В знаменитой поэме Анны Ахматовой «Реквием» есть 10-я главка, «Распятие». Она небольшая, всего две строфы, но в них — духовный центр всей поэмы. Почему? Только ли это иллюстрация описанных в Евангелии событий Великой Пятницы, или смысл здесь гораздо глубже? Попробуем разобраться
Распятие
Не рыдай Мене, Мати,
во гробе зрящи.
___
Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»
А матери: «О, не рыдай Мене...»
1938
__
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
1940, Фонтанный Дом
Исторический контекст
Поэма «Реквием» была задумана в 1934 году, а закончена в 1963-м. Ее стержневая тема — советские репрессии 1930-х годов, погубившие множество людей. И у большинства из арестованных были матери, жены, дочери. Вот их ужас, их тоску, их боль и выразила Анна Ахматова. Об этом она сама рассказывает в предисловии к поэме:
«В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то “опознал” меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
— А это вы можете описать?
И я сказала:
— Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».
Так что же происходило в те годы, какое «это» смогла описать Ахматова? Еще лет десять-пятнадцать назад я не стал бы уточнять этот момент — тогда мне казалось, что это общеизвестные вещи. Известные из книг, фильмов, из учебников истории, из семейной памяти. Но сейчас я все чаще сталкиваюсь с тем, что многие мои современники (и прежде всего юные) об этом не знают практически ничего. Тот культурный пласт, который хранил память о советских репрессиях, сильно истощился.
Автор
Анна Ахматова (1889–1965) — известнейший российский поэт прошлого века. Жена не менее известного поэта Николая Гумилева и мать историка Льва Гумилева. Подробнее о ее жизни можно посмотреть в статье «О чем стихотворение Анны Ахматовой “Кого когда-то называли люди”», а здесь я остановлюсь на том, как сталинские репрессии отразились на ее судьбе.
Первого мужа Анны Ахматовой, Николая Гумилева, расстреляли в 1921 году по обвинению (сомнительному) в принадлежности к тайной белогвардейской организации. После развода с ним Ахматова еще дважды была замужем, и третий ее муж, Николай Пунин, был репрессирован в 1949 году, умер в заключении в 1953-м. А сын ее, Лев Гумилев (1912–1992), арестовывался многократно. Впервые его арестовали в декабре 1933 года и, продержав девять дней в заключении, выпустили без объяснения причин. Видимо, этот арест стал в 1934 году для Анны Ахматовой одним из мотивов написать цикл стихов о репрессиях (на тот момент она еще не собиралась делать из них цельное произведение, поэму, предполагалось, что это будут независимые друг от друга стихи, объединенные лишь общей темой).
Второй арест произошел 23 октября 1935 года (как потом выяснилось, формальной причиной стал донос однокурсника, которого и самого чуть позже арестовали). Реальная же причина — Лев Гумилев, как и его отчим Николай Пунин, попал под волну репрессий, которая развернулась после убийства Кирова. Ахматова бросилась в Москву, при содействии писательницы Лидии Сейфулиной добилась аудиенции у секретаря Сталина Поскребышева, который передал Сталину ее письмо, где она просила: «Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет». Именно об этом она позднее, в 1939 году, писала в «Реквиеме»: «Кидалась в ноги палачу». И казалось, чудо случилось — по указанию Сталина и Гумилева, и Пунина выпустили.
Однако в марте 1938 года Гумилев арестован в третий раз, и тут уже никакие ходатайства не помогли. По версии следствия, Лев входил в антисоветскую молодежную организацию, замыслившую установить в СССР парламентскую республику. Его приговорили к 10 годам лагерей и отправили на Беломорканал, на самую тяжелую работу — лесоповал. Там он чуть не умер от болезней и голода, жизнь ему спасла полученная от матери посылка. В январе 1939 году его перевели в ленинградскую тюрьму «Кресты» на доследование, где в августе он узнал о новом приговоре: пять лет лагерей. Отбывать срок ему пришлось в Норильске. Тогда же, в августе 1939-го, уже после вынесения приговора, ему разрешили свидание с матерью в пересыльной тюрьме. Этот момент Ахматова отразила в «Реквиеме»:
Ни сына страшные глаза —
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук —
Слова последних утешений.
После отбытия пятилетнего срока Лев Гумилев год работал геологом, а в 1944 году его призвали в армию, на фронт, в артиллерию. Он участвовал в войне, дошел до Берлина, а демобилизован был в ноябре 1945 года. Вернувшись в Ленинград, жил у матери, в коммунальной квартире в Фонтанном доме.
Но это еще не конец трагической истории. В четвертый раз его арестовали в ноябре 1949 года. Все то же обвинение — принадлежность к антисоветской организации. Как потом, уже после освобождения, объяснял он друзьям, «до войны я сидел за папу, после войны — за маму». Имеется в виду, что до войны он обратил на себя внимание органов как сын расстрелянного поэта Гумилева, а после войны — как сын попавшей в опалу поэтессы Ахматовой (в 1946 году вышло знаменитое партийное постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», где Ахматову обвинили в чуждости советской власти, после чего перестали печатать). Ему вновь дали десять лет лагерей и отправили в Карагандинский лагерь. Выпустили его оттуда в 1956 году (причем реабилитировали лишь по делу 1949 года, а по делу 1938 года — только в 1975 году). Во время следствия Ахматова вновь писала письма Сталину и Ворошилову. Первый адресат ей не ответил, второй отправил письмо в прокуратуру, откуда пришел ответ «в ходатайстве отказать».
Вот на таком фоне и писала Анна Андреевна свой «Реквием».
Вообще, парадокс Ахматовой (и не только ее, а многих людей Серебряного века) в том, что личная жизнь ее складывалась непросто, в ней были неоднозначные моменты, но при этом она всегда осознавала себя верующим, церковным человеком. Поэтому многие ее стихи могут быть в полной мере поняты лишь в контексте православного христианства. И особенно это касается «Реквиема».
Литературный контекст
В нашей рубрике «50 великих стихотворений» мы до сих пор разбирали отдельные произведения, а не отрывки из крупной поэтической формы. Но здесь — иначе. «Распятие», 10-ю главку «Реквиема», нельзя воспринимать вне контекста всей поэмы. Поэтому стоит сказать о ней подробнее.
Начнем с названия. Что такое «Реквием»? Слово происходит от латинского requies (покой, упокоение) и имеет два значения. Во-первых, это заупокойная католическая месса — богослужение, являющееся аналогом православного отпевания. Во-вторых, это музыкальное произведение, жанр концертной музыки на основе текстов заупокойной мессы. Свои «Реквиемы» писали Моцарт, Верди, пишут их и современные композиторы. В целом, суть реквиема (будь он в литургическом формате, в музыкальном, в литературном) — это прощание с усопшим, доброе воспоминание о нем. Но не только прощание, не только траур — еще и надежда на милосердие Божие к усопшему, надежда на то, что разлука с ним не навсегда. Реквием — не только о смерти, но и о жизни, о вечной жизни.
Поэма «Реквием» имеет долгую историю: начата в 1934 году, впервые опубликована в 1963-м, причем не в СССР, а на Западе, с издательским предуведомлением «печатается без ведома и согласия автора». Это, видимо, должно было хотя бы частично защитить Ахматову от обвинений, будто она отдала текст в зарубежное издательство.
Немецкое издание с автографом поэтессы
Между прочим, не существует рукописей «Реквиема». Его главки, по мере написания, Ахматова зачитывала друзьям, а потом сжигала эти бумажки. Хранить такое дома было слишком опасно. И знаем мы поэму именно потому, что уже во второй половине 50-х годов, когда уровень опасности понизился, в эпоху хрущевской «оттепели» Анна Андреевна восстановила текст по памяти — с помощью друзей, заучивших в свое время отрывки «Реквиема» наизусть.
Впервые в СССР «Реквием» был опубликован лишь в 1987 году. Но в народе был широко известен, его переписывали друг у друга от руки. Сам я впервые прочитал его в шестнадцать лет в тетрадке, куда переписывал понравившиеся стихи мой отец.
У «Реквиема» сложная композиция, там есть эпиграф, предисловие, посвящение, вступление, основные главки, эпилог. Поэма одновременно и лирическая, и эпическая. В ней используются разные приемы стихосложения — от классического силлабо-тонического стиха (то есть с размером и рифмой) до верлибра (где нет ни того, ни другого).
Считается, что кульминация поэмы — это пятая и шестая главки. Действительно, эмоциональный накал достигает в них максимума, страдания лирической героини (которую невозможно отделить от автора) там выражены сильнее всего. Но я думаю, что в «Реквиеме» есть еще одна кульминация, духовная. Тот смысловой, метафизический центр, к которому сходится все, сказанное ранее. И это — главка «Распятие».
Произведение
Начнем с эпиграфа, предпосланного этой главке: «Не рыдай Мене, Мати, во гробе зрящи». Это не что иное, как начальные слова ирмоса 9-й песни канона полунощницы Великой Субботы — богослужения, которое совершается непосредственно перед пасхальной утреней. Сразу после нее начинается пасхальный крестный ход.
Что делает эпиграф? Он, во-первых, сразу создает контекст, в котором воспринимаются последующие строки: то есть описанные в Евангелии события Великой Пятницы — это не просто что-то, случившееся очень давно, пару тысяч лет назад, а реальность, с которой мы мистически соприкасаемся в церковном богослужении. В некотором смысле — не в физическом, конечно, а в духовном — мы, собираясь в Церковь, участвуя в богослужении, посвященном событиям давнего прошлого, пронзаем толщу времени и оказываемся там, в древней Иудее, на Голгофе. Оказываемся не телом, но духом. Можно, наверное, даже сказать, что церковное богослужение — это своего рода машина времени, преодолевающая сотни и тысячи лет. Мы же не просто вспоминаем описанные у евангелистов события, происходит нечто большее — эти события становятся и нашей реальностью, нашим «здесь и сейчас». Это внутренний опыт, знакомый каждому всерьез верующему христианину.
Во-вторых, всерьез верующий христианин знает и продолжение этого ирмоса:
«Не рыдай Мене, Мати, / зрящи во гробе, / Егоже во чреве без семене зачала́ еси́ Сына. / Востану бо и прославлюся, / и вознесу со славою, непрестанно, яко Бог, / верою и любовию Тя величающия».
В русском переводе: «Не рыдай обо Мне, Матерь, видя во гробе Сына, котораго зачала Ты во чреве безсеменно; ибо Я востану и прославлюсь и как Бог вознесу во славе непрестанно с верою и любовью величающих Тебя».
То есть ужас, боль и тоска — это еще не финал, скоро будет победа, будет Воскресение. Умерший позорной, мучительной смертью Христос восстанет из гроба, победит ад. И это сразу настраивает нас на то, что трагизм последующих строк, оставаясь трагизмом, не означает полного и окончательного торжества зла, не ввергает в отчаяние.
Теперь посмотрим на сами эти две строфы (между написанием которых двухлетний интервал). Если говорить содержательно, то в них излагаются события, подробно описанные во всех четырех Евангелиях — от Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Но описанные по-разному, с разной степенью детализации. Однако есть в этих строчках отсылки и к другим местам Священного Писания.
Хор ангелов великий час восславил.
Великий час — то есть распятие Христа — важнейший момент земной истории. Ангелы, незримо присутствуя вообще при любых ее моментах, тем более присутствуют тут. Почему они именно восславляют великий час, а не ужасаются? Потому что именно в этот час, умирая на Кресте, Бог делает самое главное (и самое трудное) для спасения человечества.
Напомню некоторые вероучительные азы. Бог сотворил Адама и Еву не такими, каковы мы, люди, сейчас. Они, имея материальную природу, как и мы, тем не менее не были подвержены смерти, болезням. Они находились в постоянном общении и с Богом, и с созданным Им природным миром, который им было поручено опекать и развивать. Но, обладая свободой воли, они поддались на провокацию сатаны и совершили грехопадение. После этого изменились и их природа, и вообще весь материальный мир. Адам и Ева, как и их потомки, унаследовавшие новую, искаженную грехом природу, стали смертны.
Что происходит далее? Бог, любя людей и желая их спасти, осуществляет единственно возможный план спасения — Самому стать человеком, вобрать в Себя человеческую природу, но исцелить ее, обладая и Божественной природой. Однако это невозможно сделать сразу, человечество должно быть готовым воспринять спасение, и вся ветхозаветная история — это история такой подготовки. Родившийся от Девы Марии Человек Иисус — одновременно и Бог, Бог Сын, Логос, вторая Ипостась Пресвятой Троицы. Он, умерев и воскреснув (ведь смерть не могла возобладать над бессмертным Богом), изменил саму человеческую природу: теперь человек, если свободно того хочет, может соединиться со Христом и тем самым приобщиться к Его бессмертию. Это не значит, что такой человек не умрет физически, но физическая смерть станет лишь временным разлучением души и тела, а потом, в конце времен произойдет воскресение мертвых, Бог соединит души с воссозданными телами. То есть произойдет то, о чем говорится и в Евангелии, и, подробнее, в Откровении Иоанна Богослова (последней книге Нового Завета, которую чаще называют Апокалипсисом — по-гречески слово «откровение» звучит как «апокалипсис»).
И небеса расплавились в огне.
Тут Ахматова говорит о том, чего еще нет, но что будет. Четвертый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была — так, как и ночи, — написано в Откровении Иоанна Богослова (Откр 8:12). Об этом же сказано и во Втором послании апостола Петра: А нынешние небеса и земля, содержимые тем же Словом, сберегаются огню на день суда и погибели нечестивых человеков (2 Пет 3:7).
То есть в стихотворении соединяются «великий час» и конец вселенной в ее нынешней форме существования, Страшный суд и новый мир, который создаст Бог: И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет (Откр 21:1).
Зачем такое соединение того, что было (на момент написания) почти две тысячи лет назад, и того, что случится, может, еще очень и очень нескоро? А потому, что через эти две точки, как через концы отрезка, проведена вся земная история — то, что в Новом Завете названо «последними временами». И без начала (распятие) нет и конца (преображения человечества и вселенной). Поэт как бы прокручивает на ускоренной перемотке все эти тысячи лет, чтобы показать смысл истории, ее вектор и ее финал.
И более того: здесь преодолевается время и восстанавливается попранная справедливость. Ведь «небеса расплавились в огне» — это указание не только на новое небо и новую землю, но и на предшествующий им Страшный суд, перед которым предстанет каждый человек, в том числе и те, кто распинал Христа, кто предал Его на смерть, кто, видя Его страдания, потешался над Ним. Как, между прочим, и те, кто в любой стране, в любую эпоху писал доносы, составлял списки на арест, пытал, расстреливал... Предстанет — и услышит приговор Любви.
То есть здесь мы сразу видим и жестокий, неправедный суд человеческий, и милосердный, но нелицеприятный суд Божий. Одновременно. Здесь не только надежда на восстановление справедливости в далеком будущем — нет, поэт видит это прямо сейчас, параллельно с творящейся на его глазах несправедливостью.
Но читаем дальше:
Отцу сказал: «Почто меня оставил!»
Здесь имеется в виду описанное в Евангелии от Матфея: а около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или́, Или́! лама́ савахфани́? то есть: Боже Мой, Боже Мой! — для чего Ты Меня оставил? (Мф 27:46).
И это очень страшный момент. Пожалуй, самый страшный во всем евангельском повествовании. И очень неестественный, на первый взгляд. Как такое может быть? Как Иисус, Сын Божий, говоривший Я и Отец — одно (Ин 10:30), вдруг ощущает богооставленность? Неужели Он от физических страданий впал в отчаяние, неужели потерял присутствие духа? Да в самом деле, Бог ли Он, если закричал это? Так, наверное, думали наблюдавшие за казнью иудеи, насмехающиеся над Ним: сойди, мол, с креста, и мы уверуем, что ты действительно Мессия, Сын Божий! И еще может возникнуть вопрос: а Бог-то что, Бог Отец? Он-то почему не поддержал Своего страдающего Сына? Может, Его тоже нет? Может, на Кресте умер обычный человек, умер бессмысленно, ничего Его смерть не изменила в этом обезбоженном мире, где нет ничего, кроме движущейся материи? Так могут подумать (и думают) атеисты.
Но этот момент богооставленности — крайне важен. Христос по Своей человеческой природе должен был испытать и это, чтобы вобрать в нее все человеческие страдания, не только телесные, но и душевные. В том числе и страдания от чувства богооставленности. Будь иначе, кто-то с полным моральным правом мог бы Его отвергнуть: Он, мол, не испытал того, что испытываю я, как Он смеет к чему-то меня призывать, чего-то от меня требовать, если просто не понимает, каково мне сейчас? Как Он может помочь мне преодолеть мое полнейшее одиночество, если Сам через такое не проходил?
И вот чтобы к Его помощи мог прибегнуть каждый, Христос прошел и через ужас богооставленности. Но из Евангелия от Луки знаем, что этот момент Он преодолел: Иисус, возгласив громким голосом, сказал: Отче! в руки Твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух (Лк 23:46).
А матери: «О, не рыдай Мене...»
Тут Ахматова опирается не на евангельский текст, а на ирмос, который взяла как эпиграф. Из всех четверых евангелистов только Иоанн упоминает, что Матерь Божья присутствовала при казни: При кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его, Мария Клеопова, и Мария Магдалина. Иисус, увидев Матерь и ученика, тут стоящего, которого любил, говорит Матери Своей: Же́но! се, сын Твой. Потом говорит ученику: се, Матерь твоя! И с этого времени ученик сей взял Ее к себе (Ин 19:25–27).
Как видим из евангельского текста, Иисус не просто утешал Мать, но сделал для Нее нечто большее — поручил Ее заботам Своего самого близкого ученика, Иоанна. Тут следует учитывать культурно-исторические реалии: в иудейском обществе женщина не должна была оставаться одинокой, ей был необходим, как бы мы сейчас сказали, опекун — отец, брат, сын. Но это не только забота о Ее материальном обеспечении и социальном статусе, это еще и забота о том, чтобы рядом был человек, который Ее любит.
***
А теперь переходим ко второй строфе «Распятия».
Ее принципиальное отличие от первой в том, что та показывает казнь на Голгофе в перспективе метафизической, как бы глядя из вечности. Вторая же показывает то же самое через переживания людей — Марии Магдалины, Иоанна и, главное, Божией Матери.
Магдалина билась и рыдала
Речь о Марии Магдалине, ученице Христа, многократно упоминаемой в Евангелии. Некогда Иисус изгнал из нее бесов (Мария, называемая Магдалиною, из которой вышли семь бесов (Лк 8:2)), и с тех пор она следовала за Ним. Именно она была среди тех жен-мироносиц, которые первыми увидели, что гроб Иисуса пуст, и услышали от ангелов, что Он воскрес (об этом упоминают все евангелисты). А согласно Евангелию от Иоанна, именно ей первой явился воскресший Христос (Ин 20:11–18).
Билась и рыдала — совершенно естественная человеческая реакция в подобной ситуации. Чувства невозможно удержать, горе изливается наружу. Самый частый случай. Однако бывает и по-другому.
Ученик любимый каменел
Евангелие не сообщает нам подробностей, как держались стоявшие возле Креста Иоанн, Мария Магдалина и Божья Матерь. То есть здесь — авторское домысливание, не противоречащее, однако же, евангельскому тексту. Да, горе не обязательно может проявляться в виде крика, слез, телодвижений. Бывает и так, что человек весь внутри сжимается, «каменеет». И такое горе, не имеющее выхода, мучит сильнее. Быть может, именно это и происходило с любимым учеником Иисуса, Иоанном.
И вот эти два способа переживания горя — со слезами или закаменев — задают два полюса, два конца спектра, любая человеческая реакция располагается где-то между ними.
Но читаем дальше ахматовский текст:
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
И вот тут — загадка. Почему Она стояла молча? По той же причине, что и апостол Иоанн? Тоже каменела от терзающего Ее изнутри горя? И главное, почему на Нее никто взглянуть не посмел? Эти слова — «никто» и «не посмел» нужно специально выделить.
Первая версия: бывает так, что человек внешне не проявляет своего горя, то есть не плачет, не жестикулирует, ничего не говорит, но все окружающие это вдруг начинают чувствовать, у всех срабатывает эмпатия. Хорошо это выразил Александр Галич в песне, посвященной Михаилу Зощенко (кстати, упоминаемому через запятую вместе с Ахматовой — их обоих накрыло постановлением 1946 года, обоих выкинули на обочину жизни): «Почему-то стало очень тихо, / наступила странная минута. / Непонятное чужое лихо / Стало общим лихом почему-то». То есть окружающие люди настолько прониклись горем Богоматери, что растерялись, не знали, как тут себя повести, что Ей сказать, да и стоит ли что-то говорить?
Но не случайно Ахматова пишет «никто». Никто — то есть не только присутствовавшие при казни апостол Иоанн, Мария Магдалина и сестра Богородицы, Мария Клеопова. Была же там и толпа, глазевшая на казнь (такие зрелища во все времена привлекали любопытных), и исполнители — римские солдаты. И Мария была далеко не первой матерью, чьего сына казнили распятием. Надо полагать, исполнители навидались всякого, очерствели. Почему же и они не взглянули? Неужели абсолютно всех пронзила эмпатия? И еще — случайно ли Ахматова употребила выражение «не посмел»? Не «не смог», не «не захотел», а именно «не посмел»?
У меня есть и другая версия. Однако прежде чем ее изложить, сделаю важную оговорку. Мы сейчас обсуждаем не то, что реально происходило на Голгофе две тысячи лет назад, а стихи Ахматовой, пытаемся реконструировать то, что она думала и чувствовала, когда их писала. Поэтому не должны воспринимать эти стихи как Божественное откровение или как богословский трактат. И конечно, не будем забывать, что любая реконструкция субъективна. Знать в точности, что имела в виду Анна Ахматова, мы не можем.
Но можем, внимательно вчитываясь в строки «Реквиема», предположить, что в этой поэтической картине происходящего на Голгофе Богородица словно бы пребывает одновременно в двух разных измерениях, в двух планах бытия. Если Мария Магдалина и Иоанн, по-разному проявляя свое горе, все же находятся всецело здесь и сейчас, предельно глубоко проживают эти страшные моменты Страстной Пятницы, то для для Богородицы реальностью являются и жестокая казнь на Голгофе, и обещанный Господом Страшный суд. Она — как свидетельство этого высшего Суда, который с точки зрения истории еще грядет, но с точки зрения вечности уже вершится здесь же, одновременно с неправедным судом человеческим — помните, выше мы обращали внимание: небеса уже расплавились! В строках «Реквиема» Богородица не рыдает, не каменеет — в Ее молчании, в Ее предстоянии перед Крестом не только открывается безграничное горе Матери, но и утверждается Истина, которая выше всяких людских слов. Возможно, такой взгляд на текст Ахматовой позволит нам глубже прочувствовать это ее выражение — «не посмел». Кто же осмелится посмотреть «в сторону» Страшного суда — суда, от которого никто не может уклониться, где непременно восторжествует (уже торжествует!) Правда?
А между прочим, ей все это было предсказано — и страшное горе, и то, что за ним последует. Когда младенца Иисуса на сороковой день принесли в Иерусалимский храм посвящать Богу (иудейский обряд, совершавшийся по отношению ко всем мальчикам-первенцам), старец Симеон, благословив ребенка и сказав, что это именно тот, кого ждал народ Израиля, Мессия, обратился и к Его матери, Марии: и Тебе Самой оружие пройдет душу, — да откроются помышления многих сердец (Лк 2:35).
Оружие пройдет душу — это метафора мучительной боли. Именно этот момент предсказал праведный Симеон — боль матери, на глазах которой убивают ее сына. Но здесь речь не только о боли, тут еще сказано откроются помышления многих сердец. А это значит, что Богоматерь в Своем сердце будет ощущать то, что ощущают другие люди, — и страдания, и радость. Мы не знаем, сбылось ли это пророчество еще в земной жизни Богородицы, но знаем, что после смерти Она присутствует в жизни людей, откликается на их молитвы. А значит, знает «помышления их сердец». Знает душевную боль каждой матери, у которой погибает сын или сыну которой грозит беда. Знает, что творилось в душе у Анны Ахматовой, когда та «...трехсотая, с передачею /, под Крестами будешь стоять / и своею слезой горячею / Новогодний лед прожигать». Знает, что творилось в душах всех остальных женщин в тех же очередях. И это не какое-то абстрактное, теоретическое знание, а знание живое, непосредственное.
Вот потому главка «Распятие» — духовная кульминация поэмы. Страдания репрессированных людей ассоциируются со страданиями Христа, страдания их близких — со страданиями Богоматери. И такая ассоциация — не просто поэтический прием, она отражает метафизическую реальность. Страдая на Кресте, Господь вобрал в Себя страдания всех людей, и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. И то же верно для страдающей возле Креста Богоматери. Ей тоже открылись помышления многих сердец, и потому Она, отвечая на молитвы, может на эти сердца воздействовать.
Боль и страдания людей, о которых пишет Ахматова в «Реквиеме», восходят к боли и страданиям Спасителя и Его Матери. То, что произошло в тот «великий час» на горе Голгофе в Иерусалиме, стало прообразом любых человеческих страданий в любой момент времени. И сколь бы ни были тяжелы эти страдания, сколь бы ни казалось всё безнадежным, все равно впереди Пасха, впереди Воскресение, впереди победа над злом. «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?», говорится в Слове огласительном святого Иоанна Златоуста, которое читается в конце пасхальной утрени. И вот это преодоление зла, напрямую не обозначенное в поэме, все же неявно в ней подразумевается.
"Фома"
