В доме-музее Михаила Пришвина в подмосковном Дунино есть трогательный экспонат. Деревянный пенал, на котором по-мальчишески выцарапано ножичком – «Ляля и Миша». «Мише» на момент создания этой «нетленки» было под семьдесят. А «Ляле» – слегка за сорок. Их любовь – одна из красивейших историй XX века. Маяк для тех, кто отчаялся ждать и верить
Он
Михаил Пришвин – это не только «Кладовая солнца» и рассказы про озера и ежиков, это глубочайший (потому до сих пор не прочитанный) писатель. Его главное произведение – дневники, 18 томов, издание которых завершилось лишь в минувшем году. Они – подлинный документ эпохи, и это не журналистский штамп. Михаил Пришвин, начиная с 1905 года и до последнего своего дня, 16 января 1954-го года, ежедневно записывал все, что наблюдал, о чем болела его душа: свои мысли, открытия, радости и горести… Это самые длинные дневники русской литературы. И самые объективные. Дарю совет современным сценаристам и писателям – если хотите разобраться в реальной жизни первой половины прошлого века, то Пришвин вам в руки. Иначе получится очередная однобокая подделка.
Сам Михаил Михайлович уверял, что за каждую строчку дневника ему грозит десять лет расстрела. Возьмем Октябрьскую революцию. И в личных записях, и в очерках той поры Пришвин называет Ленина «убивцем», «голым вором», а все происходящее – «тьмой». И вслед за своим преподавателем гимназии Василием Розановым видит в революции начало конца. В дневниках мы читаем: «Вот уже двенадцатый день на троне сидит Аваддон», «День прошедший, тринадцатый день сидящего на троне Аваддона». Еще красноречивее – на эту же тему: «Вероятно, мы находимся накануне второго пришествия, когда Он явится во всей славе и разрешит наше ужасное недоумение или же совсем не явится и будет сдан совершенно в архив. Человечество сейчас находится в тупике…». И еще одна «расстрельная» строчка: «Вот времена-то настали: раньше попы чертей судили. А нынче черти судят попов!» (очерк «Поверочный молебен»).
Для Пришвина революция стала одной из первых ступенек к глубокой вере. Вообще, смею предположить, что «Дневники» Михаила Михайловича – это не только «свидетельские показания» эпохи, это, прежде всего, история восхождения человека. Если в начале века он – бывший революционер, отсидевший за политику в тюрьме, то к середине – тихо живущий писатель, нашедший свою любовь. Если в молодости ему свойственны религиозные метания (как и миллионам современников), то к возрасту мудрости он – человек воцерковленный, талантливо доказывающий в своих дневниках существование Бога.
Но вернемся к первым ступеням. Пришвин – купеческий сын, получивший образование в Европе, прошедший военкором Первую мировую – незадолго до революции смиряет все свои амбиции и поселяется в провинции, в родном Елецком уезде. Он строит дом, заводит хозяйство, сам копает, сажает, рубит. Помогает ему жена-крестьянка, на которой женился больше из жалости, чем из любви (да и, как не крути, нужна в доме женщина – к чему себя Гоголем мнить?). Коллеги пришвинский «дауншифтинг» не оценили. Горький недоумевает: «Ваше пребывание на хуторе какое отношение имеет к литературе?» Михаил Михайлович, и правда, пишет мало, и, кажется, все, чего он хочет – укрыться от надвигающейся катастрофы, которую почувствовал еще на фронтах Первой мировой: «Смерть и разрушение создают теперь в воображении человечества силы стремления к земному счастью. Последствием этой войны, быть может, явится какая-нибудь земная религия: человек здесь, на земле».
Но разве укроешься от конца света? Разве подашь руку нравственно упавшему народу?
…Мужики выгоняют «помещика Пришвина» из родового поместья, насаженный им сад вырубают и делят землю между собой. Это сегодня истории о большевистском беспределе за своей многочисленностью не вызывают эмоций у начитанных людей. Но только на минуту стоит представить: ты жил в любимом доме с родными людьми. Пришел Прохор или Иван и выгнал тебя именем власти на улицу, не дав даже собраться... Тут и нерелигиозный человек спросит у неба: за что?! Вот и Пришвин, тогда еще порог храмов не переступавший, спрашивает. И сам же отвечает: «…цвет измят, крест растоптан, всюду рубят деревья, как будто хотят себе рубить новый крест – орудие казни позорной».
Его казнь – это годы голода, учительства, случайного заработка. Это годы поиска смыслов и оправданий – может быть, все же возможно равенство людей когда-нибудь? А как жить, пока оно не наступило? Пока кругом «царит обезьяна, осуществляющая идеалы Христа», и на каждом шагу сбрасываются колокола.
Звон падающих колоколов – еще один фон, на котором душа писателя восходит к новому взгляду и на себя, и на Россию. Пришвин, 1930-й. Он в Загорске (тогда так назывался Сергиев Посад), где на его глазах разворачивается вселенская катастрофа – с самой высокой колокольни в православном мире (Троице-Сергиевой лавры) сбрасывают колокола. Не найдя в себе силы пройти мимо, Пришвин берет фотоаппарат и блокнот и фиксирует, как бьется прошлое о вымощенную миллионами паломников площадь монастыря. Кадр за кадром. Падение за падением.
«А то верно, что Царь, Годунов и Корноухий висели рядом и были разбиты падением одного на другой. Так и русское государство было разбито раздором. Некоторые утешают себя тем, что сложится лучшее. Это все равно, что говорить о старинном колоколе, отлитом Годуновым, что из расплавленных кусков его бронзы будут отлиты колхозные машины и красивые статуи Ленина и Сталина…».
Трагедия писателя и времени – многих вполне устраивало, что великая бронза пойдет на потребу хозяйства и тщеславия. В те же дни Пришвин оставляет в дневнике страшную пророческую запись: «Иной совестливый человек ныне содрогнется от мысли, которая навязывается ему теперь повседневно: что самое невероятное преступление, ложь, обманы самые наглые, систематическое насилие над личностью человека – все это может не только оставаться безнаказанным, но даже быть неплохим рычагом истории, будущего».
Все фотографии и записи Пришвина о падении колоколов были изданы в 2011-м году. Эта брошюра сейчас передо мной. И я уверен, если когда-нибудь состоится суд над большевизмом, то снимки и дневник Михаила Михайловича пригодятся стороне обвинения. Вместе со списками безвинно расстрелянных.
Кстати, именно по фотографиям Пришвина уже в наше время восстановят орнаменты Троицких колоколов. А по его дневникам в Гефсиманском скиту лавры отыщут заброшенные могилы религиозных мыслителей Розанова и Леонтьева. Тот случай, когда труд писателя не бесполезен.
…Под впечатлением от падения колоколов и охлаждения и без того «холодного времени» Пришвин все больше думает о смысле жизни. И находит его только в своем писательстве. «Правда, как-то после краха всей христианской культуры стало бессмысленно жить. И вот эта необходимость привести жизнь современную к относительной ясности и прочности является единственным смыслом нашего мрачного, жесткого существования».
Мрачных красок в его существование добавляла жизнь с нелюбимой женой. Но если от нее он уехал, договорившись получить развод, то от происходящего вокруг – куда убежать? Только в природу и любовь. «О том и другом Пришвин пишет много. Это две спасительные силы, которые он чувствует», – сказала мне однажды сотрудница Дома-музея Пришвина в Дунино Яна Гришина.
Осмелюсь добавить, что
через постижение природы и любви Пришвин вернулся к Богу. Первую он узнает на охоте, во время своих паломничеств по лесам и селам в поисках пропитания, вторую – благодаря своей Ляле.
Она
Валерия Дмитриевна Лиорко. Ученица Ивана Ильина. Верующая с детства, и чем старше, тем глубже. Пережившая расстрел любимого человека, ушедшего в пустынники, она и сама отбыла трехгодичную ссылку. Измученной обстоятельствами и истерзанной переживаниями женщине однажды предлагают необычную работу – стать литературным секретарем писателя Пришвина. Незадолго до этого он пустил по сарафанному радио объявление о поиске помощницы с русской душой. Ждал человека, которому можно было доверить свой дневник. Стукачества он не боялся, обиднее было потерять навсегда его кропотливые записи, которые со временем – он был в этом уверен – станут ценнее передовиц из ненавидимой им газеты «Правда».
Не сказать, что они сходу друг другу понравились. Совсем нет. Но довольно быстро стало понятно, кто и зачем подарил Пришвину эту встречу, затянувшуюся на 14 лет.
Все по тем же «Дневникам» мы получаем урок настоящей, целомудренной, подлинной любви, которая, по мнению Пришвина, «религиозного происхождения».
Вот лишь несколько дней из их жизни:
23 апреля 1940 года:
«Вечером перед сном мы вместе молились, она перед образницей на коленях, я – из-за печки. Не знаю, можно ли назвать это состояние собранности в любимом молитвой, но мне делается очень спокойно на душе и рождается уверенность в том, что я сохраню чувство свое к Ляле до конца»
25 апреля:
«На ночь читала она мне Евангелие. Знакомые с детства священные слова как-то особенно благородно упрощали мне сущность жизни, и сама Ляля в своем стиле до того сливалась с Евангельским стилем, что ясно-ясно открывался мне путь жизни моей: понимать и принимать Христа без раздумья, и Лялю любить просто такой, как она есть»
И по мере того как растет между ними сила любви, все больше Пришвин сближается с Церковью, с христианством, пусть пока он далек от догматического понимания Христа, но все впереди. Уже само по себе чудо, что он стал думать о Причастии, молиться и ходить с ней в ближайший храм.
5 августа Пришвин запишет:
«Самое замечательное, что я нашел в Ляле, это ее религиозность, и как раз в той форме, в том тоне и напряженности, какая соответствует моему идеалу. Благодаря этому соответствию я сам признал себя человеком верующим и стал на этот путь»
И еще сильнее. Еще убедительнее говорит Пришвин спустя время о том, как с помощью Валерии Дмитриевны он решил вопрос веры.
«Существует ли Бог?» На такой вопрос я всегда отвечал: “Да” – в том смысле, что если шансы “за” и “против” одинаковы, то надо их обращать в пользу Подсудимого. И оттого я всегда при неясном вопросе: есть ли Бог? – отвечал: «Да, существует». Что же касается себя самого – ставил ли я перед собой и для себя этот вопрос – отвечаю: никогда не ставил и обходился, так думаю, в жизни с Богом, не спрашивая о Нем, не называя Его. Теперь же, когда я полюбил Л., то на вопрос о том, существует ли Бог, отвечаю: раз Л. существует, то, значит, и Бог существует. Я могу еще лучше ответить на этот вопрос: раз я в любви своей к Л. чувствую вечность, значит, Бог существует».
И эту благодарность своей жене за то, что «Бог существует», Пришвин пронесет до конца своих дней. И именно Валерии Дмитриевне он скажет знаменитые слова, место которым – в свидетельствах о браке: «Тот человек, кого ты любишь во мне, конечно, лучше меня: я не такой. Но ты люби, и я постараюсь быть лучше себя».
Эта дневниковая запись однажды изменила мою жизнь…
…Свои счастливые годы Пришвины проживут в Дунино, на берегу Москвы-реки. Они поселятся здесь после Великой Отечественной.
В «Дневниках» 1940-х – уже новый Пришвин. Пересмотрено прошлое, и становится понятно, почему он не встретил революцию сердцем, почему отшатнулся от идеи коммунизма, как от бродяги в ночи. «Равенство людей возможно только перед Богом, никакого другого равенства быть не может на земле, и с этим надо покончить навсегда».
Но покончат с этим нескоро. Сам Пришвин не увидит падения коммунизма. И уснет навсегда с воспоминаниями о гуле падающих колоколов. Который, быть может, был тем «звуком лопнувшей струны», который звучит в финале чеховского «Вишневого сада».
Пришвин уйдет 16 января, в день его знакомства с Лялей. Каждый год он будет оставлять в годовщину встречи трогательные и нежные слова. Но в этот раз открыть дневник не хватит сил…
Валерия Дмитриевна переживет супруга на четверть века. Все его дневники она сохранит и расшифрует. Воспитает учеников, которые позже «Дневники» издадут. А Дунино превратит в музей. Сегодня сюда, побродить по следам преображающей любви, приезжают тысячи людей. Они гуляют по комнатам, проходят мимо потемневших икон и письменного стола с деревянным пеналом, мимо металлических ящиков, в которых Ляля хранила архивы своего Миши, проходят мимо их быта, но – не мимо чуда.
Православие.ru
