Русский бестселлер 1818 года: чем Карамзин удивил Пушкина
200 лет назад, в феврале 1818 года увидели свет первые восемь томов «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзина. Издание не было закончено: лишь через несколько лет будет напечатан последний, 12-й том этого труда. Однако публикация даже неполной версии произвела на образованную публику впечатление разорвавшейся бомбы
Карамзин мог праздновать триумф с первых дней знакомства столичных читателей с его творением. Немалый по тем временам тираж улетучился весьма быстро, общество говорило о нем много — то восхищалось, то гневалось, но оторваться от чтения не могло.
Уже спустя много лет А. С. Пушкин напишет: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом». Конечно, книги и статьи по истории России появились задолго до Карамзина. Однако до Николая Михайловича никто не мог в одном творении совместить разом три достоинства: всеобъемлющую полноту знания о русском прошлом, научную глубину и превосходный литературный язык.
Карамзин — один, сам по себе! — целая эпоха в русской истории и литературе. До него Россия, даже в героическую эпоху наполеоновских войн видела в своем прошлом суетливое мельтешение в почти непроницаемой серой мгле: междоусобные драки князей, передвижения непросвещенных громадных масс в чащобы и к берегам дальних морей, по внешней видимости, лишенные высокого смысла. Какая-то кочевая азиатская страна, приграничье Европы, которое Петр I Евроипезатор вписал в европейские окраины, и вот тогда-то, всего пару поколений назад, и началась — Жизнь!
Молодой русский дворянин высокого рода знал написанное Плутархом и Тацитом, боготворил Фемистокла, восхищался Солоном, мечтал о судьбе Цезаря; ему грезилась европейская державность времен Карла Великого, ему сердечно дорог был героизм крестовых походов. Вот только о своей, русской истории он мог не знать ровным счетом ничего. Величавые дела православной веры, мужество дальних предков и политическая мудрость российских государей оказывались для него тайной за семью печатями.
И вот является Карамзин со своей «Историей государства Российского» и дарит современникам то, чего они оказались лишены: свою историю, изложенную так же красиво, как европейская или античная; своих героев, живших, творивших, сражавшихся с неменьшим благородством, смелостью и высотой духа, чем Солоны, Фемистоклы, крестоносцы.
Жаль, что в наши дни золотое наследие Карамзина находится под огнем критики, притом критики иной раз столь неразборчивой, что появляются поводы усомниться: а читал ли сам критик «Историю Государства Российского» или знает ее лишь по «напевке»? А порой эта критика столь несправедлива, что возникает соображение совсем иного рода: Николай Михайлович попал под удар из-за… идейного несоответствия нуждам какого-нибудь общественного движения наших дней.
Для людей убежденно левых Карамзин неудобен тем, что был ярко выраженным монархистом, крепко верующим христианином, мыслителем консервативного направления, от европейского горнила революции отвернулся в ужасе и омерзении.
Да, Николай Михайлович предварил «Историю государства Российского» следующими словами: «Мы одно любим, одного желаем: любим отечество; желаем ему благоденствия еще более, нежели славы; желаем, да не изме нится никогда твердое основание нашего величия; да правила мудрого самодержавия и святой веры более и более укрепляют союз частей; да цветет Россия…» То есть выступил с открытым забралом. Честно заявив: таков мой склад мыслей. А что он должен был сказать после того, как увидел в революционной Франции «подвиги» невежественной толпы, рушащей храмы, убивающей священников, без меры льющей кровь соотечественников и занимающейся грабежом?
Для людей убежденно правых Карамзин неудобен тем, что не был восторженным поклонником Ивана Грозного и осуждал его невиданную жестокость. Историку припоминают его увлечение масонскими идеями в юные годы. Дескать, по тайному соглашению с масонерией он взял и оболгал православного царя, вылил яд ненависти к монархии на страницы своего труда, исполнил заказ чужих злобных сил.
В действительности же Карамзин создал сложную, наполненную трагическими нотами историю нравственного роста, падения и угрызений совести Ивана Грозного. Против монаршего сана историк не выступил нигде, но свирепость государя он показал как нечто ненужное и к добрым последствиям отнюдь не приведшее.
Виноват ли в том Николай Михайлович? Ничуть. Если считать личность любого монарха абсолютно неприкосновенной, в том числе закрытой от любой критики, и критику такую считать безусловным грехом, то… как бы не выдумать новую ересь! Константинопольские императоры, бывало, спорили с патриархами, притом споры их заканчивались по-разному: далеко не всегда власть пурпура торжествовала. Иной раз царский венец склонялся перед грозным пастырским словом. Царский сан требует обязательного почтения, но царь как человек не свят и не безгрешен.
Опыт Карамзина — это прежде всего опыт творческой свободы, которая достигается упованием на Господа Бога, а не на какую-либо силу земную. Николай Михайлович говорил: «Для существа нравственного, — писал он — нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе с помощию Божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностию к Провидению».
Столь высокий нравственный идеал избавляет историка от соблазна адаптировать свои суждения под «истины» быстротекущего момента.
Фома
