В сонме поэтических работ, соревнующихся в ЦДРИ на поэтических дуэлях Лолы Звонарёвой, одна привлекла внимание дерзостью вызова. Автор её – Илья Пригожин, начавший писать стихи лишь в сорок лет, потрясённый рождением первой дочери, в прошлом – удачливый бизнесмен. Казалось бы, «приговор» и образу жизни, и образу мыслей, но нет.
Сто лет назад дедушка Ильи прилежал кружку Маяковского, и давнее стремление, сродное душевному недугу – слышать слово, создавать слово, дышать одним лишь словом и беспредельно наслаждаться им – впилась в потомка и погрузила его в создание «Продолжения» «Онегина» на долгие десять лет. Готовы уже и вторая, и третья, и четвёртая главы, но мы – о первой.
***
Попытки продолжить «Евгения Онегина» начались в 1848-м году, когда некий аноним, предположительно Фаддей Булгарин, издал «Сцены из частной жизни в 1829 году, или Прекрасная Татьяна». Кажется, не было худшей мести Пушкину от искренне ненавидимого им человека, чем продолжить его труд так:
Заходит Ольга цепенело,
Взята сестрою на буксир,
От страха холодеет тело,
Не греет шали кашемир.
Но блеском бала ослепленна,
Она пришла в себя мгновенно.
Сверканием опьянена,
Во все мундиры влюблена.
Подобный развязный тон оскорбителен, и сегодня можно не быть в достаточной мере ни тонким, ни чутким, чтобы догадаться об этом.
Однако онегинские «продолжения» на всякий лад, видимо, представляют собой в русской поэзии отдельный и наделённый вполне себе маргинальными правами полуподпольный жанр, обычно не делающий автору никакой славы, но понуждающий его, тем не менее, вышивать и вышивать по продолженной основоположником канве.
«От Пушкина я беру лишь форму» - свидетельствует Илья.
Стоит запустить поисковик на эти три слова, «продолжение Евгения Онегина», как выпадет миллион страниц всякой ерунды. Вот некая Нестерова Ольга Юрьевна со Стихиры, представляющая себе дальнейший процесс примерно так:
Закончен Пушкина роман,
Судьбою обделён Евгений,
В такой трагический финал
В нём море плещет ощущений
Он будто громом поражён,
Быть может, это просто сон?
Но нет…Татьяны нет теперь,
Она ушла, закрыла дверь…
Но я хочу всё изменить,
Свести хочу их вместе вновь,
Хочу вернуть им ту любовь…
Хочу я их соединить.
Простенько, без особенного изыска, и мы уже понимаем, что нас ожидает исключительно женский сентиментальный роман.
Или вот уже мужская версия от некоего сетевого деятеля, относящегося, надо сказать, к своей поделке в должной мере легкомысленно:
Он сделался чуть-чуть бодрее.
Все свои силы и стремленья,
Забыв про всё вокруг и всех
И твёрдо верив в свой успех,
Он посвятил сему движенью.
Так сделался он декабристом,
Довольно рьяным активистом.
Доказывать, что всё это не что иное, как весёлое кощунство, представляющее собой зримое правонаследование авторов «Диплома ордена рогоносцев», нет никакой необходимости. Но, может быть, речь в совокупности идёт о дани, которую великая тень продолжает собирать, о памятнике нерукотворном, который она воздвигла себе в людских сердцах?
***
Попытка Ильи Пригожина выглядит, в отличие от приведённых примеров, более сходной, однако совершенно не понятно, отчего стихосложение в онегинских строфах и с онегинскими же героями должно быть рассмотрено именно как продолжение, а не как вольная фантазия на тему романа. С таким подзаголовком смотрелось бы, мнится, и вдумчивее, и стройнее, потому что авторский стиль с пушкинским не сочетаем по причине модернистского искуса, прослеживаемого почти с самого начала:
Снам допустили повторяться,
И намело не на ха-ха
С небес, как с белого стиха…
С их стороны такое гадство –
- употребление «ха-ха», «гадства» и иных выражений не классической поры убеждают в том, что представленные строфы – не старательно ученическая стилизация, а экстраполяция изначального духа в совершенно иные пределы. Я бы даже сказал, «чуждые», но воздержусь. Временами модернизм Пригожина бесшабашен и талантлив, и брызжет искрами приблизительно так:
В пути хмельно до обрусенья
От лошадиного добра,
И в ночь с тепла на воскресенье -
Четыре градуса утра...
- и далее дневник наблюдений изрядно вдохновенен. В нём блещет удача за удачей: тот самый русский ум, от которого приял и А.С., возводит здания поистине великолепные, и в том числе с метафорической стороны:
Их в лес укутанные сосны
Напяливают до утра
Небес оранжевые бусы.
Или:
Треск поторапливает хворост
Побыть немножечко огнем,
На вздох помноженная скорость
Поскальзывается на нем,
В плену у долга цвел анализ,
Вдвоем о разном целовались,
Отправив мыслей вороха
Во вне, как в два пустых стиха...
- что ни строка, то достижение тонкой мысли и чувства.
Вспомним, что есть роман, откуда проистекает истинно пушкинский взгляд на героев, и определим: есть в нём что-то дорожное, как наблюдение за одиноким стогом сена из окна кареты, объезжающей округлое поле. Да-да, кажется, будто ракурс рассмотрения плывёт и смещается не во времени, а ещё и в пространстве! Откуда же ощущение вальсирования, жонглирования смыслами, фразами, лёгкой салонной трепотни о предметах даже печальных?
Нам жёстко указывают – «картезианство», выучка ещё Века Просвещения, учившая не воспринимать ничего всерьёз, ни гибели, ни веры, ни священных клятв, ни даже – в первую очередь – самого себя. Преклоняться перед могуществом Создателя такая постановка вопроса ничуть не мешала, но русские люди чуть ли не впервые вырвались за пределы отведённого им порядка мышления. Начался статский период культуры – во всей Европе, и Русь не отстала. Наш Золотой век словесности был почерпнут из революционной Франции совершенно естественным образом, как «глоток свободы».
Русский аристократ начала XIX столетия возымел куда большие, чем вульгарный крепостник, права – быть самим собой, и если не хочется, то и не служить (и не гибнуть на поле брани) вовсе.
«Онегин» - препышный русский бал, где все немного ряженые не в самих себя. Персоны в нём постоянны, но кажется, что к ночи и тем более к утру они сменяются, оставляя при себе лишь изначальные имена. На балу же рассказываются меткие посольские «анекдоты» – вот откуда эта фирменная «онегинская» глагольность настоящего времени. Жанр пронизан добродетельной скукой наблюдения за давно знакомыми людьми, одной среды и практически одних, в отличие от иных европейских императорских дворов со смертельной борьбой «партий», мировоззрений, если и отличимых, то по «чудачествам», то есть, отклонениям от нормы.
Стоят, покорны для игры –
Вдвоем, но разные миры
Вот эту, «последнюю» строку, и следовало бы взять эпиграфом к труду одарённого, тонкого, славного Пригожина.
Разность миров сказывается везде: здесь не просто «прошло время», но переменилась оптика земли и неба, и для вхождения в ту же воду следует проломить собой лёд не тоньше километрового антарктического.
Заявка на одарённость, полагаю, сбылась, но окончательного подтверждения требует уже совершенно оригинальными стихотворениями, пусть бы они хоть сто тысяч раз были стилизованы под вирши двухвековой давности. Пусть! Любовь к ушедшему нельзя отменить ни декретом, ни особым указом. Даже у советских властей хватало мудрости ничего такого своим подопечным не запрещать, потому что дух, чувствовали они, дышал, где хотел, и особенного криминала даже скрытые подтексты содержали явно недостаточно.
Вопрос предельно лаконичен: отчего столь яркий, выбивающийся из разряда эпигонства автор стремится встать в тень национального гения? Неужели форма, избранная некогда, представляет собой не нарушаемый канон, в котором он только себя и видит? Ходит ли он тогда по улице в цилиндре, каскетке, крылатке и носит ли увесистую трость, подзывает ли таксомотор возгласом «любезный!»? Нет, нет и нет. Сокровенность аристократической подкладки многих и многих гуманитариев не позволяет в наш век смеяться над ними или хотя бы немного унижать пренебрежением, не во избежание смертоносной дуэли, а из уважения к предпринятым и отнюдь не бесплодным усилиям. Инкогнито – наше второе, травмированных реформами, имя.
Возможно, нам показано здесь, в первой главе, что Пушкин растворён в нашем сознании и порой концентрируется в нём без спроса, почти гибельно, присваивая себе бразды настоящего божества, заставляющего подвластных ему исходить вакхическим танцем ума и воображения. Вот уж поистине, один Случай, Бог-изобретатель, способен выделывать подобное.
Но – доверимся, и, может быть, ещё раз внимательно – перечтём.
