1. Число и надежда
Когда человека лишают горизонтали, ему остается вертикаль. Причем, я не подразумеваю тут духовный рост, который возможен и по вертикали, и по горизонтали, и по дуге. Я имею в виду чисто пространственное ощущение собственной судьбы. Данте Алигьери не пускали в родную ему Флоренцию, поэтому, думается, еще он выстроил литературно свои противоположные пирамиды, одна из которых бесконечна, другая безвыходна.
Метафизику можно вогнать в любую модель. Интересней чаще метафизика самой метафизики, или, может быть, числовые и геометрические пропорции самой метафизической модели. Но где же взять, спросят меня, эти числа и эту странную геометрию? И возможно ли это вообще? Здесь я беру их из стихотворений Леонида Бородина.
Начнем с пространства: с расстояния до Флоренции — в случае с Данте, с расстояния до Байкала у Бородина. Оговорюсь сразу, что в своем докладе я буду говорить о лирическом герое, а не об авторе, как бы близки, иногда тождественны они ни становились. Вот финал известного стихотворения о побеге.
Я завтра кончаю с этим!
Я завтра еще смогу
Оставить на белом свете
Хотя бы следы в снегу…
Странная конкретизация возможностей завтра. То есть завтра герой еще сможет оставить следы на снегу, а послезавтра, скорее всего, уже нет. Первой приходит мысль о его смерти. То есть он погибнет, и следов на снегу оставить не сможет. Завтра герой еще может убежать, а послезавтра уже нет, потому что его самого не станет. Но здесь похоже не об этом. Здесь речь о надежде.
Мне завтра всего дороже
Метель да сосняк в бреду!
Но даже по свежей пороше
Я все равно уйду!
И пусть подсечет усталость
В ста метрах зубами в снег!
Чего там! Ведь жить осталось
Всего на один побег!
Прошу обратить внимание на эти «сто метров», они нам скоро понадобятся, и тогда мы подумает как связаны «сто» шагов и «один» побег. Но пока продолжим о надежде.
В другом стихотворении читаем:
На плечах усталость виснет,
вся надежда, в самом деле,
до Байкала б,
до Байкала добежать!
Или вот такой отрывок из стихотворения «Кассандра».
Едва заря походкой сонною
За горизонт направит путь,
Войди, Кассандра, в клеть бетонную
И с пленным пленницей побудь!
Все исчерпал надежды дочиста —
Не знать…
не видеть…
не дышать…
Но все ж последнее пророчество
Ты не спеши провозглашать.
Тут вроде уже и нет надежды, но в просьбе к Кассандре она остается. Или же вот строки из Венка сонетов:
Но все ж жива упрямая такая
Надежда на особенный маршрут.
Зафиксировав словосочетание «особенный маршрут», процитируем строчки из стихотворения «Сон о любви».
Тогда и осталась пустыня
Последней надеждой моей.
Перечислим. Пустыня, Байкал, призыв Кассандры, и этот самый «особенный маршрут». В своей автобиографической книге «Без выбора» Леонид Бородин пишет: «Мне кажется, что по самому большому счету я прожил легко и светло».
Вспоминается поэзия Александра Солодовникова, вот эти, в частности, строки:
Решётка ржавая, спасибо,
Спасибо, старая тюрьма!
Такую волю дать могли бы
Мне только посох да сума.
….
Запоры крепкие, спасибо!
Спасибо, лезвие штыка!
Такую мудрость дать могли бы
Мне только долгие века.
Не напрягая больше слуха,
Чтоб уцелеть в тревоге дня,
Я слышу всё томленье духа
С Екклезиаста до меня.
Спасибо, свет коптилки слабый,
Спасибо, жёсткая постель.
Такую радость дать могла бы
Мне только детства колыбель.
До такой степени определенных нот у Бородина мы не найдем. Это озарение присутствует в его стихах, но не в такой концентрации. Гимнические ноты акафиста не настолько определяют ее.
Так как же здесь поставить проблему наименее умозрительно?
Поговорим, наконец, о числительных в поэзии Бородина.
Читаем отрывок из стихотворения «Отчаяние»:
Алчно!
Желчно жажду!
Трижды
Ждал числа! Да видят Боги!
Кто со мной —
спиною ближе!
Кто не так —
так прочь с дороги!
Многим должен! Зла палата!
Первое, что здесь очевидно, это трагический восклицательный знак. Восклицательные знаки стоят здесь не для усиления эмоций, они как бы впечатывают смысл, фиксируют необратимость высказываний. Остановимся на сочетании восклицания и числительного, причем, присутствует и само слово «число». «Трижды ждал числа!».
В упомянутой книге «Без выбора» Бородин рассказывает о том, как Владимир Буковский, сидя в камере, строил воображаемый дворец «за тридевять земель». Причем, не как-нибудь просто восторженно его возводил, а планомерно продумывал всю его конструкцию. Бородин в тюремном заключении не грезил о таком заморском дворце. Но он тоже конструировал. Опять припомним тот самый «особенный маршрут». Ученый, путешественник и писатель Владимир Обручев в одной из своих книг описывал конкретную байкальскую падь, в которой по расчетам Обручева есть золотоносная жила. Вот эту золотую жилу детально и разрабатывал Бородин в своей фантазии. Естественно, он отчетливо понимал, что эта разработка так в его фантазии и останется. Бородин сам признает, что волшебный замок Буковского и был, и оказался впоследствии более сбыточным, чем его, Бородина, реальная географически опознанная жила. Такой парадокс. То, что есть, сложнее сбывается, чем то, чего нет и, казалось бы, не может быть. Но — вспомним строки: «До Байкала б, до Байкала добежать!». Поговорим о самом этом порыве.
Порыв завтрашнего дня, который упирается в магию, в наваждение чисел. Только вот в ту магию, которой нет, а точнее, в ту мистику, которая только и есть, кроме которой в мире ничего особенного нет. В безвыходность чисел и в их абсолютную абстрактную свободу. В обстоятельствах творчества Бородина можно заявить о поэтике числительных, тут наблюдается особенное отношение к числительным: числа получают большую власть и большее поэтическое наполнение.
Два фрагмента. Первый:
Уходит год,
оставив вехой
Мне восемь камерных шагов.
Фрагмент второй:
Распался смысл на сотню смыслов.
Распалась цель на сто причин,
На фантастические числа
Невычислимых величин…
В первом фрагменте год оставляет вехой восемь камерных шагов, во втором — цифры становятся фантастическими, а величины невычислимыми. Но вот шагов становится пять. В стихотворении о малиновой звезде, упавшей с неба.
Я видел сам,
я видел чудо —
упала алая звезда!
Еще такого никогда
никто не видел,
чтоб оттуда,
где черт-те что
и Бог весть где,
упасть малиновой звезде
в пяти шагах, почти в ладонь,
когда б не эти пять шагов,
то я б сумел поймать огонь,
дар снисходительных богов,
живую плоть иного мира!
Пропускаем несколько строф, цитируем финал:
И чуда вовсе не случилось!
Кому-то, стало быть, нужней
и Божий гнев, и Божья милость!
А я и так имел немало
от звездопада в стороне —
в пяти шагах она упала,
Не предназначенная мне!
Этот пафос отречения во имя кого-то здесь геометрически вложен в пять шагов. Не хотелось бы изобретать какую-нибудь банальную символику этой цифры. Думаю, ее и нет. Допустим: пять лучей малиновой звезды, пять шагов… Вряд ли в такую схему вложено стихотворение. Число пять здесь почти произвольное, в этом напряжение стихотворения, — в том, что шагов могло бы быть и семь, и двенадцать, но их пять.
2. Знаки
Еще цитата с числительным, в которой жажда порыва завтрашнего побега:
Когда б свобода в пару крыл
Да знак Святого Лика,
Я б что-то новое открыл
В судьбе земли великой!
В общем, в этой строфе всё очевидно, почти всё. Остановимся на второй строке «Да знак Святого Лика», и особенно на этом слове «знак».
Соратница Леонида Бородина по журналу «Вече» Светлана Мельникова любила (возможно, и сейчас любит) повторять наставительно: «Верьте знакам!». И — что такое знак Святого Лика? Неволя для поэтики Бородина полна цифрами, а воля, свобода, — знаками. Что такое в моем понимании здесь знак? Это — какой-то судьбоносный или же иррациональный, но символичный оксюморон.
Мне приснилась моя вина —
Чьи-то слезы дождем соленым…
И сквозь дождь, за дождем — луна
Желтой болью в ладонях клена.
Эта желтая боль луны знаковая. Таким знакам тоже — надо верить. Их можно различать или нет, но в жизни, в обстоятельствах, так называемой внутренней, свободы им можно верить.
Мне приснилась моя вина —
Мир, притихший в немой печали…
В освещенный квадрат окна
Тени с плачущими плечами…
Мне приснилась моя вина —
Где-то скрипка струной одною
Ныла,
словно была больна
Этой самой моей виною.
Поутру голова пьяна…
Сон и явь —
до чего ж похожи…
Мне приснилась моя вина.
Или чья-то чужая тоже…
«Плачущие плечи», скрипка, больная «моей виною». Это — знаки, сна или яви, несущественно. Или вот это:
И снова тихой сапой холода
крадутся к подоконникам утрами…
ядозернистой пудрою на раме
вновь оседает белая беда…
«Ядозернистая пудра» «белой беды». Все эти знаки предвещают как волю, так и неволю.
Умерло,
вымерло,
выдохлось,
выцвело,
озеро выпило —
пьяное спит село!
Выпившее озеро село тоже прорицает что-то, в конечном счете, опять или волю, или неволю.
Ночи выбелила кисть
Память зренья, память слуха…
Нынче гости разошлись
Слишком рано, слишком сухо…
И ночь уже пользуется белой кистью, это о вещих снах.
Леонид Бородин признавался, что второй арест он воспринял даже с какой-то радостью. Это прямо написано в книге «Без выбора». И в стихах. И опять тут знаки: «ядовитый кнут», «подлая потеха кирпича».
Ах, перегулял я на свободе!
В ночь из ночи снится впопыхах:
на коленях при честном народе
каюсь в легкомысленных грехах.
Мне ж в непонимание на блюде
медь сочувствий — ядовитый кнут!
Что ж, перегулял! Простите, люди,
праведность неправедных минут!
Пусть перегулял!
Но наверстаю
все, что растранжирил сгоряча.
Вот она — СТЕНА, —
и я врастаю
в подлую потеху кирпича!
3. Свобода
Возникает вопрос: на поэтическом, духовном, душевном подъеме — в чем разница между волей и неволей для поэта? Не для субъекта, с котором всё очевидно, а для поэта? И не вообще для обобщенного поэта, а для конкретного, автора этих стихов?
Попробуем проследить эту разницу в самих стихах.
А мне уж не поднять руки,
Глаз не поднять. Чего уж боле!
Тенета, сырость, сквозняки
В моем прокуренном подполье.
…
Любовь была ли? Неизвестно.
Известно — ненависть была.
В «Без выбора» Бородин вспоминает, какое на него в камере произвели впечатление строки Байрона: «My very love to Thee is hate to them» («Моя любовь к Тебе —это ненависть к ним»). У Бородина дан такой перевод, но я бы выделил тут слово «very», которое можно перевести как слово «крайняя», то есть «моя крайняя любовь». И вот разница между волей и неволей, свободой и несвободной в стихах Бородина намечается как, казалось бы, самая очевидная, но на самом деле, зыбкая и тонкая разница между любовью и ненавистью. Тут совершается, скажем так, выбор без выбора. Но —
Даром великой милости
Знаем восторг горения!
В радости не обманется
Выбравший трудный путь!
Хотя, пусть — «не обманемся», но сам поэт заведомо отказывает себе в способности окончательного выбора. То есть его выбор в великодушном отказе, отречении.
Но в полдень, новизной уставший,
Паду лицом в дурман-траву!
Я весь в ушедшем и неставшем,
В том, до чего не доживу!
Другая цитата.
Я боюсь высоты
как боятся счастья
что всегда рядом
но за которым уже конец
и ничто…
Вот это самое Ничто, на которое в его судьбе имеют право только абстрактные числа, но которое поэт признает счастьем, он оставляет другим. Это счастье в его постоянном выборе без выбора — ничто; для других же оно вполне может быть — чем-то. В этом великая надежда поэзии Бородина.
Узел бессмыслиц умом не расплесть.
В тайне бессмыслицы мысль не убита!
Верую, Господи, в то, что Ты есть!
Верю в святую запутанность быта!
Но опять:
Накрыла тьма средь бела дня,
Замуровала в нишу.
Пропал, исчез, и нет меня,
И сам себя не вижу.
/…/
Для гнева мертв,
Для стона — мертв.
И в том оно — искусство.
Я снова зэк, я снова — тверд.
Я снова зэк. Мне грустно…
Или такая реминисценция на Тютчева:
Ты не стони и не кричи,
Но воплощайся в кирпичи,
В оплот идей, в оплет из слов,
Себя на тысячи узлов
Перевяжи, перетяни,
Но не кричи и не стони!
/…/
Ты выбрал сам,
Ты выбрать смог
Такой бесхитростный замок
На безголосые уста.
Ночь отупляюще густа,
И в день утрачены ключи
Питайся тьмою
и молчи!
Отказ себе в способности к независимому от тенет счастью по сути лиричен. Лирический герой поэзии Бородина не способен на это прежде всего — метафорически. А метафора универсальна. В обстоятельствах судьбы поэта эта метафора документально, хроникально обострена самой данностью, сфокусирована очевидностью событий; но в контексте поэзии как таковой она может относиться к каждому. Сама плоть признается часто в христианской традиции темницей души. Но даже и помимо плоти. Сам дух способен себя неволить. В трансцендентальном пределе это выражено в стихотворении «Падший ангел».
Знать, привел меня не зря
Глас неузнанных велений!
У святого алтаря
Демон падал на колени.
Я, опешивший, видал,
Как тряслись кривые плечи,
Как безудержно рыдал
Гений воли человечьей,
Как несвязные слова
Утопали в жалком стоне,
Как склонилась голова,
Как лицо сползло в ладони…
Там, в таинственном углу,
Потряслась земная вера!
Распростертым на полу
Я оставил Люцифера.
Не будем говорить о древней богословской проблеме возможности покаяния дьявола. Здесь нам важно, прежде всего, что «в таинственном углу потряслась земная вера», именно «земная», и то, что первое лицо стихотворения в его финале «на полу» оставляет рыдающего Люцифера. Что же оно, на самом деле, оставляет? Это и есть извечно открытый вопрос свободы. Оставаясь все-таки в земных обстоятельствах, можно даже сказать, что — вопрос абстрактной свободы.
В заключение доклада приведу строки Леонида Бородина, содержащие всё мной здесь разобранное.
Мне в это счастье верить
И не верить!
Мне смысл его гадать —
Не угадать!
Благословлен я
В сто четыре двери
И в тысячу замков мне
Благодать!
Зато дано —
Поток словесной жижи,
Ни слова лишнего —
В шестнадцать строк!
Еще дано —
Мне вынести, и выжить,
И сохранить
Упрямый монолог!
Сайт Емельяна Маркова
