…Вынужден разочаровать любителей новейших экономических терминов: экономика как служебное обрамление сугубо трансцендентного – ну, пусть «инновационного» - процесса меня совершенно не интересует, и потому тайны удачных экономических стартов, споры о том, что первично, контент или его продвижение, оставляю на милость экспертов иного профиля.
Я если и эксперт, то в области «чистого» духа, который грубая и почти слепая, как Фемида, экономика пытается сперва как-то осмыслить и приручить, а затем истинно по-бухгалтерски систематизировать, «цифровизовать», а затем и «монетизировать».
Видя, как бессилен при этих усилиях закон пропорциональности таланта, вложенных в произведение усилий и собственно денежного результата, не могу не отметить, что максимальное экономическое выражение на выходе цифровизаторских усилий получает наиболее бездарное гуманитарное действо из возможных. И это тоже своего рода закон: увлекаются тем, что доступно спектру восприятия.
За бортом страстной монетизации всего и вся, по моим данным, остаётся наиболее одарённое, тонкое и стоящее, и потому закон экономики я полагаю сознательно или полусознательно отвергающим всякую сложную и интеллектуальную эстетику.
Цифровизацией я называю выражение давнишней человеческой фобии – утраты знаний, якобы защищающих человечество от глобальных и местных угроз. То есть, прикладное знание воспринимается коллективным инстинктивным разумом нашего вида как некая гарантия дальнейшего проживания, защита от всемирного потопа, степного суховея, нашествия саранчи и ядерной катастрофы, что, как минимум, весьма самонадеянно. Человечество со времён гораздо более ранних, чем Гутенберговы, хотело обезопасить знания – приделать книге деревянную обложку с полупудовыми стальными замками, чтобы издание в итоге весило целый пуд и по возможности меньше горело, а также поддавалось ударам сабель и мечей. Наивно! Стремясь уместить знания на микросхеме, не учитываются риски утраты электричества, широкополосной связи. В общем, Интернет не такой уж надёжный носитель знания, как стремятся показать его адепты и энтузиасты, и посему знание в случае действительно значимых природных или техногенных катастроф будет утрачено с ещё большей легкостью, о чём в «цифровую эпоху» говорят редко и неохотно.
***
Для привлечения внимания к теме своего выступления я вынужден быть броским… и потому приведу вам несколько текстов, заимствованных мной из одного толстого литературного журнала, постулирующего максимальное соответствие своего «контента» лучшим тенденциям всемирного гуманитарного развития.
Здесь весь джентельменский набор молодого и не столь молодого социально-культурного революционера: и яростная апология сексуальных меньшинств, и агрессивные феминистические штудии, и запоздавшая к падению Советского Союза культурологическая фронда, зачастую западного производства, подаваемая как исследования глубинных основ современного общества.
У слушателей или читателей этих текстов должен созреть ответ лишь на один вопрос: являются ли эти они поэзией хотя бы в каком-то её понимании, поскольку опубликованы они именно в рубрике поэтической. Я даже не старался искать их: любой номер этого журнала открывается рубрикой «Новая социальная поэзия», и в 2019-м году её там просто навалом.
У некой Ц. читаем:
Я думаю,
нарушение горизонта
человеческого ожидания
это и есть насилие. Наверное, потому,
что это таинство между нами
больше не происходит.
Менструальная кровь Христа,
который родился мужчиной,
а умер женщиной. Но кровь
ведь только в русском
женского рода, а во французском, например,
мужского: le sang (как английское
солнце, только более гнусавое). Можно ли
из этого заключить, что кровь —
жидкое солнце?
В цикле «Утро и девственность-2» некой К. читаем:
* * *
съежившись, перед письмом
сжавшись вся
до размеров стиха конвенций
до
ваших представлений о стихе
до стиха коррупций
до стиха женщин
до квир-поэзии
до еще какой-нибудь (обсценная лексика, цензурировано – С.А.)
я
не вмещаюсь в него
каждое утро
в день
в мир
в день дня
гнев параноика-сюрреалиста
«всё»
«должно быть наоборот»
не вмещается
нэ лэзе
тятя, у кринку нэ лэзе
но влез
потому
что
девственно каждое утро
У какого-то Ш.:
на (обсценная лексика, цензурировано – С.А.)
частные истории
детей женщин
мужиков особенно
на (цензурировано – С.А.)
гендер и пол
и голод
время на кончике языка
цок-цок
церковь и страх
цвет и запах
ногти сомнение
пытки
слово
обернутое в себя
<…>
на (цензурировано – С.А.) все
че-ло-ве-чес-ко-е
роботы пишут стихи
олени совокупляются
нефть стережет себя
У какой-то М.:
1
человек стояла и молчала
человек ходила и говорила
это происходило одновременно
это была одна и та же человек
статус выскальзывания
вскрытие-ускользание
ти´кает смех-(цензурировано- С.А.)
тикáет край красный
опрокинутое нельзя
но смотреть
Здесь я вынужден сделать паузу, чтобы выслушать ваши ответы, но предвидя их содержание, сделаю лучше ещё одну…
Если говорить о реальности, а говорить о ней всё-таки придётся, дела в поэзии нашей, особенно считающей себя современной, не то что бы слишком хороши.
Об руку с малыми и большими технологическими достижениями Запада в Россию имплантируется западноевропейский образ мысли, действия и, следовательно, письма, причём в самом широком смысле – уже достаточно видимой экспансией затронуты и информационно-деловая сфера, и художественная литература, которая, казалось бы, должна давать обществу образцы высокого отношения к национальной речи. Надеюсь, каждый смог прочувствовать на примерах выше, что образ действия словесности здесь сменился на прямо противоположный. Иногда откровенное издевательство над языком (см. примеры выше) называется «новой искренностью», иногда «новой социальной поэзией», но содержание «матерных верлибров» от постоянной смены бренда не меняется.
Отчего же образцы низкой и дурно структурированной речи, выдаваемой за поэзию и опубликованные в периодической печати, вызывают лично у меня изрядный шок и самое непосредственное омерзение? Попробую объясниться: я привычен к совершенно иному – к тому, что стихотворение не просто структурировано, но представляет собой вершину интеллектуального, сердечного и словесного труда, к тому, что за ним неопровержимо встаёт и рифма, и ритмический строй, а иначе высказывание, пусть и в столбец, но зато с произвольными строчными паузами я стихотворением считать не способен. Ни ухо, ни глаз его стихотворением не признают. И привычек своих я менять не хочу в силу того, что традиционные жанры на Руси сложились давным-давно, и изменять их под нажимом новых европейских или американских веяний не просто глупо, но преступно по отношению ко всей предыдущей традиции восприятия.
***
Развивавшиеся за «железным занавесом» вполне уникально и самостоятельно, традиционные жанры письма сегодня не просто активно «цифровизуются», а претерпевают самую заметную этическую и эстетическую трансформацию. Она искажает в сторону восторжествовавшего в цивилизованных странах понимания человека и его целей на Земле и массовый канон восприятия текста.
И вот уже молодые люди считают, что всё, изложенное в столбец и названное автором стихами, стихи, что совершенно не так. Не всё выписанное и в строжайшей силлабо-тонике, то есть, с соблюдением рифм и размеров, является стихами, но разговор о регулярной поэзии – отдельный. В нём каждый раз допускается, что слишком традиционные стихи (балалайка-березка-лужок – вытекающая из созерцания их любовь к Родине, читай – деревне) могут отдавать болотной тиной, представляя собой вариации на давно национальной поэзии известные мотивы и сюжеты.
Но как быть, если историко-семейный роман-эпопея на тысячу страниц и пару томов превращается вдруг в бытовой стостраничный «бестселлер» для беглого ознакомления в транспорте, причём как в бумажной, так и в электронной версии, а то и просто в аудио-исполнении актёрами первого, второго и третьего ряда?
Что делать, если лирическое стихотворение, рассчитанное на мгновенный отклик и образованное по законам русской силлабо-тоники, преобразуется в безразмерный и довольно занудный «верлибр» без рифмы и размера, апеллирующий к «просвещённой» публике, не признающей «диктата формы» в поисках наиболее точного аналога внутренним псевдо-интеллектуальной мути и эмоциональному убожеству?
Что прикажете говорить о современном театре или якобы художественном «акционизме», где живопись и скульптура подменяются вздорными выходками на камеру, а наиболее успешными постановками назначаются пьесы или «перфоменсы», как можно более гнусно оскорбляющие традиционные ценности? А российское кино, исповедующее бездарные перепевы прижившихся на русской почве сюжетов по так же якобы беспроигрышным голливудским рецептам и регулярно проваливающихся в массовом прокате?
***
России навязывается не просто толерантность и терпимость в отношении любых уродств генетического и психического развития, провозглашаемых венцом творения, но так называемая «ЛГБТ-повестка», без которой Европа себя уже не мыслит.
При всей отпущенной природой терпимости совершенно нельзя понять, отчего очередная сценическая, живописная или словесная подлость, исторгнутая из себя и часто за бюджетные средства представителем этого сообщества, по определению выше, чем традиционное произведение искусства, поставленное пусть и без блеска, но с опорой и оглядкой на предыдущие достижения.
Стиль ЛГБТ-сообщества в искусстве представляет собой отдалённый на максимальную дистанцию от любой человечности и любого человеческого понимания искусства выморочный канон, паразитирующий на традиции точно так же, как сатанизм несколько веков паразитировал на христианстве, переворачивая обряды Божественной Литургию и разбавляя их кровосмесительным ужасом языческих шабашей. Видимо, именно из стилистики «комтемпорари-арта» и пошли конспирологические теории о том, что ЛБГТ-стилистику совершенствуют некие «рептилоиды» - не «гомо-сапиенсы», а их гибриды с пресмыкающимися и земноводными.
Язык общения ЛГБТ-искусства с обществом представляет собой «левацкие» плевки в это самое общество, которому вменяется не просто не утираться после таких плевков, но изображать восторг в стиле Black Lives Matter, то есть, стоять на коленях, целовать башмаки «афроамериканцев» и вечно каяться за века угнетения гомосексуалистов и феминисток.
Повестка феминизма, согласованная с ЛГБТ-повесткой, также представляет собой агрессивную и не терпящую никаких возражений форму протеста против традиционного уклада и семейного, и жизненного: расчёсываются «травмы», обожествляются месть, немедленное воздаяние за нанесённый ущерб через суды, а то и методом самосуда и рукоприкладства.
Главный враг феминисток – белый гетеросексуальный мужчина с обычными взглядами на бытие. Его подстерегают, подозревают в скрытой склонности к насилию, обвиняют к мизогинии, если он смеет выглядеть по-мужски, и доходят здесь до полного фашистского абсурда и коллективной травли инакомыслящих, не разделяющих ценностей агрессивной защиты слабых и угнетённых, а на самом деле – нападения на сильных людей, самостоятельных и в суждениях, и образе жизни.
Особенно ненавидимы этой публикой так называемые «скрепы» - традиционность образа жизни, Вера и Церковь, опора на классические образцы при формировании художественного вкуса. Видя перед собой именно такое большинство, либеральные деятели искусств сетуют на провинциальность российской культуры, считают её косной и обречённой во имя увеличения продаж на очередную насильственную «перековку» во вполне «сталинском» духе.
Однако смущение духа, испытываемое перед наглыми поделками, выдаваемыми за новую культуру, на самом деле есть благо, и исповедуемый честными творцами негласный запрет на обезьянье подражание наиболее продаваемым её зарубежным образцам – также Божий интуитивный дар, ценность которого мы ещё не вполне успели осознать.
Результаты гибридизации Запада и России плачевны: технологии никак не подстёгивают национальную творческую мысль, и объясняется подобный эффект поверхностностью и безвкусицей новых творцов, имитацией ими творческой активности, рассчитанной на краткий, обусловленный рекламным давлением, всплеск интереса к сущим безделицам. Ведущий мотив скандалистов – исступленная надежда на признание Западом их «своими», что немедленно, как следствие, повлекло бы за собой финансирование их стараний.
***
Исчерпаны ли традиционные жанры в России? Люди, воспитанные на них, всё ещё нуждаются и в них, и в преобразовании существующего канона, но преобразовании опять-таки в согласии с традицией, то есть, традиционном и пришедшем изнутри, а не навязанном извне.
С одной стороны, народу в его абсолютном большинстве давно уже не до литературы, и традиционные жанры вызывают в новых поколениях почти недоумение и скуку, но с другой стороны, традиция тем и традиция, что жанры эти – классическая пьеса, скульптура, роман или стихотворение – просты и величественны. На них лежит отблеск великих лет, и язык, на котором они говорят с людьми, понятен и близок практически любому человеку, если он удостоит эти произведения своим вниманием, вслушается и всмотрится в них.
Если допустить, что русская творческая интеллигенция так и не нашла общего языка с народом в дореволюционное, пореволюционное советское и постсоветское время, не стоит нанимать для разрешения внутренних проблем посредника в виде западноевропейского посредника-консультанта «по вопросам чёрной и белой магии». Ни к чему путному, кроме оглупления людей и отвержения ими навязанных ими образцов, такая культурная политика привести по определению не сможет.
Что касается «новой повестки», то продавить, особенно за крупные бюджеты, сегодня можно всё, что угодно, однако навязанное извне сломает что-то важное в механизме восприятия, и вообще в человеческой психике.
Да, люди консервативны, но органическое неприятие нового с годами сменяется пониманием, если брать область высокой лирики, и Есенина, и Высоцкого, и Рубцова, и нужно дать им время на такое понимание, а не взламывать его извне и сверху и при этом корить за природный консерватизм.
В искусстве не может быть революций: оно эволюционно по сути своей, и эстетические прорывы – плод следования как раз традиционному пониманию вещей, событий, сумм человеческих реакций и мотиваций.
***
Советский и постсоветский стиль письма выстроен как русской, так и советской литературой, но в немалой степени – и над этим обстоятельством часто потешались – чиновничьим «канцеляритом» и журналистскими кальками и штампами.
Устойчивые конструкции передовых газетных статей образовали громоздкий и неудобоваримый стиль мышления «назначенцев», в должной степени (требование времени!) бодрый и вместе с тем неисповедимо угрюмый. Но параллельно генеральному стилю эпохи существовала и живая словесность, которая теперь почти вся известна и восторженно переиздаётся. В угоду воображаемой идеологической чистоте Главлитом – органом советской цензуры – замалчивались и затаптывались целые эпохи русской словесности, но таковое замалчивание не привело к полному исчезновению лучших образцов – в письменную до-цифровую эпоху у думающего сообщества хватило смелости сохранить образцы, мечтая о времени, когда их можно будет размножить. Так и сегодня затаптывание традиции в угоду постмодернистским кунштюкам к погибели традиционных жанров не приведёт.
…Да, у Главлита были совершенно законные опасения насчет целомудрия советских граждан, и порнографические и антисоветские поделки он старательно от них прятал. Но не было бы никакого «самиздата» и «тамиздата», если бы фонды были открыты для всех желающих: качество «параллельной литературы» было порой чрезвычайно низким, и соблазниться ею мог только весьма одиозный человек, насмерть обиженный строем.
Мы пришли к перестройке и гласности почти «девственными» и в идеологическом, и ы бытийном смысле. Нас поражала «возвращённая литература»… На такую почву легко сеять, что угодно, любые драконовы зубы, и яркая упаковка скроет от глаз их ядовитые свойства…
***
«Перевод культуры в цифру» удивительным образом совпадает по времени со взорвавшей мировую экономику пандемией и катастрофическим снижением образовательного уровня учащихся вследствие введения дистанционных методов обучения.
Сторонники «дистанта» во всех сферах утверждают, что он есть чуть ли не новый социальный лифт, достаточно бесстрастный для уравнивания количества знаний у бедных и богатых, однако прекрасно известно, что наши состоятельные господа выписывают себе очных учителей на дом, и, как уже было в русской истории, из-за границы.
Искусство в цифре представляет собой отображение искусства, как принято говорить в философии – эманацию, то есть, проекцию или отражение подлинника. Воспринимая полотно с экрана, посетитель виртуального музея физически не может ощутить восторга, а слушатель консерваторского онлайн-концерта не способен в должной степени оценить симфонии, не находясь в зале и не ощущая живых вибраций инструментов, вступающих с ним в диалог.
Казалось бы, с текстом куда легче, но ничего подобного: подсознательно пользователь планшета или смартфона ощущает, что есть факторы, могущие воспрепятствовать его общению с текстом. Их сегодня два:
- внешний - ошибки серверов и отключение целых порталов сети по требованию Роспотребнадзора или других органов, следящих за соблюдением авторских прав,
- внутренний - ошибки персональных устройств вследствие нулевого или отрицательного баланса, а также вследствие проблем с севшим или протекшим аккумулятором
Иными словами, на пути онлайнового читателя вкопаны совершенно не нужные посредники, назвать которых надёжными я бы не решился.
Иное дело с книгой – чтение её будет прервано по собственной воле читателя, и никак иначе. Во всех иных случаях оно продолжится, поскольку книга представляет собой письмо, адресованное лично читателю, хотя и не персонифицированному. Каждая книга – личное письмо. Следовательно, цифровизация словесности представляет собой включение в процесс интимного общения с изданием кучи посредников, экстенсивного увеличения логистических цепочек, в которых не должно стоять никого, кроме читателя, автора и Господа Бога. Да, есть издатель, но он к моменту печати текста уже ушёл. О критике и говорить нечего: он в книгу приходил, оставил записку о ней, и занимается уже книгами совершенно другими.
Старые жанры, которые сегодня хотят преобразить и сделать вроде бы всем доступными, изначально были рассчитаны на подлинных ценителей – музей Уффици, Лувр, Эрмитаж, Русский музей, Третьяковка, Саграда Фамилия в Барселоне, Эйфелева башня, Колизей ждут живых посетителей, а не дистанционных. Так они устроены, и так устроено восприятие: общение накоротке, диалог души с душой, а иначе… можно огородить шедевры санитарными километровыми стенами, а потом втихую разрушить их, параллельно создав некую виртуальную модель мира и считать, что мир умещается на кремниевой микросхеме размером с крысиный ноготь.
Ложь в стиле и духе небезызвестной «Матрицы».
***
Сегодня духовно противостоять слому национального кода извне и изнутри отваживаются немногие. Их клеймят консерваторами, над ними либо смеются, либо их оскорбляют, но для меня они единственные герои сегодняшней действительности. Они призывают не ломать словесность, не навязывать ей какие-то причудливые и не выросшие на нашей почве формы, а преобразовывать канон в согласии с внутренним чувством, а не методичками извне.
Сегодня в условиях почти абсолютного безденежья и какой бы то ни было финансовой поддержки существует целый сегмент новейшей православной словесности (давайте обозначим ее аббревиатурой «НПС»), обращающейся к душе читателя, а не его первичным рефлексам. НПС объединяется всего несколькими литературными премиями, из которых главной является Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.
Принцип НПС – «чем тише, тем громче», то есть, чем неохотнее, надрывнее и даже беззвучнее, произнесённые одними обескровленными губами исходят из автора слова о роде, семье, русской истории и её трагедиях, тем более значимым оказывается такое слово для тысяч и тысяч читателей. Таким образом, аккумулирующий информацию о НПС портал Правчтение.Ру обладает уникальным контентом, поскольку ею вообще мало кто, кроме Церкви, занимается, и уж точно не вкладывает в её самочинное существование гигантских денег.
Но достаточно ли хорошо слышно об авторах НПС в читающей среде?
***
Приходится констатировать, что действительно интеллектуальные продукты, с философским подтекстом и контекстом, «фильмы, книги, спектакли не для всех» в том же Интернете и всей нашей информационной среде в целом надо ещё поискать, причём положительный результат поиска возможен лишь при предварительной наводке.
Заглянем в книжные магазины – много ли действительно умных книг о современности вы там найдёте? Бесконечные энциклопедии по отдельным сегментам знания, особенно почему-то по домоводству и операционным системам, скандальные разоблачения, бытовые расследования, да старательно пропихиваемые переводные западноевропейские новинки, а то и комиксы – вот и весь ассортимент.
А интеллектуальная литература? Ищите её в тёмных закутках. Таковые поиски – полный аналог поиска культуры в сетях: нельзя забить в поисковик «самый умный фильм» и получить что-то пристойное. Скорее всего, всемирный банкомёт выбросит координаты фильма самого глупого и претенциозного. Так отсекается главное: коммерцией. И так «менеджмент культуры» оказывается ее главным и тайным недоброжелателем, постоянно говоря, что «поэзия не продаётся». Ещё бы она продавалась, когда от неё отлучены за тридцать лет целых два поколения россиян!
Изначально военная американская сеть, Интернет устроен таким образом, что особенно и не прячет шедевров, но, мягко говоря, не горит желанием рекламировать их. Интернет – глобальная машина торговли, рассчитанная на первичные потребности из самых низов «пирамиды Маслоу». В Интернете можно лицезреть непристойные картинки и видео, почти беспрепятственно купить оружие и наркотики, любое обмундирование и снаряжение, различные боеприпасы, руководства по домашнему инжинирингу самодельных взрывных устройств, но ума и совести в нём купить по определению нельзя.
Меж тем, русская культура противоположна Интернету с его культом торговли изначально и принципиально, поскольку является выражением вечно саднящей совести, а функция её в мировой культуре – юродство избравшего Божий путь, а не путь мира. Если вы помните Евангелие, то прекрасно поймёте, куда шёл Господь. Высшая точка его в миру – Голгофа, где над ним смеялись, предлагали оторвать руки от креста и взлететь, скрыться от убийц, точка, где укоряли и убивали Его. А высшая Его точка уже вне мира – Вознесение в Небо.
Таково наше Православие, пропитавшее всех нас и нашу культуру генетически, и выбирающее самое странное, на взгляд торгаша, бескорыстное и никуда не годное с точки зрения продаж поведение в миру. Вот почему в мировой торговле чем-либо, кроме наших сырых ресурсов, мы терпим такие прискорбные неудачи: нам неловко торговать именно потому, что мы не хотим быть изгнанными Христом из храма.
Во храме Жизни и тем более Культуры следует молиться, восхищаться безднами и шедеврами творения. Но не торговать.
Вот отчего мы мечтательны и плохо соображаем насчёт умножения прибылей. Вот почему мы терпим постоянные насмешки и поругание от интеллектуально безупречных и прагматически настроенных зарубежных «братьев и сестёр». Вот отчего постоянно сжимается количество говорящих на русском языке в мире: люди извериваются в нас. Но чего мы себе сами никогда не должны прощать – катастрофического сжатия лексикона, уродования собственного национального языка, который и есть наш и хлеб, и воздух, и живительная влага.
***
Как давно вы читали действительно переворачивающую душу и будто бы целебную книгу? Для кого-то и ничтожная симуляция мысли что-то в душе переворачивает, но я подозреваю, что таких событий в жизни современного молодого россиянина не так уж и много, а поколением раньше они с подготовленным читателем случались регулярно. Отсюда вывод: отвлекающие свойства Интернета, его информационных, игровых и других развлекательных порталов, социальных сетей таковы, что делают собственно духовную жизнь личности пустой и никчёмной.
Современные молодые люди при хвалящей саму себя доступности любой информации насильственно отрываются от серьёзной литературы. Даже усердный читатель сегодня затруднится назвать одно и тем более три или семь имён современных поэтов. В 99% случаев, отвечая на этот вопрос, он назовёт имена не поэтов, а людей-проектов, где начаточные поэтические свойства круто замешаны на социальной, а порой и социально-политической конъюнктуре. Принимать за поэзию записную клоунаду самого дурного вкуса не следует, но этого не объяснить, не введя молодого человека за руку даже не в мир толстых литературных журналов, ставших частными лавочками по интересам и вкусам главных редакторов и потому печатающих всякую ерунду, а в самую суть мастерства. И здесь – наибольшая сложность. У русской поэзии – настоящие критические дни. Она не чувствует себя нужной, а исповедовать клоунаду ей невмочь, и ещё никто, ни один менеджер культуры, не подал ей руки на цивилизационном гноище.
Русской поэзии предстоит пережить это время с достоинством, вынеся из него только мужество, верность себе и невозможность компромисса с захватчиками, глумящимися над нею.
***
Увы, в пору цивилизационного слома гуманитарные науки и искусства обязаны пребывать в смятении, и они в нём пребывают вот уже тридцать лет.
В августе 1991-го года Россия запросилась в цивилизованный мир, сказав следующие не проговариваемые слова: мы исправились, наша социалистическая дурь испарилась, примите нас в семью цивилизованных народов. Мы будем покорными и послушными, мы будем играть по правилам, носить продиктованную свыше одежду, говорить, только если спросят, причесываться, чистить зубы и правильно пользоваться столовыми приборами. То есть, признав победу Запада в холодной войне, в том числе исключительно в конкурентно культурном плане, Россия приняла на себя обязанности ребёнка, несмышлёныша, которого можно поучать и порой бить хворостиной за непослушание.
Западу и было, и есть всё равно, кто мы, и что собой представляем. Понятие интеллигентности, то есть, всемирной отзывчивости, в Европе и США давно подменено интеллектуальностью – функцией чисто служебной и прикладной. Интеллектуал также будет отменён даже как стратегический планировщик, когда машины (искусственный интеллект) придут к окончательному владычеству над подчинёнными им территориями, а вот интеллигентности ничто уже заменить не сможет. Она – воплощённый такт, желание покровительствовать над всем слабым и нуждающимся в защите нравственной и физической. Пока интеллектуал усердно служит режиму как аналитик будущих сражений за конкретные сегменты рынка, интеллигент мечтает о сокрушении царства прибыли и наступлении царства подлинной человеческой свободы от ежедневной лямки выживания.
Тупик состоит в самом нынешнем цивилизационном пути, которому тридцать лет назад подчинилась Россия: прибыль (она же в религиозном смысле – чудовищный и таинственный старозаветный Мамона) попирает и честь, и совесть, и делает модернистское искусство фальшивым с самого начала.
Человеку чести и долга немыслимо участвовать в постановке на ноги сущих «симулякров» – имитаторов или протезов человечности. Коммерциализация современной русской литературы может рассматриваться лишь в качестве культурного фиаско: западные кальки, наложенные на традиционные жанры, ведут лишь к «анафилактическому шоку» читателей.
- Зачем читать всякую ерунду? – говорят они. – Что нового можно узнать из разрекламированных премиальными процессами, а то и просто вложенными миллионами изданий? Ровным счётом ничего.
Модель «литературы, которая никому и ничего не должна», модель словесности премиальной или университетской, в России просто-напросто не сбылась:
- тиражи толстых литературных журналов достигли абсолютного минимума, интерес читателей к ним полностью утрачен,
- количество читателей интеллектуальной прозы и поэзии снизилось до нескольких процентов студенчества и преподавательства, и за них идёт вялая позиционная борьба западно-ориентированных издательств, предельно упрощающих контент за счёт введения в него самых значительных элементов визуальной поддержки текста,
- изолированная от широкой публики словесность представляет собой полную западную кальку, подразумевающую полную же не востребованность,
- авторитет литературных премий чудовищно низок, а информационное влияние их на массовый вкус ничтожно,
- профессия коммерческого писателя не состоялась в силу минимальных гонораров даже за минимально скандальное и только потому продаваемое на первых порах словесное варево.
***
Возвращаясь к началу доклада и тем образцам, что я приводил, можно говорить о том, что мы пожинаем сегодня плоды развращения словесности в общем, и русской поэзии в частности – анти-поэзией, которой всё больше и безнаказаннее насыщается наше исконно поэтическое пространство.
В совершенствовании данных форм анти-поэзии ведущее участие приняли множество толстых литературных журналов и гуманитарных форумов: не по незнанию, но временами из чистого любопытства, «а что будет», пестовались наиболее одиозные стилистики, нафаршированные:
- ненавистью к традиции русского поэтического слова как «тоталитарной» и не рассчитанной на воспитание «человека истинной свободы»,
- ненавистью ко всему русскому – ладу, обряду, строю, образу мыслей и действий,
- ненавистью к любому виду власти,
- и тому подобный анархически бредовый ракурс рассмотрения действительности.
Чем была и остаётся эта деятельность? Просто насаждение современного верлибрического канона или сознательная диверсия, направленная на слом сознания молодых россиян?
Ответить на этот вопрос лично я не затруднюсь, но какая разница, что думаю я? Единственная значимость сегодня состоит в том, что об этом думаете вы, и в чём собираетесь принимать участие – непомерно растянутой во времени подлости или в работе на удержание чудом уцелевших в постмодернистском шабаше подлинных словесных начал, которые волей-неволей придётся объявить исконно национальными.
Сергей Арутюнов
