Доклад на круглом столе «Литературные мосты. Прошлое и будущее», прошедший в Угличе 12 октября 2024 года
Вывод поэзии из культурного обихода в период после 1991-го года – явление весьма предсказуемое, если бы кто-то решился предсказывать результат буржуазной революции 1991-го года году, например, в 1984-м или даже чуть раньше.
Футурологические работы советской поры, за исключением известной работы диссидента Амальрика («Просуществует ли СССР до 1984-го года», 1969), вряд ли вообще могли появиться в лоне той действительности и о чём-нибудь нас предупредить – прогностиками не рассматривалась и сама возможность «возвращения» страны в «обще-цивилизационное» русло, а если им и грезилось о каком-то «возвращении», то исключительно победоносном. Казалось, что, освобождённая от «цепей социализма» культура немедленно возвестит о себе целым фонтаном гениальных романов, повестей и стихотворных сборников, сбросивших ярмо убогой цензуры. Вместе с тем ни в 1960-е гг., ни позже не просчитывалась природа именно буржуазной культуры, сущность которой постоянно и довольно нудно разоблачала советская пропаганда.
Ею заявлялось, что искусство в буржуазной действительности ведёт нищую, жалкую, полуподпольную, полностью зависимую от капиталовложений имущего класса, жизнь, и даже разрешённая критика буржуазного строя рыночными дельцами рассматривается как элемент плюралистической системы, однако основной функцией буржуазного искусства является развлечение масс, отвлечение их от массового ограбления трудящихся внедрением в их сознание извращённых эстетик и постановкой отвлечённых вопросов.
Теперь принято риторически спрашивать – «и в чём они были неправы», эти советские пропагандисты со Старой площади?
Если бы основная масса населения могла как-то влиять на выбор страной исторического пути, буржуазной действительности было бы сказано более твёрдое «нет», чем во время референдума 1991-го года и событий 1993-го. Однако у людей было подозрение, что пропагандисты на зарплате, и притом хорошей, куда выше среднего зарплате, чего-то не договаривают, и уже потому результат выбора страной вектора исторического развития у нас перед глазами.
***
…Не сам читатель отстранился от поэзии, а к отстранению от неё его подводили с помощью многих и многих факторов реального бытия.
Марксистская формула о бытии, определяющем сознание, сработала безупречно: так называемое «выживание» (непомерное удорожание продуктов, лекарств, транспорта параллельно с катастрофическим удешевлением ставок интеллектуального труда) вытеснило из бюджета семей с эстетическими запросами траты на домашние библиотеки и подписки на литературные журналы и газеты.
В результате даже не одно, а уже три поколения
современных русских поэтов были полностью исключены из общественного дискурса. Падение журнальных тиражей шло рука об руку с удорожанием подписки на них, издательства и книжные магазины закрывались одни за другими, а те, что оставались на плаву, полностью исключили для себя такую «роскошь», как печать поэзии.
В массовое издательское сознание была запущена ложь о том, что поэзия «не имеет спроса, не продаётся, коммерчески невыгодна», будто бы так уж слёту расходилась проза или какая-нибудь вообще драматургия. Уже на этой бесстыдной лжи аудитория читателей поэзии сократилась во многие тысячи раз. Имена современных поэтов стали катакомбными, известными только внутри узкого профессионального сообщества. Печатать книги за свой счёт для не слишком разворотливых финансово людей поэтического склада и духа стало неподъёмным. Даже у известных поэтов ничтожные тиражи по 200-300 экземпляров в подбор и в тонкой обложке становились вполне себе значимым событием.
Конфликт же заключался в самой природе буржуазной культуре – ей органически противна та школа свободы и рефлексии о себе, обществе, времени, которую концентрированно преподносит русская поэзия, антибуржуазная в своих лучших аристократических проявлениях.
Что же есть аристократизм? Несомненно, возможность звучания одинокого голоса человека посреди пропаганды, штампованной мысли и штампованного же чувства. Аристократизм есть оригинальность звучания не в рамках сословного понимания ценностей, но между феноменов куда больших. Чистота слога, его лаконизм показывают масштаб мышления, его стойкость и несгибаемость именно там, где удобнее и безопаснее промолчать. Аристократизм есть отвага говорить отлично от основного общественного тона, и он одновременно есть осознание традиции наилучшего произнесения тех или иных философских максим, на которых стоит человеческое самосознание.
***
Сражение системы с одиночками шло недолго: они не могли отбиваться.
Параллельно с финансовым давлением шла подмена традиционной русской силлабо-тоники низкокачественными суррогатами западнического толка. Здесь я говорю о каноне матерного верлибра, где нельзя не упомянуть деятельность «поэтического объединения» «Вавилон» с широкой филиальной сетью во всех губернского значения городах. Допуск в так объединение бывшего комсомольского активиста из МГУ и внука знаменитой переводчицы регламентировался не-русскостью и анти-русскостью претендента, а также его содомитской, как и у основателя, сексуальной ориентацией.
Канон матерного верлибра подразумевал, что содержание мутной невнятицы должно как можно пакостнее, с употреблением самой чёрной брани в отношении святынь, глумиться над русской культурой как одним тоталитарным штампом, провозглашать запрещённые наконец-то после стольких лет у нас «ценности ЛГБТ», исповедовать любую и лучше всего самую смрадную гниль, отвергая ритмику, метрику и рифму.
Дискурсивная практика бывшего комсомольского активиста, эмигрировавшего в Прибалтику с началом СВО, полностью контролировала премию «Московский счёт», а также выступала ведущим агентом влияния, экспертизы и отбора в глянцевые журналы и иную массовую прессу, за рубеж и даже на страницах якобы свободно редактируемой Википедии.
В течение более чем двадцати пяти лет в современной русской поэзии царила диктатура русофобов, педерастов и лесбиянок, именовавшая себя сперва «новой искренностью», потом «актуальной поэзией», и, наконец, «новой социальной поэзией». Суть возобладавших и сделавшихся «хорошим тоном» «эстетических новшеств» состояла в ультимативном приучении читателя к новому педерастическому канону и безусловном цензурировании любых проявлений прежнего «большого тоталитарного (сталинского) стиля». Соблюдение правил стихосложения могло быть прощено лишь в той степени, в которой оно пропагандировало содомию. Самое трагическое состоит в том, что даже после отъезда извращенца и некоторых его присных на Запад ситуация в современной поэзии продолжает находиться в руках прямых агентов влияния западных спецслужб.
На замену закрывшемуся полностью журналу «Арион» и закрытым наполовину «Вавилону» с его «Воздухом» и «НЛО», а также форумам, пестующим «новую поэзию», вроде «Липок» и «Дебюта», премии «Поэт» пришла новая поросль – премия «Поэзия» (закрылась почти сразу же, но успела себя показать как «достойная» продолжательница содомитских традиций) и премия «Лицей», дарующая отличия следующему поколению записных русофобов. Молодым поэтам и сегодня под угрозой отлучения от печати навязывается разрушительная феминистическая терминология с её якобы «непереносимыми» детскими «травмами» и сосредоточении на изначально (продиктованных «повесткой») ущербных переживаниях.
***
Отказ государства от малейшего участия в культурной жизни и отдание литературы в руки нечистоплотных дельцов-русофобов – процесс более масштабный, нежели дрязги поэтического сообщества, сыгравший основополагающую роль в том, как спорадически и отрицательно вёлся в него отбор.
Поэзия за эти годы доказала лишь одну нелицеприятную вещь о себе: для мира жадного, сосредоточенного на выгоде и воспитывающего бездумных потребителей она действительно коммерчески невыгодна.
В книжной коммерции с 1990-х гг. по сию пору было принято продавать лишь несколько «продаваемых» персон, по сути, одной ментальности и одного, отличного от русского, национального самосознания. Поэтическую монополию в толстых литературных журналах прочно удерживала группа «Московское время», спихнув с плешивого Парнаса «метаметафористов». Монополия поддерживалась постоянными опросами о «лучшем поэте первого десятилетия двадцать первого века», в которых неизменно лидировал кто-нибудь из этой группы (рубрики «Пять поэтов столетия», «Десять лучших московских поэтов», кочующие из одного громкого издания в другое). Не понимавшие и не принимавшие мутной и полубессмысленной упадочнической эстетики какого-нибудь «патриарха неподцензурной поэтики N» во всеуслышанье объявлялись бездарными и полными зависти «совками», недоумками и недоучками, сбитыми сталинскими соколами, но вернее всего – гомофобами, антисемитами и нацистами. Эти бирки работают и по сей день.
В журнале «НЛО», финансируемом за счёт структур олигарха Прохорова (сбежал за рубеж с началом СВО) диктатура была поддержана увесистым «научным» обоснованием – солидные рефераты о русофобской поэзии одной из верных и преданных работниц «Радио Свобода» однажды заняли половину трёхсот-страничного номера.
***
Процесс отторжения читателя от поэзии был финансово завершён монополизацией книжного рынка в одних руках: собственник более чем девяноста процентов книжного рынка поддерживается напрямую из правительственных структур, и никакая антимонопольная служба на вопиющее нарушение законодательства не реагирует. Негласный запрет на поэзию на ТВ, радио и в печатных СМИ, отгон поэзии в подполье – буквально подвалы, рестораны и клубы сомнительной ориентации, малые издательства, бессильные обеспечить продажи и самых малых тиражей, завершает панораму нравов вкупе с обрушением системы государственного книго-распространения по региональным книжным лавкам и библиотекам, включая школьные.
Медийный результат подобной практики – полное равнодушие, глухота и слепота общества в отношении гуманитарной составляющей, за исключением низкопробных скандалов. На поверхность поисково-новостных систем поэзия попадает при единственном условии – «поэт напился, поэт угрожал ножом, поэт арестован, поэт погиб». Перевод поэзии в разряд самого ничтожного шоу-бизнеса, появление «поэтов-проектов», неспособных владеть на письме и мало-мальски осмысленной и канонической русской речью – признаки глубочайшего упадка ремесла.
Стандарты мастерства «поплыли» именно в результате общественного одичания, невзыскательности («за деньги можно всё»), перевода гуманистической культуры в русло коммерческой и античеловеческой по своей сути. Слом критериев оценки словесности, блокирование (замалчивание и затаптывание) возмущённых этим сломом привели к вырождению читателя как самой массовой общественной прослойки и уничтожению единого гуманитарного поля. Его распад на малозначимые ячейки предопределяет отсутствие единого понимания того, какая поэзия заслуживает внимания, а какая недостойна печати.
Общее снижение культурного уровня катастрофично: массовый читатель не может считать с текста ни скрытых цитат (центонов), ни сарказма, ни тем более действительно сложных тропов и фигур. У массового читателя просто чудовищно короткий, как у двухлетнего ребёнка, ассоциативный ряд. Он слеп, глух и ничего не понимает в прочитанном, трактовать его не способен, и это явление полнейшей культурной неадекватности всё чаще встречается даже среди студентов профильных вузов даже перед защитой диплома.
Мой прогноз неблагоприятен: читателя надо воспитывать жёстким натаскиванием на предмет, знакомить с тем, что в связи с действием либеральной цензуры оказалось утраченным для массовой печати, и мне кажется, дело уже состоит не в учебных программах, которые так и остались на уровне 1988-го года, а в том, что образовательная система не готова ни к единому вызову, кроме кривых и косых ГИА и ЕГЭ. Преобразование учебных программ под руководством записных либералов, так и сидящих на иностранных грантах, приводит лишь к появлению в олимпиадных вопросах открытых русофобов, чья пропаганда русофобии и ЛГБТ являются «эталонными».
С тем следует признать, что культурная политика нашей страны в области словесности находится на отрицательном уровне, и предлагать выходы в стиле цензурирования печати, наверно, можно и нужно, однако я постоянно ловлю себя на одной страшной мысли – опираться государству в этой тончайшей и кропотливой работе не на кого. Стольких людей, способных одолеть и действительно просветительское по своему характеру, а не суррогатное образование, и цензурирование печати, и формирование новой литературы наша страна в кадровом отношении сегодня просто не потянет.
Против масштабных реформ в словесности сегодня и власть, и даже само общество, впавшее в длительную апатию, из которой его не выводит и начало СВО, и главную роль здесь играет не инерция, а распавшаяся связь времён, всеобщая подозрительность и недоверие, постоянное ожидание обмана, этакое прозорливо биологическое нежелание «размножаться в неволе», затравленный взгляд на вещи и подспудное желание совершенного небытия. Вот крест, на котором распяты все мы, а не только поколение 1950-1990-х гг. рождения, то есть, ещё более-менее трудоспособного в культуре общества. Вне каких-либо идеологических и финансовых инструментов влияния на «рыночную» действительность, запредельный монополизм и жесточайшую либеральную цензуру писательство России совершенно беспомощно.
Когда-нибудь ветер и впрямь может перемениться, но сегодня даже силами пассионарных энтузиастов власть отрицательно настроенного в отношении будущего страны капитала переломить без длительного кровопролития и хаоса не удастся, а на этом пороге миллионы думающих и чувствующих русских людей будут ещё долгое время в равно как спасительной, так и губительной нерешительности стоять в ожидании «благоприятной погоды».
Только вот погоду каждый из нас меняет, в том числе для всех, исключительно сам.
Сергей Арутюнов
