…Когда нам всем пришла пора разойтись – смолкли, попрощавшись, ведущие – откуда-то явилась гитара, и многие, не желая прощаться, слегка заплаканные, но твёрдые в желании запомнить и вобрать в себя все впечатления того дня, собрались вокруг Василисы Денисовой, положившей на колено телефон с текстом.
Я даже не удивился, когда зазвучала она, песня мятежной юности:
Слышу голос из прекрасного далеко,
Он зовет меня в чудесные края,
Слышу голос, голос спрашивает строго,
А сегодня что для завтра сделал я?
То были восьмидесятые.
Кир Булычев о четырех или пяти сериях с картонным автобусом нуль-транспортировки и подвесными летающими тарелками, коридорами, облепленными фольгой с нарисованными или слабо мигавшими приборами, зелеными лужайками английского вида и протокольными пришельцами, «почти как в Звёздных войнах».
В будущее нас, пионеров Страны Советов, звали изо всех сил. Партия и комсомол, профсоюзные и местные ячейки и организации, наглядная агитация и пропаганда. Уличные щиты и плакаты. Радио и телевидение, газеты и журналы. Все лучшие силы прогрессивного человечества.
На самом деле звали по обязанности, согласно прейскуранту и за сдельную зарплату.
Никто не догадывался тогда, что такого вот будущего с романтическими роботами и расписанием полётов на Луну, Марс, Юпитер, Альфу Центавра и Тау Кита, может никогда не настать. Вернее, о том, что вся эта старательно вылепленная бутафория может не стать никаким будущим, а на его месте образуется что-то совершенно иное, и к нему не будет готов ну абсолютно никто ни из нас, ни из наглядных агитаторов и пропагандистов.
…Девочки пели, а я стоял рядом и внимал буре обрушившихся чувств. Они не были воспоминаниями о хоре, где меня назначили перед одним отчётным, как всегда, концертом, быть солистом, и запевы мои были из «Крылатых качелей», тоже довольно-таки эпохального творения своего времени, и тоже о чувстве будущего.
Но я не вспоминал, а почти растроганно думал о том, какие же, в сущности, еще советские дети эти наши девчонки и мальчишки «Лета Господня», несмотря на бездну лет между той и этой страной, но советские – в смысле одной только Традиции. Сложный термин: к некоему воображаемому стержню прирастает всё, что становится дорогим огромному числу людей, и до сих пор не выявлен механизм – ни психологический, ни рыночный, ни какой-либо ещё, согласно которому можно сочинять это самое вовремя и точно, как космический грузовик к орбитальной станции, прилепляемое, «рассчитанное на успех», «шлягер» или «бестселлер». Нет никакого такого механизма, и быть, наверно, не может, пока есть в мире тайна, и в том числе – дара, дающегося единожды каждому из нас.
Дар может состоять в любом умении, но с ним нужно, что называется, «успеть к базарному дню», и тогда… впрочем, что – тогда? Различны людское и Божье, различны навсегда, и то, что пишется сейчас Ему, не предназначено совпадать с нами.
…Я думал – а они же понятия не имеют о том, как выпевали мы те слова. И как ненавистен был нам «строгий голос», которых мы наслушались в детстве и отрочестве столько, что мутило. Куда тогда было ни обернись, голоса были строги. Родители, учителя одёргивали, внушали, что земля и небо нами чуть ли не ворованы у павших солдат, что за нашу жизнь заплачено такой ценой, о которой мы и понятия не имеем. Что содержат нас тут из чистой милости, и что её надо будет оправдывать, да что-то пока особых усилий с нашей стороны не видно.
Даже чёрствый хлеб в столовских тарелках был – бесценен. Труд хлебороба, труд рабочего, труд, труд, труд… преддверие блаженства, которое всё никак не наступало. Коммунизм не приходил, дробясь на хозяйственные неурядицы и пережитки сознания, сложную международную обстановку и борьбу двух политических систем на мировой арене, а также борьбу за мир, урожай и другие не то чтобы слишком весёлые вещи. Где-то захватывали самолёт террористы и гремели рок-концерты, а мы, укреплённая окраина мира, стоически ждали от себя великих свершений на скромных северных нивах.
К юности мы безмерно устали от окриков. С нашей свободой они не сочетались, шли с ней вразрез. Примерно так юность отвергает смирение и вместе с ним – веру, а мы были детьми уже государственных безбожников, полагавшихся лишь на порядочность людскую, а не на божественный порядок, и потому открытыми со всех сторон. Смерть была окончательным ничто, а мораль и нравственность полагалась односторонними обязательствами, взятыми на себя «сознательными членами общества». Вокруг пили чуть ли не поголовно, и давно уже велись всякие «разговоры».
Я думал – песня осталась. Потому что она – мольба.
Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!
От чистого истока, прекрасное далеко,
Прекрасное далеко, я начинаю путь…
Здесь всё глубоко трогает: и заклинательные повторы, и оборот взлетающей крылатыми качелями мелодии – вверх, вверх, со дна, в жизнь лучшую, вечную. Это мольба юных, и уже далеко не атеистов: они обращаются к безличному началу, практически – Раю без Создателя, веруя, что есть на земле – или за её пределами – место, если не ждущее их, то способное принять, встретить, обогреть и насытить бесконечные дни лучшими из впечатлений.
Это мольба сознающих себя слабыми и почти ничтожными перед лицом Будущей Жизни, и потому просящими Её сразу их не казнить. Молящимся кто-то сказал, что жизнь бывает жестокой, и бьёт, и даже не за провинности, а бывает, что самых лучших, одаренных, терпеливых, лучистых сводит гораздо раньше, чем они того заслуживают. Отсюда исходит один из самых сильных импульсов поздней советской поры. Вот почему эта песня уцелела и стала частью Традиции – она исполнена сияющего в утренних лучах духа.
***
И можно долго рассуждать о подспудной религиозности советского общества, лишённого Господа директивно, но лучше всего обратиться к генезису религиозности в обществе постсоветском. Действительно, культурологи удивлены: как из ничего может что-то родиться? Откуда являются нам дети вчерашних безбожников, мыслящих, как их точно не родители и даже не их родители, а далекие, на три-четыре поколения отстоящие предки?
Отгадок множество, и большинство из них лежит в области архетипической: в генетической структуре человека Вера заложена многими коленами, и пробудить её не так уж и сложно. Легче верить, чем доводить себя до исступления цинизмом и имморализмом. Человеку свойственно не просто полагаться на судьбу, но на судьбу, обладающую разумом и чувством, способностью оценивать его поступки и тайные помыслы. Персонификация судьбы в Образе Божьем, иными словами, неизбежна.
Маленький рассказ Ксении Колягиной – о человеке, ненавидящем солнце. Отец семейства вынужден работать ночами, чтобы заработать на лечение своего ребёнка в Германии. Он не верит, что испытание послано ему за грехи – скорее всего, говорит его чувство справедливости, «почта ошиблась». Ему прислали бандероль с сибирской язвой какие-то вполне конкретные враги, мстя ему за что-то, но что именно он совершил такого страшного, он не знает, и потому гневается. И только когда вывернувшая на переходе машина почти вышибает из него дух, он слышит голос, вопрошающий, верует ли он в Создателя.
И здесь он вспоминает Пасху. Мать. Запахи, звуки. И собрав все силы перед ликом голодной пустоты, разинувшей над ним жадную пасть, отвечает – «Верую».
Здесь при желании можно усмотреть некое «агитационное» начало, мол, сначала требовали верности Партии и Правительству, теперь – Создателю, сколько можно, и т.п., но в отсутствие любых ритуалов, кроме записи актов гражданского состояния, нравственный выбор света отменить немыслимо. Каждому из нас в жизни приходится хотя бы раз избрать сторону, изменяй мы ей при сильном давлении хоть сто раз. Выбор стороны, выбор добра – не область агитации, а фиксация корневого человеческого закона, без которого человек распадается на бессмысленные поступки и несоразмерные его природе чаяния.
Судьбу ищет и находит – редкий случай! – в своём стихотворении Юлия Касаткина. Она прямо, с первых строк выводит метафору Станка, Плетущего Судьбы. Понятно, Кто трудится за станком, но работа Ткача описана едва ли не детально: орнамент лоскутков – степь, море, и вместе они образуют одеяло человечества, движущийся покров планеты. Лоскуток можно прожечь грехом, но лучшие из не прожжённых кусков вселенской ткани служат заплатами для других. Я не стану бояться слов: стихотворение потрясло и мыслью, и чувством, и всем, чем обязана потрясать поэзия, и чего от неё продолжаешь почти напрасно ждать – мифологически обоснованным объяснением того, из чего именно состоит мир и метафорически, и бытийно.
«Полночь.
Бьёт первый колокол. Могучий гул, дошедший до нас через поколения, может, даже от начала мира, пробуждает природу. Ярче загораются свечи, громче журчит вода – хранительница наших слёз и воспоминаний.
Утро.
Щебечут птицы, разбуженные первыми лучами солнца. Просыпаются люди, и начинают звенеть средние колокола. Их много, их всё больше – но нет чего-то очень важного, сокровенного, внутреннего…
Тишина, и…
Первый колокольчик. Совсем маленький, крохотный даже, но с удивительно чистым и радостным тоном. Вот она, человеческая и ангельская радость, слитая Господом воедино. Начинается симфония торжества и радости».
Это Тимофей Поедушкин, его очный, то есть, написанный за пару часов вместе с другими ребятами этюд, и тоже поиск гармонии в том, что кажется её лишённым. Поиск судьбы, и тоже метафора – согласного с другими звона. Может быть, того, что наука определяет как «волновую картину мира».
***
Все наши дети звучат. Звенят.
Архетипы, пробужденные в них, ещё не раз не дадут им свернуть с пути в болота или джунгли «первоначального накопления», которое, вместе с присущими ему законами ненависти и обогащения любым путём, никак не завершит своё победоносное шествие по нашей земле. Но ангельский хор – звенит. И блоковская девушка поёт в церковном хоре о тех, кто уже не придёт назад…
Прекрасное Далеко, обещавшее нам тридцать с лишним лет назад столько тепла и света, отвратило от нас свой взор, едва пришли «перемены». Реформа строя, смена управленческих элит, идеологии, хозяйственного уклада бескровно не проходили. «Святые» девяностые отдались во всем теле страны так, что о них до сих пор не сказали, и уже не скажут всей правды.
Но неистребим человек, и голос его первым возносится в пределы, где не может существовать ни человеческой гордости, ни человеческой же жестокости и слепоты в погоне за кровавыми эполетами планетарного диктатора. И мне почему-то кажется, что пусть уже не наша мольба, а наших детей, и детей их детей, если она будет исходить от чистого истока, будет услышана.
Сергей Арутюнов
