла.
- примерно так видится женщине мировая история. «Посмотрите на лилии, не трудятся, не прядут» - а вы, что делаете вы? Вооружаете легионы? Учите юношей закалывать друг друга? Сколачиваете десантные корыта Первого Крестового Похода, чтобы перебраться на африканский берег?
***
Отчего советская власть учила нас негодующе отвращаться от смерти, старости? Оттого, что православие с его сломанными границами между бытием и небытием было ей, как язычнице, чуждо.
ЭЛЕГИЯ
Я умереть хочу весной,
С возвратом радостного мая,
Когда весь мир передо мной
Воскреснет вновь, благоухая.
На все, что в жизни я люблю,
Взглянув тогда с улыбкой ясной, -
Я смерть свою благословлю -
И назову ее прекрасной.
- кто скажет, что эти строки не мужественны?
Сквозь призму советских лет «охи и ахи» виделись смешными и преступными, поскольку отвлекали работников от работы на ударных стройках и боевой учёбы. Так чем же пролетарская власть отличалась от барина, выходящего на крыльцо усадьбы прикрикнуть на пригорюнившихся рабов своих? Меж тем, лучшие песни Руси – страннические, солдатские, невольничьи, воздыхающие о былом – печальны… В них, и только в них – душа.
Адресная же ненависть к Лохвицкой в советский век продиктована была следующими строками:
Мне ненавистен красный цвет,
За то, что проклят он.
В нем – преступленья долгих лет,
В нем – казнь былых времен.
В нем – блеск дымящихся гвоздей
И палачей наряд.
В нем – пытка вымысел людей,
Пред коим бледен ад.
В нем – звуки труб, венцы побед,
Мечи – из рода в род…
И кровь, текущая вослед,
Что к Богу вопиет!
Каково? Стереть веяния Духа в человеке пытались у нас неоднократно – и те, и другие власти, но каждый раз именно Дух выходил победителем из поединка со временем.
Подумать лишь! – Ахматову! – с её и элегическим, но и полемическим началом, считали старухой уже к началу войны – и более того, старухой давно умершей! Как? ! Она ещё жива? Представьте себе, да, и старухой сделается еще через двадцать лет. Обманывала не столько тематика, сколько «прежний», несоответствующий бодрой эпохе тон.
С слияньем дня и мглы ночной
Бывают странные мгновенья,
Когда слетают в мир земной
Из мира тайного виденья…
Скользят в тумане темноты
Обрывки мыслей… клочья света…
И бледных образов черты,
Забытых меж нигде и где-то…
И сердце жалостью полно,
Как будто ждет его утрата
Того, что было так давно…
Что было отжито когда-то…
- сколькие из мотивов Лохвицкой были продлены, а сколькие были бы продлены, если бы не время социальных смут, в которые она побрезговала вступить! Там, в русских революциях, бурях и ураганах партийных склок, она бы сделалась неслышна, презираема, истончена пошлыми социальными смутами. Оставив себя за порогом сих бедствий, поэт оставил будущим русским женам и девам живой завет:
Когда в тебе клеймят и женщину, и мать, –
За миг, один лишь миг, украденный у счастья,
Безмолвствуя, храни покой бесстрастья, –
Умей молчать!
И если радостей короткой будет нить,
И твой кумир тебя осудит скоро,
На гнет тоски, и горя, и позора, –
Умей любить.
И если на тебе избрания печать,
Но суждено тебе влачить ярмо рабыни,
Неси свой крест с величием богини, –
Умей страдать!
О, суфражистки, сколько их есть, оскалятся на этот немудрёный, но такой доходчивый манифест сотней тысяч зубов! И языки их будут раздвоены, и глаза алы и дики. Но есть ли что-то сильнее в мире того, что следует Вере, вдыхает силы в её измождённые члены, поднимает с одра?
Несокрушима вера поэта:
Напрасно в безумной гордыне
Мою обвиняют мечту
За то, что всегда и поныне
Я Духа Великого чту.
Горда осененьем лазурным
Его голубого крыла,
Порывам ничтожным и бурным
Я сердце свое заперла.
Но храма высот не разрушу,
Да светочи к свету ведут!
Несу я бессмертную душу,
Ее же представлю на Суд.
Декаденты, блуждавшие и путавшиеся в трёх соснах, напрасно не обратились в часы борений к истоку самому верному, поэту именем Мирра. Течения своего они так и не поняли, не вняли гласу, в котором духовная жажда шла путём истинным и освящённым святыми жертвами. Суть последующего – отклонение от Пути. Изначально голубая, чёрная и мертвенно бледная гамма Врубеля будила в себе Христа, хотела дотронуться до его плащаницы, но недремлющий Враг подсунул им вместо неё кусок безвестного тряпья, и зрение, и иные чувства их обманули.
Когда бы они веровали, то были бы спасены так:
На небе ясном
В раю прекрасном
Так полно счастье, так бесконечно!
Так много, много
В раю у Бога
Блаженств нежданных – но сущих вечно.
На Суде правом и последнем Мирре Лохвицкой есть, с чем стоять бестрепетно и не тая взгляда.
