"Праздник непослушания": Серебряный век в трёх лицах
Радужное восприятие «Серебряного века» с его «неслыханным порывом к свободе» обречено в наши годы наталкиваться на нерасторжимую связь духовных блужданий отечественной интеллигенции столетней давности и кровавых событий, последовавших вслед за ними.
Казалось бы, что может роднить вполне безобидные, на первый взгляд, увлечения «миром духов», которыми развлекали себя скучающие образованные люди 1860-1870-х гг. рождения в последние годы XIX столетия, и мясорубки, начавшие крошить тела в Первую мировую, а затем и Гражданскую, и не сумевшие остановиться даже после её окончания?
Можно долго спорить о мере и степени влиятельности интеллигенции с её отвлечённо абстрактными подходами к бытию, и сугубой практикой карательных органов (а равно и «революционным творчеством масс»), но главный постулат выглядит приблизительно так: овладевающий особенно высокими сознаниями имморализм непременно влечёт за собой падение общества в братоубийственную бездну.
Нечто подобное можно прозревать и сегодня, за вычетом фактора не присутствия интеллигенции в общественном сознании. Американские кальки (за океаном интеллигенция состоит в основном почему-то из актёров) вкупе с упрощённым пониманием философии и филологии, «нулевой» интерес к любым «идеям» в этой области – основание для того, чтобы исследование современных блужданий было сочтено несвоевременным.
***
Политиканствующий назвал бы следующую главу приблизительно так: «Об опасности левого интеллектуализма». Я бы выразился иначе: «Левый интеллектуализм как эклектика, предваряющая социальный раскол».
Чаяние милосердия, столь свойственное народникам всех мастей, вынуждает их вступаться за несомненных убийц. Экзальтированному сознанию льстит не уравновешивание чаш добра и зла, но пересмотр нравственного закона и канона. Левый интеллектуализм, в связи с вышеописанным, представляется ничем иным, как попыткой «мягкого» выхода из христианской традиции в секуляризовано пёструю действительность «без Бога» и, соответственно, Божьего суда, в которой уравниваются не только добро и зло, но узакониваются человеческие слабости. Се – веяния «великого» европейского гуманизма.
Именно на исходе XIX столетия усилия интеллектуальной элиты, подвергшейся сложному влиянию смеси марксизма с дарвинизмом, помноженной на ницшеанство, были сосредоточены на пересмотре смысла и христианского общества, и христианской семьи, и христианской морали.
***
Алексей Максимович Горький, рождённый в семье совершенно несчастной, смолоду переживающий, кажется, именно семейный кризис, а при полной потере родни впадающий в самоубийственную подавленность, разрешаемую несколькими попытками добровольно уйти из жизни, представляет собой тип эзотерического гуманиста.
Подростковые кризисы, соответственно, приобретают у него особую остроту: «Светлые воспоминания Горького о школе связаны с посещением её епископом Астраханским и Нижегородским Хрисанфом. Владыка выделил Пешкова из всего класса, долго и назидательно беседовал с мальчиком, похвалил его за знания житий святых и Псалтири, попросил вести себя благонравно, «не озорничать». Однако после отъезда епископа Алексей назло деду Каширину искромсал его любимые святцы и отстриг в книгах ножницами лики святых».
Обвинения Горького в подспудном ницшеанстве стоят мало уже потому, что именно Алексей Максимович пробует реформировать христианство с помощью своей доморощенной теории «богостроительства» - создания Господа «снизу», с помощью – буквально – заклинания Творца трудовой общиной. Есть в этом нечто протестантское, учитывая «протестантскую трудовую этику». Вспоминается, как в поздние годы жизни Горький увлекал своих спутников «на карьер», где часами наблюдал, как рубят камень и профессиональные рабочие, и знакомые (свидетельство писателя А. Авдеенко, гостившего у него). Есть нечто варварское в том, чтобы в век сплошной механизации любоваться тем, как физически надрываются люди. Осуждённый на сталинские лагеря за троцкистскую деятельность Варлам Шаламов, принужденный к физическому труду, вывел прямо противоположное: физический труд по принуждению есть акт смертельного оскорбления человеческой натуры. Грех не вспомнить и восхищение Горького мириадами строителей Беломоро-Балтийского канала, которое он навестил по приглашению НКВД в сопровождении огромной делегации писателей… Где же здесь Бог? Не противоположность ли Ему – то будущее, где все «исцеляются трудом»?
Богостроительство, к которому, при всей ненависти к христианству, благоволил даже непримиримый Ленин, - вполне лояльная к идее Творения ересь, всего-то и отрицавшая, что права Церкви на исповедание Господа.
Создатель советской литературы, баловень интеллигентских чаяний о «народе, обретшем голос», Алексей Максимович, вспоминала моя мать, в поздние годы часто плакал в прямом общесоюзном радиоэфире. От растроганности или подавленности? От сознания победы или поражения, сказать сложно: великий пролетарский писатель был с юности страшно болен…
Последние его слова на смертном одре – «А знаешь, я сейчас с Богом спорил. Ух, как спорил!»
***
Спор с Богом – идея не просто не новая, но старая, как трагическое античное геройство. Дерзающее спорить с Роком и Фатумом.
Воплощение и во многом предтеча Серебряного века – несомненно, Валерий Яковлевич Брюсов, смолоду воспитываемый в духе «цифры», а не буквы. Оригинальное воспитание его заключалось в том, что семья его уже в ранние годы детства была атеистической. Мальчику запрещалось читать религиозную литературу! «От сказок, от всякой «чертовщины», меня усердно оберегали. Зато об идеях Дарвина и принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножать».
Занятный ряд: Евангелие УРАВНИВАЕТСЯ со сказками и… чертовщиной. Ничего неясного – только голая каббалистическая мировая расчисленность.
И снова ничего удивительного в том, что юноша начинает млеть от «проклятых поэтов» Франции, считающих земное бытие изначально неверным, ожесточённо борющимся с родом людским, и неистово искать на русской земле – таких же декадентствующих, пытающихся криком кричать о необходимости немедленных реформ всего и вся.
Эгоцентрика «от и до»: «Юность моя — юность гения. Я жил и поступал так, что оправдать моё поведение могут только великие деяния» - мнится поэту.
Эклектика и эротомания с налётом бездушия, апокалиптическое восприятие цивилизационного пути, эксплуатация всех жанров, вплоть до частушек! И всё сильнее экзотизм показной и напускной выпирает из стихов сильнее, чем сама эмоция. Эклектика «Третьей стражи» в её персонажах: скифы и викинги, Рамсес I и Александр Великий, Орфей и Кассандра, Клеопатра и Данте – в поэзию призываются все духи европейской истории, но укрепляют ли они своими титлами лирическое чувство, чувственный опыт?
Болезненное восхищение прихотливыми извивами истории сменяются чёрными депрессиями, меланхолией. «Русский символизм», воспринимаемый публикой комично, предопределяет творца как бунтаря-одиночку. Но что говорить о Миропольском и Добролюбове (ином, не критике), если от самого Валерия Яковлевича в литературе остаётся представление весьма сомнительное – знаменитое одностишие о требовании закрытия бледных ног, экспериментальная строчка о чёрном челне, «чуждом чарам», и замечательно ритмически выдержанный «Каменщик»?
В том урбанизме, который виделся Достоевскому «хрустальными дворцами» мирового конца (нравственности), для Валерия Яковлевича существуют только два «дома» - игорный и публичный. Единственным исходом из бесприютности («драма «Земля») – выступает «гордая (добровольная) смерть».
Валерию Яковлевичу посчастливилось увидеть будущее: в 1919-м году он становится членом РКП(б) и крупным – на пять лет, вплоть до смерти – советским чиновником какого-то подотдела какого-то наркомата.
***
Дмитрий Сергеевич Мережковский – само олицетворение культуры, оторвавшейся от христианства, может быть, на наименьшее расстояние, но так фундаментально, как ни один, возможно, равнодушный в те годы к судьбам исконных веры и церкви.
Его ересь удивительна: заметив, что в арамейском слово «дух» («Rucha») — женского рода, и сославшись на одну из аграфа (неканонических сказаний о Богоматери), Мережковский решает… реформировать Троицу, переименовав Дух Святой в Святую Мать, образовав, таким образом, классическую семью из трёх… человек, полностью уничтожая всё предыдущее богословие. На тезисе, ни много ни мало, основывается новая церковь – «Третьего Завета», - теория, заимствованная у итальянского богослова XII века аббата Иоахима Флорского. На смену первым двум заветам приходит завет номер три – от Святого Духа-Святой Матери, и это будет Завет Любви-Свободы, пророком которой автор объявляет себя самого. Феминизм? Несомненно.
«В этом последнем царстве «произнесено и услышано будет последнее, никем ещё не произнесенное и не услышанное имя Господа Грядущего: Освободитель». Третий Завет должен стать синтезом «правды о земле» (язычества) и «правды о небе» (христианства). Исполнением «сокровенной Тайны Святой Троицы» история замкнёт начало с концом, и настанут «новое небо и новая земля» обетованного в Апокалипсисе.
Нисколько не удивительно, что вслед за основанием ереси пришло и осознание не только Советской России как царства Антихриста, но и начали подыскиваться сторонники, которые могли бы сему царству эффективно противостоять. Чуткое сердце немедленно обнаружило на мировой карте Гитлера и Муссолини, с которыми сразу же началась трогательно возвышенная переписка. Данте и Жанна Д’Арк – вот эпитеты, которыми награждает добрейший Дмитрий Сергеевич этих людоедов. Дожил ли он до бомбёжек Москвы, Харькова и Одессы? Дожил, скончавшись в Париже 9 декабря 1941 года. Мучился ли он, сознавая, что под бомбами гибнут сотни тысяч его бывших соотечественников? Один Бог теперь знает.
***
Вот умствования, приведшие запойно читавших людей к обоснованию «разумного крушения начал».
Всеобщий интеллигентский «праздник непослушания» столетней давности был восхитителен – скуластые, с аккуратными бородками господа дивно боялись «гуннов», «скифов», «китайцев», в то время как и скифами, и гуннами, и китайцами – варварами по отношению к самими себе и собственному народу, его судьбе – являлись сами. Как спорили и как декламировали они заумь в распахнутые окна! Как извивалась феминистическая Анна Андреевна! Как неистово жаждал мистической «золотой дверки» Николай Степанович! Как страстно отдавалась привидевшемуся (?) Чёрту Марина Ивановна! Как легко, по привычке, пророчествовал и как бешено давал отмашку началу ежевечерних оргий Вяч. Иванов!
Как веселы были они… пред ликом Божьим, до которого пытались дотянуться лишь с тем, чтобы попытаться его попрать. Сколько шуток, скабрезностей и неистовства, и только для того, чтобы выбраться из Православия, исчезнуть из него и основать то, что, конечно же, простит и поймёт их, с такими понятными – плотскими – вожделениями, которые в детстве пред ликами икон приходилось сдерживать. Не стоит сдерживаться, господа. Свобода, призываемая вами, явилась, и уже вершит свой суд. Каждый из вас потеряет больше, чем обретёт. Промискуитет 1910-х гг. призовёт на Русь мировую войну, революцию, Гражданскую, потерю вами родных и близких, а затем и самих себя. Самые стойкие протянут дольше, кто в эмиграции, кто на Родине, боясь молвить слово, чтобы снести свои драгоценные головы до самой кончины на предоставленных вам из милости казённых дачах.
…Эта пляска разрешилась сломом всех мыслимых барьеров для народа, который, глядя, как бесятся от скуки и тоски «господа», и сам уверовал в то, что «всё позволено». Почему бы не позволить себе разгул, если в усадьбах крутят тарелки и столы, вызывают духов и всячески пандемонничают? Немыслимые зверства Гражданской – прямое следствие «освобождения» от православных постулатов, попрание человеческого звания не только в подвалах «Чрезвычайки», но и в самом человеческом общежитии.
Серебряный век создал себе изящную легенду-прикрытие, которой старается защититься от причастности к тому ужасу, который настал на русской земле, опрокинув даже память о былых, многовековой давности, морах и разорениях. Больше всего произошедшее с русским бытом напоминало и продолжает напоминать Смуту, конец которой вряд ли настал, если иметь в виду и души, и умы потомков.
И именно поэтому, как только на горизонте начинает виднеться нечто пророческое, чаще всего - очередное реформаторское чудо с воплем о преобразованиях и мистических практиках, соотноситься с таким деятелем хочется единообразно – наглухо закрыв и внешнее зрение, и внутренний слух.
