Свои «Рождественские повести» Диккенс писал тогда, когда детский труд, нищета и унижения рабочих были в Англии распространенными явлениями. И в этой картине человеческих страданий писатель попытался найти место чуду, попытался показать, что даже сквозь пелену нескончаемого горя прорывается рождественский свет
Вишневые ягоды
Рассказывают, что однажды Диккенс прогуливался по Лондону со своим другом и увидел идущего неподалеку нищего, который держал на плече маленькую девочку, так что голова ее свешивалась за спину. Писатель не долго думая подбежал к киоску и через несколько мгновений уже держал в руке кулечек с вишнями. Догнав этого нищего, он стал незаметно кормить девочку ягодами, тихо следуя за незнакомцем, — пока кулек не опустел.
Эта история очень характеризует Диккенса; для него маленькие и трогательные радости бедных, «незначительных» людей — это, быть может, самое драгоценное, что есть в этой жизни. Особенно если речь идет о ребенке. Его во чтобы то ни стало нужно уберечь от взрослых, уже искореженных жизнью, общение с которыми приносит ему страдания. Начиная со второго диккенсовского романа — «Приключения Оливера Твиста» (1837–1839), дети становятся постоянными героями текстов Диккенса. Неслучайно Достоевский — автор знаменитого рассуждения о «слезинке ребенка» — так высоко ставил британского романиста.
В пяти «Рождественских повестях» страданию и жестокости повседневности противопоставляется праздничный мир рождественского тепла и семейного уюта. Здесь, как писал Диккенс, в кругу семьи, преодолеваются все ссоры и обиды и разыгрывается грандиозная «бескровная битва, которая искупает несчастье и зло, царящие на полях кровавых битв» («Битва жизни»). И победа — заслуга самого человека, который решается на поступок.
«Там, где я сижу, нет света, и мне страшно»
«Я не устаю, но там, где я сижу, нет света, и мне страшно. Если рядом есть свет, иногда я пою, но только не в темноте. Тогда я не смею петь. Мне не нравится находиться в шахте». Это воспоминание восьмилетней девочки Сары Гудер о своей работе под землей — детский труд в тогдашней Англии был широко распространен.
Собственно, формальным поводом для написания «Рождественских повестей» стало обращение к Диккенсу члена правительственной комиссии, ученого-экономиста Саутвуда Смита. Он попросил известного писателя поддержать в печати закон об ограничении рабочего дня на заводах и фабриках, на которых, в частности, трудились тогда и дети. Диккенс на просьбу откликнулся сразу; о том, насколько трагической была жизнь рабочих в современной ему Англии, писатель знал не понаслышке. Вот лишь несколько зарисовок той эпохи.
В 1840-х годах почти половина рабочих на фабриках была младше 18 лет. Рабочий день в 14-15 часов был нормой. Зарплаты были мизерными. Многие рабочие, получив производственную травму, на всю жизнь оставались инвалидами; никому не нужные, они если и выживали, то могли жить лишь на подаяние добрых людей. Дети в то время начинали работать на фабриках с 5-6 лет! Более того, в Великобритании функционировали и так называемые работные дома, где изолировали и жестоко принуждали к труду нуждающихся, мелких преступников и нищих — как взрослых, так и детей. Детей привлекали к работам и на угольных шахтах. О жизни маленьких трубочистов несколько пронзительных стихотворений оставил поэт Уильям Блейк:
Мешки побросав и резвясь на ветру,
Затеяли в облаке белом, игру.
Сказал Тому Ангел: «Будь чистым душой!
И Бог, как отец, встанет рядом с тобой».
Со всеми во тьме пробудился наш Том,
Со всеми за щетку с тяжелым мешком –
И утром промозглым согрет трубочист:
Трудящийся честно пред Господом чист.
А ведь Диккенс не только видел вокруг себя этих изнуренных трудом и нищетой взрослых и детей. Когда его отец попал в долговую тюрьму, ему — девятилетнему мальчику, мечтавшему стать образованным человеком, — пришлось отправиться на трудную и малооплачиваемую работу на фабрике ваксы.
За полученный в те годы горький опыт он так и не смог простить своих родителей.
«Никакими словами нельзя передать, — вспоминал Диккенс впоследствии, — тайное страдание души моей, когда я очутился в этой обстановке, когда я сравнивал своих тогдашних товарищей с товарищами счастливых лет моего первого детства; когда я чувствовал, что все мои надежды стать образованным и знаменитым человеком уничтожаются навсегда.
Я не могу высказать, как живо помню овладевшее мной чувство заброшенности, беспомощности, стыда за свое положение, страдания от сознания, что все, чему я учился, о чем думал, чем наслаждался, все, что развивало мою фантазию и мое честолюбие, — все отнято у меня и не возвратится мне никогда более».
В конце концов, в ответ на просьбу Саутвуда Смита Диккенс написал не пафосный социально-политический памфлет, как планировалось изначально, а удивительную повесть — «Рождественская песнь в прозе» (1843). «Не сомневайтесь, — писал он Смиту 10 марта 1843 года, — что, когда вы узнаете, в чем дело, и когда узнаете, чем я был занят, — вы согласитесь с тем, что молот опустился с силой в двадцать раз, да что там — в двадцать тысяч раз большей, нежели та, какую я мог бы применить, если бы выполнил мой первоначальный замысел». В итоге с 1843 по 1848 год на каждое Рождество Диккенс выпускал по одной повести. Впоследствии они были объедены в одну книгу.
Чудеса в повседневности
В открывающей цикл повести «Рождественская песнь в прозе» Диккенс намеренно создал контраст между черствым скрягой Скруджем и другими героями — бедными, страдающими, но удивительно отзывчивыми. Писатель разворачивает перед читателем первое рождественское чудо. Ночью у скряги Скруджа, постоянно мучающего своего бедного клерка непомерной нагрузкой по работе, поочередно гостят три призрака. Они показывают ему прошлое, настоящее и будущее, и главный герой переживает глубочайшее раскаяние. Уже на следующей день Скрудж посылает своему клерку к Рождеству самую огромную индейку, которая только нашлась в Лондоне, а затем спасает от смерти его ребенка, малютку Тима. Впервые в жизни он становится по-настоящему щедрым человеком, и это вопреки своей профессии (из контекста повести понятно, что Скрудж — ростовщик).
Мотив перерождения Диккенс повторит и в третьей повести, «Сверчок за очагом»: грубый и черствый владелец фабрик игрушек Тэклтон становится совершенно другим человеком. А в финале второй повести, «Колокола», Диккенс напрямую обращается к своему читателю: «Не забывай о суровой действительности… и в своих пределах — а для этого никакие пределы не будут слишком широки или слишком тесны — старайся исправить ее, улучшить и смягчить. Так пусть же новый год принесет тебе счастье, тебе и многим другим, чье счастье ты можешь составить. Пусть каждый новый год будет счастливее старого, и все наши братья и сестры, даже самые смиренные, получат по праву свою долю тех благ, которые определил им Создатель».
В четвертой повести, «Битва жизни», Диккенс сосредоточен на теме самопожертвования. Младшая из двух сестер Джедлер, Мэрион, догадавшись, что старшая, Грейс, неравнодушна к ее жениху Элфреду, сбегает из дому, дабы Грейс и Элфред могли пожениться. Спустя несколько лет, когда битва жизни в ее сердце окончилась победой добра, она может вернуться к родным и быть счастливой их счастьем. Моралью повести становится надпись на мускатной терке у служанки Клеменси: поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой.
Тема смирения станет главной в финале последней из пяти повестей — «Одержимый, или Сделка с призраком». Редлоу, учитель химии, благодаря зловещему Призраку, отказывается от былых обид, от памяти о промахах и ошибках прошлого.
Этот «дар» передается каждому, кого встретит главный герой, — и никому он не приносит счастья; это значит, как подсказывает нам Диккенс, что стоит смиренно хранить воспоминания о прошлых ошибках, чтобы спокойно воспринимать их и не повторять в дальнейшем.
Интересно, что свои повести Диккенс создавал параллельно со знаменитыми рождественскими и новогодними сказками Андерсена: «Ель» (1844), «Девочка со спичками» (1845), «Последний сон старого дуба» (1858). И если у датского писателя Рождество все равно соседствует с трагедией, то у Диккенса все иначе; он жизнелюб и всегда ищет свет внутри каждого персонажа. Шанс исправиться он дает и скряге Скруджу, и учителю Редлоу, заключившему сомнительную сделку с демоническим призраком («Одержимый»). В своих «Рождественских повестях» он как будто нарочно избегает изображения закоренелых злодеев, оставляя нас с рождественской верой в чудо, которое прорастает здесь и сейчас — сквозь обычную, повседневную реальность.
Семейный очаг
Читая «Рождественские повести», невольно удивляешься тому, как подробно и пространно Диккенс описывает семейные рождественские пиры, будто бы для него это целый мир: стол, за которым собирается все семейство на торжественный ужин, — это остров тепла и заботы, и каждый человек всегда может найти здесь спасение от бурь и волнений жизни.
В «Колоколах» обед из рубцов (мясное английское блюдо), который принесла Мэг своему отцу Тоби, — это не просто обед, но повод для целого ряда обоюдных трогательных переживаний. Мэг не только устраивает сюрприз отцу. Она хочет продлить удовольствие от трапезы, заставляя его долго отгадывать, какое блюдо ему принесли. Мы видим, как темп повествования становится особенно медлительным; Диккенсу важно направить внимание читателя на этих описаниях семейных застолий, посиделок и праздников. Апофеоз такой манеры — самое начало «Сверчка за очагом», где на протяжении нескольких страниц он поет оду сверчку и чайнику, двум стародавним символам домашнего уюта. Диккенса, а следовательно и всех его любимых персонажей, влечет из большого мира в мир интимный, к семейному очагу. Там, в кругу родных людей, под Рождество должны утихнуть все споры и ссоры. Пусть за дверью останутся горе и страдание.
«А теперь нам остается только повторить за малюткой Тимом: да осенит нас всех Господь Бог своею милостью!» — так заканчивает Диккенс «Рождественскую песнь в прозе».
Фома
