Из сборника "Духовный кризис в русской литературе и революционные потрясения XX века"
Границы художественной литературы зыбки и таинственны. Где пролегает грань между правдой и вымыслом? Художественный образ, «вырастая» из окружающей реальности и внутреннего мира писателя, в большей степени определяется последним— духовным и нравственным состоянием автора, особенностями его творческого видения мира. Раскрытие темы зависит от взгляда, убеждений, воспитания и поставленных задач. Можно вечером выйти на улицу и увидеть серо-черное небо, потрепанным крылом старого ворона раскрывшееся над болотистым темным сквером. Можно впечатлиться неровной плиткой, которой выложена дорога, и вздохнуть (куда, мол, деньги потратили?), а можно ничего не заметить — прошагать с наушниками вдаль, утонуть в вихре музыки и мечты. И все. Разные картины сквера обеспечены.
Поэтому судить о внешних, объективных особенностях эпохи на основании художественных произведений — почти невозможно. Для этого существует статистика и документы. При этом проза и поэзия дают нам не менее важный материал: средоточие бытийных примет времени, его мировоззренческую основу, нерв духовных исканий автора и нравственных ориентиров родственных ему по духу читателей.
Какие люди жили в XIX веке? Перечитайте «Мертвые души», а потом заодно Салтыкова-Щедрина — и вы ужаснетесь. А тот, кто полагает, будто наша современность — жестокое и безнравственное время,— откройте хотя бы «Очарованного странника» Лескова. Сцена, где отрубают котейке хвост (а это еще не самое суровое место в повести), заставит вас содрогнуться. Литература говорит с читателем. Но — на особом языке.
А сам писатель волен как противостоять духу времени, так и усиливать его негативные или созидательные тенденции. По традиции все хотят добра, поэтому…
Кажется, литераторы разрабатывали способы активной борьбы со злом. Пророк, как правило, обличает порок. Толпа внимает, негодует, безмолвствует. Пророк обличает вновь. И вновь…Наконец, толпа созревает, прозревает, берет вилы, топор, обрез — и наступает кровавое восстановление жизненных справедливостей, понятых, пожалуй, слишком буквально. Как всегда, результат оказывается противоположным тому, что ожидали и за что боролись… Но это уже другая тема.
Главное, на что хотелось бы обратить внимание сейчас, —на методы борьбы со злом. Перевес «темных» художественных образов незаметно приучает человека к негативному, отрицательному взгляду на окружающий мир. Некрасов пишет:
Увы! пока народы
Влачатся в нищете, покорствуя бичам,
Как тощие стада по скошенным лугам,
Оплакивать их рок, служить им будет Муза,
И в мире нет прочней, прекраснее союза!..
Поэт, по Некрасову, призван видеть и вскрывать именно недостатки мира, оплакивать и обличать. Божественное, светлое начало жизни отходит далеко на второй план…если не исчезает вовсе. Впрочем, в подобной разработке крестьянской темы Николай Алексеевич далеко не первооткрыватель. Он следует уже давно сформированному, устоявшемуся художественному шаблону.
Например, Александр Радищев, совершая свое скорбное путешествие из Петербурга в Москву, пользовался теми же самыми духовными «разработками». Формула его истории проста: путешествовал, ужасался, не молчал; восстал против самодержавия и крепостного права. История настолько типичная и обыкновенная, что полезно рассмотреть ее подробнее. Неслучайно, кстати, именно Радищеву в послереволюционной России, когда еще полыхала Гражданская война, стали воздвигать памятники. Один за другим. Сначала, 22 сентября 1918 года, в Петрограде, а затем, через две недели,— в Москве. «Радищев принадлежит нам. <…> Это был революционер во весь рост, не знавший компромиссов с крепостниками и тиранами. И ему первый дар русской революции», — провозгласил на открытии памятника товарищ Луначарский (в пересказе «Петроградской правды»).
Обычно говорят, что «революционер во весь рост» опередил свою эпоху, написал «несвоевременную книгу». Но так ли это на самом деле? «Есть ли кто в большем у нас презрении, как земледелец? Он кровавым потом чело свое орошает…» — восклицал аж за три десятилетия до выхода «Путешествия…» Радищева популярный в то время Федор Эмин. Однако его воззвания почти никакого резонансного эффекта не имели. Почему же именно на Александра Николаевича обратили внимание?
Вспомним историю России конца XVIII века, саму эпоху, которая, кстати, (парадокс!) никак не будет отражена в творчестве Радищева.На дворе 1790 год. Россия воюет на два фронта: с Турцией и со Швецией. Во Франции революция. Англия снаряжает флот для посылки в Балтийское море и бомбардировки Петербурга. Северная столица России становится прифронтовым городом. Кроме того, на первые два года войны приходится страшная засуха и неурожай. О засухе, угрозе интервенции мы не найдем на страницах «Путешествия…» ни слова. Крестьяне пьют жидкий квас и едят хлеб с мякиной всегда, вне зависимости от времени и обстоятельств. Казалось бы, избитый шаблон. Истертый до безликости и Федором Эминым, и его многочисленными подражателями. И если бы «Путешествие из Петербурга в Москву» было издано не в 1790-м, а, скажем, в 1763—1766 годах, на него просто не обратили бы внимания. Однако в военное время шаблон обретает новое звучание. Ведь теперь литературный текст — тоже оружие, даже в том случае, если на нем лежит печать условности.
— А почему условность? — вправе не согласиться читатель. — Видимо, крестьяне точно также жили и до войны. Поэтому Радищев и не стал отвлекаться на современные ему события.
Здесь важно учитывать и манеру писателя, художественную систему, в рамках которой он работает. Ольга Елисеева, автор обстоятельной и серьезной книги «Радищев», выпущенной в серии «ЖЗЛ» (2015), предлагает обратить внимание на творческие предпочтения Радищева и на особенности его стиля.
Главное «революционное» произведение русской классики, оказывается, выдержано в сентиментальной манере. Это не выглядит таким уж странным, если вспомнить предыдущие произведения Радищева, например, «Дневник одной недели».
Сюжет этого произведения сводится к переживаниям героя, которые он испытывает от разлуки (на неделю!) с друзьями. Все ощущения преувеличены, раздуты до небывалого, вселенского масштаба, особенно по сравнению с незначительностью повода. Это выглядит и комично, и болезненно. Вот и получается, что автор «говорит не столько о реальности, сколько об эмоциях, возбуждаемых ею». Подобным образом и в его главной книге «глазами Радищева читатель смотрит не на обыденность прошлого, а на ощущения писателя». Те же самые картины могли сформировать у другого автора иные впечатления. Например, всего тремя годами раньше в этих местах побывал испанский дворянин Франсиско Миранда. В своих воспоминаниях он сохранил совершенно другой образ крестьянских селений. «Ведь человек смотрит из глубины самого себя и замечает во внешней реальности лишь то, что есть во внутренней», — мудро замечает Ольга Елисеева.
До чего же эта мысль актуальна и сегодня! Кризисные явления, которые затем выльются в революционную катастрофу, проявлялись не только в XIX веке, но и гораздо раньше… Обратившись к биографии Радищева, мы сможем лучше понять и наших современников. Вот только один пример. В Лейпциге Радищев заболел «смрадной болезнью». Кто виноват в том, что он гулял по лейпцигским борделям? Конечно, Екатерина II, посылавшая деньги на его обучение юриспруденции. «Но кто причиною, что сия смрадная болезнь во всех государствах делает столь великие опустошения? Разве не правительство?» — пишет Радищев. Подобная идейная установка почти без изменений, увы, перекочевала и в XXI век…
Трагична судьба первых русских интеллектуалов, получивших образование на европейский лад. В 1793 году в небольшом имении под Ярославлем застрелился помещик И.М. Опочинин. В прощальном письме он написал, что винит в своей смерти Россию — слишком принципиально расходится она с «отечеством его разума» в своих духовных основаниях.
Но как же в таком случае быть с просвещением, образованием, интеллектуальным развитием, прогрессом?! Никто не спорит, это важно. Однако традиция решать духовные вопросы снятием лишь внешних противоречий, социальных и злободневных, к подлинному разрешению проблемы не только не приведет, но, напротив, еще более запутает и без того сложную ситуацию. Смогут ли побороть «темное царство» хорошее образование и чудеса прогресса? Мещанин Кулигин из «Грозы» А. Н. Островского полагает, что смогут. Вот он предлагает купцу Дикому поставить громоотвод. На что тот с возмущением восклицает: «Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувствовали, а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости Господи, обороняться…». Как ни странно, в этом суждении отрицательного персонажа содержится доля правды. Исток самодурства, злобы — в сердце человека, а не во внешних бытовых реалиях. Что принципиально изменится, если в Калинове установят громоотводы или же сама Кабаниха наймет репетитора и выучит причудливые иероглифы китайского языка?
В пьесе «Гроза» Островский раскрыл важнейшие закономерности духовного бытия. Однако современники этого урока не поняли, подходя к анализу произведения лишь с позиций социально-нравственных, но не духовных. Проблема неточной, упрощенной интерпретации актуальна до сих пор. Ничтоже сумняшеся, школьные учителя вновь и вновь пересказывают известную статью критика Добролюбова «Темное царство» (1859).
Действительно, и в этом нет сомнений, перед нами — темное царство косности, нравственной слепоты и жестокосердия. Оно зиждется на власти страха. Но видеть в Кабанихе или Диком охранителей именно старых традиционных устоев русской жизни — несправедливо; страх мирской ни нов, ни стар — он принадлежит к дурной бесконечности времени. Сама Катерина несет в себе высокое нравственное начало, она не желает обманывать и вести двойственную жизнь. «А по-моему: делай что хочешь, только бы шито да крыто было» — вот мораль темного царства, выраженная Варварой. В своем противостоянии лжи Катерина становится поистине лучом в окружающей тьме. Но смогла ли она победить?
Добролюбов полагает, что нравственность находится в зависимости лишь от социальных условий, но он пренебрегает законами духовной жизни, которые свидетельствуют о данной человеку свободе нравственного выбора. «В духовной сфере действуют свои законы, своя логика, отличная от того, к чему он так прикипел рассудком, — справедливо пишет М.М. Дунаев. — Катерина пала не жертвой темного царства только, но жертвой распадения собственной веры прежде всего — и драматург отразил все основные моменты этого гибельного для героини процесса».
***
Кризисные явления в литературе проявляются по-разному. Мы рассмотрели лишь один из возможных аспектов — некоторые популярные трафареты художественного мышления. Поставили вопрос о достоверности и объективности исключительно негативного взгляда на российскую действительность.
У каждого автора — своя «картина мира», и она может весьма отдаленно напоминать реальность. Это нормально. Но беда, когда личный взгляд, искаженный и неточный, начинает подаваться как объективная истина. Все злое раздувается до максимальных размеров и застывает над читателем неподвижными валунами, а доброе начало впихивается в колбочку необязательной случайности, брошенной в житейское море.
Остается актуальной и проблема анализа, когда критики при осмыслении темы не поднимаются выше душевного и социального уровня. Рассуждают о писателях, раскрывающих духовные основы бытия, лишь на языке революционно настроенного обывателя. Это в лучшем случае. В худшем — сами писатели могут предлагать решать духовные проблемы социальными, внешними методами.
По словам нашего современника поэта и драматурга Константина Скворцова, «остается только любовь и война, социальное уходит». (стенограмма заседания литературного клуба «Соты» 26 ноября 2019 года). Здесь уместно вспомнить и стихотворение Пушкина «Поэт и толпа»:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
Обычно обращают внимание на «вдохновение» и «сладкие звуки». Мол, в таком случае поэт призван лишь прохлаждаться, превращать свою жизнь в пиршество радости и наслаждения — тогда как совсем рядом гремят сражения и битвы, льется кровь. Крестьянку молодую бьют на площади, пока «чистое искусство» растит свои тепличные бледные цветы. Но в этом случае пропускают слово, переводящее все действо в измерение небесное: «молитвы». Напряженная молитва, обращенность к божественному началу, попытка не замыкаться лишь на смертном и временном — но устремляться к простору бесконечности и любви — тоже входит в задачи поэта. И это не менее важно, чем «острить свой меч». Точнее, одно другому не противоречит.
Мир, выраженный в художественном произведении, должен быть красочным, разнообразным. Но отрицательная информация, как правило, принимается с большей готовностью. Вспомним хотя бы напряженность описаний дантовского ада и рая.
Константин Скворцов в пьесе «Ванька-Каин» вскрывает механизм восприятия обличительных произведений:
Но обличения, увы, как правило, не достигают цели.
Сколь ни трудись над словом дни и ночи,
Здесь каждый видит то, что видеть хочет.
Играй Христа —всяк видит в нем себя,
Следов гвоздей, увы, не находя…
Но выведи сюда Иуду следом,
И каждый указует на соседа!
Воспринимать обличения — это целое искусство, требующее внутренней работы, рассчитывать на массовый эффект здесь не приходится. Но поднятая волна критики куда-то должна упасть. И весьма закономерно, что оседает она «на соседа».Ситуация, распространенная во все века. «Или, как можешь сказать брату твоему: брат! дай, я выну сучок из глаза твоего, когда сам не видишь бревна в твоем глазе? Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего» (Лк. 6:42). Вот рецепт подлинной борьбы со злом…
Потому особенно ценно, когда писатель ставит себе сложную задачу — раскрыть красоту окружающего мира; несмотря на греховность и ошибки — увидеть в человеке образ Божий. Этого, пожалуй, не хватало в русской дореволюционной литературе. Чуткого художественного начала, пушкинской жизнерадостности, внутренней цельности и открытости А.К.Толстого, проницательной наблюдательности Ф.И.Тютчева... Ведь, по словам А. А. Фета, «только пчела узнает в цветке затаенную сладость. Только художник на всем чует прекрасного след».
