Русский голос Августина

Я познакомилась с Марией Ефимовной в 1955 году, когда поступила на первый курс филфака Ленинградского государственного университета, на отделение классической филологии. Надо сказать, что выросла я в маленьком городке далеко от железной дороги, а информации о вузах тогда не было не только в маленьких, но и в больших городах: достать справочники для поступающих было непросто. А я хотела заниматься классической русской литературой. И когда я увидела в Ленинграде на филфаке отделение классической филологии, что я могла подумать? Я решила, что там и изучают русскую классику, и не одна я так думала. Прием был — пять человек, и из них только один абитуриент, ленинградец, знал, куда он поступает.

И в первую же неделю одно из первых занятий — это занятие Марии Ефимовны. Ей было тогда 64 года. Она была небольшого роста, худенькая, с совершенно белыми волосами. Одета она всегда была так: что-то наподобие мужского костюма, только не брюки, а юбка, и белая блуза. Она окончила Бестужевские курсы и на протяжении всей жизни одевалась так, как одевались бестужевки.

Она напоминала школьную учительницу и показалась нам очень старой. Но с первого же занятия мы увидели: это был такой живой человек! От нее, к сожалению, осталось только две фотографии, видимо, с документов. Она не любила фотографироваться, да тогда и вообще не было принято постоянно фотографироваться, как сейчас.

И вот, как мы не представляли, куда мы поступили, так и она не очень представляла, кто перед ней сидит. Преподаватели у нас были мирового уровня, но они выучились до революции. Они окончили в свое время гимназии… Сама Мария Ефимовна была родом из глубинки, она родилась в городе Новозыбкове Черниговской губернии в 1891 году и там окончила гимназию, а потом — Бестужевские курсы в Петербурге. И вот что для нас было трудно: эти преподаватели, если и не думали, что мы так же образованны, как они, то всё же сильно нашу образованность переоценивали. Мария Ефимовна могла запросто сказать: «Вот немецкий комментарий к Катуллу, читайте», даже не спрашивая, знаем ли мы немецкий. На уроке древнегреческого языка у Аристида Ивановича Доватура, тоже выдающегося ученого, нас поразило вот что: он, чтобы проверить уровень нашей школьной подготовки по языкам, спросил, кто какой язык учил в школе, дал нам соответственно каждому немецкую, французскую, английскую книги и велел читать. Он 1897 года рождения, и тоже был человеком еще той, прежней культуры…

И вот Мария Ефимовна на первом занятии нам кое-что объяснила, а на второе принесла Катулла и сказала, чтобы мы переводили. Это было очень мучительно: мы слов не знаем, но слова она нам подсказывала, и мы через пень колоду кое-как переводили. В общем, грамматику мы осваивали самостоятельно. И если бы не преподаватель древнегреческого языка А. И. Доватур, у которого была другая методика, не знаю, чем бы это кончилось: Мария Ефимовна объясняла нам за один раз по пять-шесть тем… Но мы с ней очень много читали, а это важно. Не помню, Мария Ефимовна или кто-то другой из преподавателей сказал однажды, что знание древних языков — это километры прочитанных строк.

Грамматику можно самостоятельно выучить, это не главное. Главное то, что Мария Ефимовна нам привила: казалось бы, латынь — это мертвый язык, но она живую душу нам открыла, причем не столько в языке, сколько в его носителях. И это было одним из предметов ее исследований. Ведь существует масса книг, начиная с Плутарха, Светония, которые писали в основном о жизни римских императоров и выдающихся людей — Цицерона, Помпея… А Мария Ефимовна по крупицам вылавливала сведения из литературы, из археологии, главным образом помпейской, изучила массу надгробных надписей и в итоге написала замечательную книгу, которая называется «Простые люди древней Италии». Книга вышла, когда я уже окончила университет, но она мне подарила экземпляр с очень трогательной надписью: «Ларисе от старой учительницы».

О чем писали до нее? Вот мы знаем, что Цезарь подготовил 70 пар гладиаторов, — и всё. А она рассказывает о том, как жили эти гладиаторы, пытается понять их психологию. И такие же очерки в этой книге о том, как жил, например, сукновал, земледелец, содержатель гостиницы, школьный учитель… Именно от Марии Ефимовны мы узнали, что римляне были поголовно грамотными, и даже пароль в римской армии передавался письменно.

Из пяти человек нашего классического отделения в первые же два месяца два студента отсеялись, и мы остались втроем. Поэтому, когда было холодно, — а Мария Ефимовна холода очень боялась, она ведь пережила блокаду, — мы занимались у нее дома. (Поразительные воспоминания М.Е. Сергеенко о блокаде см.: Сайт писателя Александра Трофимова http://alexandrtrofimov.ru/?p=2561 — Ред.) Конечно, она не говорила нам, что она верующая. Но, как мне говорили потом, многие наши преподаватели были верующими. Например, о том, что А. И. Доватур тоже был верующим, узнали только после его смерти, потому что в завещании было указано, в каком храме его отпевать. А тогда мы, первокурсники, и подумать не могли, что преподаватель может быть религиозным человеком. Но когда мы в первый раз пришли к Марии Ефимовне, то сразу же увидели икону. Я, разумеется, и знать не знала, какие бывают иконы, и что это была за икона, сказать не могу, но было ясно, что просто так икону в уголочке никто ставить не будет.

Когда мы к ней пришли впервые, это было, как я потом поняла, время Рождественского поста. Занятия у нее на дому были очень трудными, потому что если в университете ты отзанимался пару и ушел, то здесь было по-другому, мы сидели по несколько часов. Потом в какой-то момент она говорила: «Всё, вы уже ничего не соображаете, сейчас мы поедим. Сегодня у меня гречневая каша и узвар». А поскольку она была Сергеенко, а я — Марченко, она говорила: «Лариса, объясните этим кацапам, что такое узвар». (Это компот из сухофруктов.) Мы все знали, что она вегетарианка, потому что один раз она нам рассказала: однажды она увидела, как в лабораторию несли кролика для опытов, и поняла, что кролик знает, что его ждет, и с тех пор мяса есть не может.

Время было такое: 1955 год, то есть еще до съезда КПСС, который разоблачил культ личности Сталина (съезд состоялся в феврале 1956-го). Конечно же, преподаватели были очень осторожны с нами, и мы не знали и узнали только потом, что три преподавателя с нашей кафедры отсидели, и один из них, Аристид Иванович Доватур, — от звонка до звонка десять лет просто настолько без всякой вины, что когда он через много лет посмотрел свое дело, там в графе «Состав преступления» даже прочерка не было, пустое место. Арестовали его в Саратове, куда он перед этим был выслан из Ленинграда. Он, кстати, был любимым учеником Марии Ефимовны. В Саратове он был ассистентом кафедр в мединституте и в университете, жил очень бедно, и сразу после его ареста в университетской газете «Сталинец» появилась статья работавшего на истфаке Осипова (я его еще застала), который написал, что истфак был засорен врагами народа и на нем подвизался некий Доватур, который, получая громадные деньги, притворялся несчастным интеллигентиком и ходил плохо одетым. Бессовестность удивительная: это сказано о почасовике, получавшем копейки, который к тому же, будучи ссыльным, вынужден был снимать комнату в чужом городе. Просто Доватуру, кроме этих абсурдных обвинений, больше нечего было предъявить, потому что люди, высланные из Ленинграда, ясное дело, были чрезвычайно осторожны, он не мог сказать ни слова, ни полслова, за которые можно было бы зацепиться. Но вот Осипов «зацепился» за то, что Доватур плохо одет — якобы специально, дабы показать бесчеловечное отношение советской власти к интеллигенции…

И конечно, на политические темы никто и никогда не разговаривал — этой реальности для нас как будто не существовало. Но после XX съезда КПСС — еще только слух прошел, что был этот съезд, нам еще не читали письмо с разоблачением культа личности, а среди студентов уже понеслось: анекдоты, шутки… В вестибюле у нас в корпусе стоял бюст Сталина. Мы с утра пришли в университет, смотрим — у него нос отбит. Но его тут же куда-то спрятали. А уж когда прошел этот съезд, началась такая свобода, можно даже сказать — разнузданность! Я летом не ездила в пионерский лагерь вожатой, но мои подруги ездили. Они в лагере повесили в красном углу портрет Хрущева, окруженный початками кукурузы, и сочинили издевательскую «молитву». Конец, помню, был такой: «Заложим свой кирпич в социализм!». И когда Мария Ефимовна об этом узнала, то она единственный раз высказалась на политическую тему. Она сказала о Хрущеве: «Каков бы он ни был, спасибо ему за то, что он освободил нас от страха». И еще она сказала, что самым ужасным в те годы был именно страх. Потому что ночью ты не знаешь, не постучат ли сейчас в твою дверь. А утром приходишь в университет — и там нет профессора Ковалева, и профессор Каллистов спрашивает: «Где же Сергей Иванович?». А на следующий день нет уже и профессора Каллистова… В общем, сегодняшнему человеку уже трудно себе всё это представить.

С 1917 по 1929 год Мария Ефимовна жила и работала в Саратове, преподавала в СГУ. Как она здесь оказалась? Она окончила Бестужевские курсы в Петербурге, причем была лучшей ученицей такого величайшего ученого, как София Венедиктовна Меликова (потом она вышла замуж за академика Ивана Ивановича Толстого и стала Меликова-Толстая). Когда в Саратовском университете в 1917 году открылся историко-филологический факультет, то сюда, спасаясь от голода, приехали работать такие выдающиеся ученые, как С. Л. Франк, В. М. Жирмунский, и в их числе — С. В. Меликова. До нее нам, нынешним латинистам, как до звезды небесной. Она из тех латинистов, которые не только читали и переводили. Эти латинисты могли говорить по-латыни и писать на ней научные статьи. И вот ее лучшей ученицей была Мария Ефимовна, которую Меликова сюда и пригласила. Мария Ефимовна преподавала в Саратове латынь, и у нее стал брать уроки Николай Иванович Вавилов. Ему это было нужно для классификации растений. И он очень серьезно относился к этим занятиям: когда он с Марией Ефимовной занимался латынью, то никого не принимал. А Мария Ефимовна в ходе этих занятий заинтересовалась растениями, причем на всю жизнь. И она стала первокласснейшим, лучшим в стране специалистом по римскому сельскому хозяйству. Сначала она перевела с древнегреческого языка трактаты Феофраста о растениях, потом написала ряд собственных работ, например об удобрениях в древней Италии, книгу «Италийское огородничество», и никто, кроме нее, этого написать бы не смог. Мария Ефимовна была доктором филологических наук и исторических наук, причем звания ей присваивали без защиты диссертаций — по совокупности работ, настолько оригинальными и научно значимыми были эти работы.

И здесь, в Саратове, она бы и продолжала трудиться, но, как известно, произошел разгром гуманитарных наук, были закрыты исторические факультеты, поскольку Ленин сказал: «Зачем нам история?». Запретили преподавать латынь и древнегреческий, и Меликова уехала в Петроград. А Мария Ефимовна стала здесь читать зарубежную литературу и преподавать немецкий язык. Вряд ли у нас когда-нибудь восстановится такая образованность: если она читала французскую литературу для французских групп, то читала на французском языке, если английскую литературу для английских, то на английском языке… Она очень любила английскую литературу и еще — литературу русскую. Она настолько чувствовала русский язык! Мне доводилось слышать от академика Николая Николаевича Казанского, который всеми нами, латинистами, в стране ведает, что одним из ее любимых писателей был И. С. Тургенев, и особенно она любила его письма. Когда-то Мария Ефимовна перевела письма Плиния Старшего, в частности письмо, где описывается извержение Везувия; потом, когда она познакомилась с письмами Тургенева, то нашла, что есть что-то общее между Плинием Старшим и Тургеневым в манере изложения.

Но вернемся к саратовскому периоду ее жизни. Через несколько лет она поняла, что здесь просто не состоится как ученый — без библиотеки, без общения с научной средой. И в 1929 году она уехала в Ленинград. Но в Ленинграде тоже ведь работы не было. И кем работали такие люди, и не только она, но и другие будущие большие ученые, А. И. Доватур, например, — библиотекарями! И она в этом качестве трудилась в Публичной библиотеке. Потом она стала работать в одном из отделов Академии наук, причем занималась там всего лишь переводами и о себе остроумно говорила, что работает ученой горничной: она переводила, а другие потом на ее переводах делали себе диссертации… Но потом она занялась сельским хозяйством эпохи Античности, и это стало одной из ее главных тем.

В некоторые вузы, кажется, в 1932 году были возвращены древние языки, и она смогла работать в Ленинградском университете. Но, когда началась война, в первую же зиму университет эвакуировали — частично в Казань, частично в Саратов. Например, С. В. Меликова с И. И. Толстым поехали в Казань, а многие должны были поехать в Саратов. И вот, Мария Ефимовна отказалась от эвакуации!

Когда я о ней думаю сейчас, в своем нынешнем возрасте, я ее начинаю понимать. Мне кажется, она поступила так именно потому, что была верующим человеком: как Господь устроит, так всё и будет. Что это значило в тогдашней реальности? Отказавшись эвакуироваться с Ленинградским университетом, она лишалась продовольственных карточек. Но ее взяли работать в медицинский институт, там кафедрой заведовала ее старинная приятельница, они дружили до самой смерти Марии Ефимовны. Тогда усиленно готовили врачей и медсестер, и она там преподавала латынь.

Чем Мария Ефимовна занималась в нечеловеческих блокадных условиях? Она переводила «Исповедь» блаженного Августина. И это был подвиг ученого. Мало того, что это немыслимо трудный, очень трудный текст. Но ведь это еще и христианское вероучение… И она точно знала, что никогда не сможет этого издать. Причем она не была застрахована и от того, что вот сейчас, во время работы, на нее упадет бомба или разбомбят дом, когда она в вузе.

Мне кажется, главное, что позволило ей пережить блокаду, — именно этот труд. Потому что, когда она к этому труду составляла комментарии, она прокомментировала одно место из «Исповеди» так: как малые дети в момент опасности бросаются к матери, так и взрослые в опасности бросаются к Богу, потому что нет больше у них никакого утешения. Она сделала замечательный комментарий к своему переводу. И диву даешься, насколько она знала древних авторов, не переведенных на русский язык, она их читала по-латыни. Мария Ефимовна на них ссылается, находит у них переклички с Августином — словом, комментарий высочайшего уровня.

И еще во время блокады — об этом написал Даниил Гранин в «Блокадной книге» — она прочитала доклад в подвале Академии наук «О виноградарстве в древней Италии». Казалось бы, кому это может быть интересно в осажденном городе? Но, видимо, люди настолько устали от своей страшной повседневности, что им хотелось от нее уйти. А вообще, обычно Мария Ефимовна на конференциях никогда не выступала. Она была настоящей христианкой, и для нее внешнее не имело значения. А в общении это был живейший человек, с очень тонким чувством юмора, замечательный, необыкновенный человек.

Мы, конечно, будучи студентами, не знали, что она переводила блаженного Августина. Узнала я об этом лет через семь после окончания ее работы. Тогда уже было можно более или менее свободно общаться, и я через третьих лиц узнала, что у нее есть этот перевод.

Чем она еще потом занималась? Она переводила христианских первоучителей — письма святого Киприана, «Церковную историю» Евсевия Памфила, Тертуллиана «О покаянии», и всё это было опубликовано при советской власти вот каким образом — в «Богословских трудах» за подписью митрополита Антония (Мельникова). Он ей позволил подписываться его именем, и со стороны Марии Ефимовны это тоже был подвиг ученого: ей было безразлично, стоит ли под переводами ее имя, ей было важно, чтобы это было донесено до читателя.

В наше время «Исповедь» блаженного Августина переиздана несколько раз, и вот в издании, которое я держу в руках, замечательное послесловие академика Николая Николаевича Казанского и еще одного большого ученого — Алексея Константиновича Гаврилова.

И еще Мария Ефимовна нам преподавала один предмет, который больше ни в каком вузе не преподавался, ни в одном вузе страны. Назывался он «Римские реалии». Например, на одном занятии Мария Ефимовна рассказывала нам об устройстве римского дома: как обстояло дело с отоплением, какая была мебель, из чего матрасы набивали, было ли постельное белье, покрывала… Была у нее и очень интересная лекция о том, как выглядели римские дома, и мы узнали, что в Риме был почти миллион жителей. Дома были многоэтажные, и нелегко жилось в этих домах, потому что не было отопления — можно было только над жаровней с углями руки погреть, отсюда и частые пожары.

Она рассказывала нам, какие в Риме были харчевни, на чем римляне ездили. А тема другого занятия, например, — что ели древние римляне. Мы с большим интересом всё это слушали, потому что расхожее мнение таково: Рим — это немыслимая роскошь, всякие там блюда из язычков соловьев. Да ничего подобного! Римляне ели два раза в день, причем ты сначала поработай, а потом завтракай; и вторая еда — обед. Они ели очень мало мяса, основными продуктами были сыр, фрукты, вино. А роскошные «лукулловы пиры» появились потом, когда римляне завоевали мир, познакомились с восточной роскошью, и, конечно, только очень богатые люди могли себе позволить вот такие безобразные пиры, а простые люди питались иначе. И на основе этих лекций она потом издала книгу «Жизнь Древнего Рима», тоже сейчас переизданную.

Первая прозаическая вещь, которую мы с ней читали, — «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря. И здесь она тоже не придиралась, если мы забывали какие-то падежные формы, а в первую очередь обращала наше внимание на то, как жилось солдату. И мы впервые осознали следующее: ведь римский солдат — это в основном пехотинец. Это значит, что он пешком прошел Европу — от Италии до Великобритании. Что солдат с собой нес? Кроме оружия, продовольствие на несколько дней и еще — шанцевый инструмент и несколько жердей, чтобы огородить вал и построить стену. От нее же мы узнали о такой необыкновенной вещи, как римский лагерь. И только от нее мы могли узнать, что английские города Манчестер, Винчестер, Честерфилд, Ньюкасл и т. д., словом, все города, в которых встречается castle или chester, — это города, возникшие на том месте, где некогда стояли римские лагеря. Римляне находились на незнакомой территории, на них в любой момент мог напасть враг. И поэтому утром всегда впереди шли разведчики, которые должны были до ночи выбрать место, где будет устроен лагерь. Там обязательно должна была быть питьевая вода, потому что неизвестно, сколько могла продлиться стоянка; требовалось, чтобы по возможности было какое-то естественное укрепление — лагерь ставили или на слиянии рек, или где-то на высоте. На стоянке каждый солдат знал, где он должен копать, ставить палатки, и при этом по легионам палатки ставились так, словно были разбиты улицы. А в центре находилась небольшая площадь, где располагалась палатка военачальника, потому что они никогда не знали, остановились ли на один день или, может быть, осаду придется выдержать. А когда такие лагеря ставились на территории Великобритании, где холодно и римляне останавливались на зимние квартиры, там вместо палаток сколачивали хижины. И когда римляне потом уходили, то вот, пожалуйста, — готовая разбивка города. Не правда ли, такие вещи очень интересны? И о психологии римских полководцев Мария Ефимовна нам рассказывала, и о тогдашнем способе ведения войны — о заложниках, например. О заложниках есть и у Цезаря, но мы всё впервые узнавали от нее. Например, римляне завоевали какое-то галльское племя и пошли дальше. А почему бы галлам не собраться и не истребить оставшийся гарнизон? Чтобы этого не произошло, брали заложников, причем это слово имело несколько другое значение, чем сейчас. Римляне брали в заложники детей галльских вождей, местной знати и отправляли их в Рим. Там они жили в свое удовольствие, к тому же их учили, но галльские вожди знали, что, если они взбунтуются, в Риме убьют их детей.

На пенсию Мария Ефимовна ушла примерно в 84 года, конечно же, продолжая заниматься переводами. А скончалась она в 1987‑м, на 96‑м году жизни, и вот тут-то узнали, что она была в тайном постриге. И я не знаю ни одного человека, который знал бы об этом при ее жизни. Что она была в постриге, стало известно, когда за ее телом приехали из Пюхтицкого монастыря. Там ее и отпевали, в Успенском соборе, там и похоронили на монастырском кладбище. И на ее могиле надпись: «Инокиня Мария» — без всяких дат. И мне кажется, если бы я после вуза осталась в Ленинграде, я была бы готова прислугой у нее быть. Так всегда хотелось что-то для нее сделать в бытовом отношении! Она была человеком чрезвычайно непритязательным, скромным в быту…

Материал Ларисы Лукьяновой (записала Оксана Гаркавенко) опубликован в журнале «Православие и современность» № 42 (58)