Не думал – не гадал, что когда-нибудь буду с такой теплотой воспоминать артефакты, на которые в мальчишестве обращал не так уже и много внимания.
Фиксации сознания на народном искусстве в начале 1980-х годов не способствовала сама советская идеологическая парадигма, диктовавшая уступительно-отстранённое отношение к дореволюционному быту. «Основные достижения социализма» стремились оттеснить его на задний план: великолепные творения народных мастеров называли искусством подневольным, зависимым и крепостным, творчеством с несчастной судьбой, тянущейся к небу, но не достигавшей его. Над изукрашенной лошадиной упряжью или ложками-поварёшками полагалось несколько снисходительно или сочувственно погрустить, отдав им «должное», но вслед за тем незамедлительно проследовать в иные залы собрания...
Но эти предметы знакомы мне с детства, и именно они, как выяснилось много позже, особенным образом сформировали моё внутреннее естество.
И весь вопрос о культуре, как мнится, прост: материальная так сложно переплетена с духовной, что иногда нет никакой возможности понять, кто их них кого формирует. Но если кто-нибудь спросит меня, способны ли деревянные игрушки увлечь сознание в область поэтическую, я не моргнув и глазом отвечу: да.
Народное искусство способно породить и поэзию, и прозу, и высокую веру в то, что люди одухотворены, и вряд ли канут бесследно в пределы небытия, когда способны передавать чувство через долгие десятилетия, века и эпохи.
***
Семь лет подряд мы снимали на лето комнату в Хотьково, на улице Калинина, у двух пожилых сестёр, Валентины Григорьевны и Елизаветы Григорьевны. Валентина, проработавшая долгие десятилетия сельской учительницей, была к тем годам уже на пенсии, но неукоснительно и строго ходила в должность смотрительницы музея-заповедника «Абрамцево», в павильон «Советское изобразительное искусство» (тот, что с колоннами, и когда-то был корпусом советского пансионата).
Постепенно из рассказов её сформировалась в сознании поистине величественная картина: собравшиеся в Абрамцево в имении купца Саввы Ивановича Мамонтова интеллигенты (а место было ещё аксаковским и гоголевским) были буквально одержимы модерном как попыткой основать совершенно новое изобразительное искусство с национальными корнями, органически впитывающее опыт всех предыдущих поколений. Прямо как марксизм, претендовавший «обобщить все знания человечества».
Если же обойтись на сей раз без иронии, их усилия привели к созданию компактных центров ремёсел, работа в которых буквально кипела не один год. Результаты явлены сегодня собранием, большая часть которого бережно хранилась в запасниках, но и то, что экспонировалось и экспонируется – настоящее чудо. Я бы сказал, что Савва Иванович произвёл с нашей культурой действительно революцию ещё до всех революций, но прежде всего – со своими подопечными. Идеи его произвели такой же эффект, как «могучая кучка» наших великих композиторов, собравшаяся для утверждения русской ноты в мировой музыке.
Образование русской элиты на европейский лад было по-своему блестящим, но с мальчиками и девочками из дворянских семей часто случалось так, что народное доходило до них от кормилиц и нянек (как с Пушкиным), а дальше их учили исключительно французы и немцы. Если после университетов и армейской службе вышедший в отставку или продолжавший служить помещик и вникал в дела имения, то снова через «немца-управляющего». Отсюда, надо думать, и рождалась жажда лучших представителей сословия узнать, а что, собственно, представляет собой тот народ, из которого они вышли и в дела которого особенно не входят, если речь не заходит ни об оброке, ни о барщине, ни о дрязгах внутри общины. Мамонтов явился, как сейчас бы сказали, «точкой сборки» любопытства, возникшего в среде изобразительной.
Слова Васнецова, сказанные в те годы, образуют собой полную и законченную концепцию всего мамонтовского кружка:
«Мы только тогда внесём свою лепту в сокровищницу всемирного искусства, когда все силы свои устремим к развитию своего родного русского искусства, то есть когда с возможным для нас совершенством и полнотой изобразим и выразим красоту, мощь и смысл наших родных образов – нашей русской природы и человека, нашей настоящей жизни, нашего прошлого, наши грезы, мечты, нашу веру и сумеем в своем истинно национальном отразить вечное, непреходящее».
***
Я не только ловил бычков в «поленовском» пруду, был допущен в «Избушку на курьих ножках», построенную по проекту Васнецова. Валентина Григорьевна упросила других смотрительниц дать нам ненадолго подержать в руках вещи, которые Васнецов и Репин выкупали у крестьян, и не только деревень Быково, Хотьково, Ахтырка, Васьково или Радонеж, но и везде, где им случалось побывать.
Вот лишь несколько тех впечатлений применительно к экспонатам, доступным всем нам и сегодня.
НАЧАЛО: «РЕПИХОВСКАЯ ДОСКА»
Первый экземпляр абрамцевской коллекции – поразившая всех членов мамонтовской «экспедиции» благородством узора фризовая доска, украшавшая одну из крестьянских изб в деревне Репихово. С той прогулки, окончившейся покупкой фриза (вырезаны на нём были листья и ягоды земляники, но в необычайной гармонии), и началось страстное собирательство всего, что могло бы говорить о духе народном и о мастерстве принципиально анонимных, не жаждущих никакой славы, кроме доброго взора потомков, мастеров.
В следующей экспедиции, в Гефсиманский скит, были выкуплены резное настоятельское кресло работы XVI века и старинный свечной стол «трехгранно-выемчатой резьбы», поставленный в абрамцевской церкви. А вскоре после первых восторгов и удивлений стало известно, что в окрестностях Абрамцева школа резьбы по дереву просияла ещё в XV-м веке, когда в Троицком монастыре (теперь – Троице-Сергиевой Лавре) начал работать инок Амвросий. Братины тамошней братии обрели в России законное имя «троицких», и то же самое имя собственное было присовокуплено резным игрушкам.
ЗАДКИ ТЕЛЕГ
Торжественно изукрашенные задки телег, замыкающие собой тыльную часть кузова, многое говорящие и о хозяевах, и даже о назначении конного экипажа, приобретались художниками по всем губерниям. Ростовские и ярославские, владимирские и суздальские, боголюбовские и саратовские – все они радостно пополняли коллекцию и если свидетельствовали, то о том, что любая часть национального быта осмысленна и несёт в себе мысль о перемещении в пространстве как физическом, так и метафизическом.
Солярные символы задков русских телег не исходят от свастики: их лучи не собираются в направленные угловатые пучки, а пребывают в пространстве световых потоков, характерном для французского импрессионизма Сезанна или Дега. Это несомненно волновая реальность – частиц, что сродны с нейтринными выбросами далёких звёзд, наслаивающимися друг на друга, словно бы говорящими о множественности миров. Рыбы и птицы окружены на них сакральными шестиконечными звездами, оплетёнными косицами или, возможно, металлическими цепями, связующими события мира воедино. Деревья, несравнимо более мелкие, чем живность, напоминают ископаемые хвощи и плауны.
Не родилось бы, наверно, ни одного промысла ни в России, ни за рубежом, если бы чувство безымянных мастеров было всецело утилитарным.
ВАЛЬКИ И РУБЕЛИ
Крестьянские женские орудия для «ручной сушки» белья – вальки и рубели – совсем неспроста изукрашены геометрическими узорами, соответствующими взаимно противоположной направленности тканевых стежков. Такие узоры не нарушат целостность холстов, сберегут их на несколько поколений вперёд.
Но одновременно в узоре наблюдателю открывается безграничный космос одинаковых ячей, подобных пчелиным сотам, в которых будто бы одинаковое и идентичное себе самому приобретает характер повтора, готового вот-вот нарушиться, каждый элемент которого неуловимо отличается от каждого предыдущего, и кажущаяся монотонность Вселенной предстаёт вечно новой и каждый миг порождающей саму себя заново.
КОВШИ КОЗМОДЕМЬЯНСКОГО ТИПА
Потемневшее будто «под бронзу», тщательно отполированное и инструментами, и самим временем дерево, витые узорчатые рукояти – таковы эти ковши. Надо сказать, что типология русских ковшей чрезвычайно богата – московские и тверские, вологодские и северодвинские, но козмодемьянские – статья совершенно особая. Видится в нём некий Русский Грааль, прообраз Чаши Братской («братины»), но более всего узнаются они по окончанию рукояти – коню стилизованной формы, а более радикальных стилизациях – мамонту или зубру.
Гладкий конь без выделения гривы, хвоста и глаз – явный символ, и будто бы для маскировки или отвода глаз обращён в детскую качалку (стоит на полукруге). Но даже в смысле, слегка сниженном добродушной усмешкой мастера над судьбой, конь нашёптывает о том, что видимый круг жизни замкнут единым волновым процессом, и сам по себе мало что говорит о своей сути, а жизнь может являться некой игрой высших сил, обуздание которых принципиально не во власти человеческой.
Но как же с иными? Сам ковш порой – конь, поджавший ноги, и ручки его – голова и хвост, и весь объём чрева его отверст пьющему, и древняя мистерия вновь создаёт подобие – и питие, и езда верхом предстаёт единым причастием чему-то непостижимому, не называемому во избежание уплощённой профанации.
НАЛИЧНИКИ
Нельзя представить себе подлинно традиционный русский оконный наличник вне присутствия на нём не столько растений, сколько священных птиц – сиринов, гамаюнов и алконостов, напоминающих в некоторых вариациях изяществом линий египетских ибисов. В клювах многие из них держат и грозди винограда, и грозди рябин, однако нет возможности установить, что именно, пока не обратишь внимания на форму листа: она преимущественно всё-таки виноградная, и, значит, заимствованная у персов и более давних народностей до самых финикийцев, положивших начало алфавиту.
ГУСАРЫ И БАРЫНИ
Мне вряд ли удастся забыть одну из миниатюр – молодого солдата, опирающегося на небольшую колонку. Высокий голубоглазый кудрявый (из-под небольшой бескозырки) юноша в широких брюках с мечтательным взором не мог быть использован для собственно военной игры – резчик изобразил здесь поистине бессмертную свою душу, и совершенно притом безоружную.
Барыни – продукт более поздний, чем романтические солдаты, властно призывающие эпоху модных журналов: игрушки выточены со знанием столичных мод, и сами выражения куколок умильны почти шаржировано – девицы улыбаются словно бы вынужденно, «из этикету», но в напряженных слегка позах, в руках, держащих зонты, таится лёгкая грусть. Фигурки выражают сколь приподнятое имущественное положение персон, столь и искусственность всего положения «барынь». Насмешка читается почти сразу.
КИКИМОРА И ШИШИГА
Деревянная кикимора – парная к шишиге – напоминает представителя крупного рогатого скота, но с львиным торсом и человеческим ликом. Шишига же – явный лев, одетый в подобие брони.
Подобная манера говорит о весьма малой дистанции между графикой заглавных букв в первых русских летописях и средневековыми бестиариями, где «единороги» и «девы-обезьяны» органически соседствовали со слонами, страусами и леопардами.
БУРАЧКИ, КУЗОВКИ И ТУЕСЫ
Берестяная посуда для ягод, круп или иных «мелких сыпучих грузов» напоминают у нас греческие краснофигурные фазы: сурик и сажа. На иных водят хороводы крестьянки первой половины XIX-го столетия, современницы Пушкина и Гоголя.
Забавна солонка – крохотный, толстостенный, испещрённый почти кабалистическими знаками коробок с символически открытой – а на самой деле изначально откинутой и не закрываемой – крышкой. Как бы сказали профессиональные плотники, «выточено из единого массива». Петли «крышки» - лучи солнца.
ПЕЧНЫЕ ИЗРАЗЦЫ
То, что всегда вводило лично меня в некоторый ступор – сюжеты и надписи на печных изразцах XVIII столетия.
«Китайской старшина» (изображен обычный бородатый славянин с палкой и в непомерно утолщённой гражданской шляпе с полями в сопровождении юноши в тюрбане). «Нечто думаю про себя» - несомненный Пушкин, вплоть до черт лица, одеяние вольное, напоминающее облачение с иллюстраций Доре к «Божественной комедии».
ШКАФЧИКИ
Подлинной виртуозности достигают попытки абрамцевских мастеров изготовить авторские, как бы сейчас нарекли их, шкафчики – те вместилища хозяйственных мелочей, которые можно с натяжкой назвать «аптечками».
«Шкафчик для писем» (автор эскиза - Елена Дмитриевна Поленова, соответственно, родная сестра Василия Дмитриевича) украшен цветами мезозойской, если не палеозойской эры. Вместо бутонов – крупные, гранёные семенные коробки. На её же шкафчике «Камин» - растения, напоминающие взлетающие ракеты самого начала космической эры. Пара грифонов подпирает верхнюю горку буфета «Теремок», венчаемую вещей белкой.
***
Особенно впечаталась в сознание Её Величество Ступа.
«Хочешь посмотреть, на чём Баба-Яга летала?» - спросила Валентина Григорьевна.
Что за вопрос!
В узкой ступе, выдолбленной из цельного ствола, вряд ли бы кто-то смог летать, потому что вряд ли бы поместился бы в неё даже одной ногой. Потому и торчала оттуда вовсе не бедренная кость великой колдуньи, а длинные пестики, напоминавшие более всего исполинские скалки, а сегодня походившие бы на бейсбольные биты.
Что же толкли? Просо, овёс… какая, в сущности, разница, хоть бы и рожь с пшеницей для толокна. От ступы пахло самыми отдалёнными годами, и вся она казалась воплощением и сказки, и были, и уже представлялись вокруг неё фигуры в белёных рубахах до пола, волхвующие, поющие что-то тягучее, но не тягостное, поминутно вздыхающее и набирающее в грудь воздуха для следующего грудного женского вздоха.
***
В музеях помладше (русского деревянного зодчества в Суздале или, например, в Мышкине) собрания достигают сотен и тысяч единиц хранения, но мне не перестаёт казаться, что в абрамцевской «Бане-теремке» или гончарной мастерской им позволено дышать чуть вольнее и чуть более индивидуальнее, чем в масштабных тематических экспозициях…
Впрочем, не стану умалять несомненных достоинств иных коллекций – мне ближе та, которую осязал, обонял и «присвоил» как достояние личной памяти ещё в детстве. На ней в те годы был завязан Валентиной Григорьевной узелок, определивший место народного искусства в интимной архитектонике приоритетов: оно оказалось и близким, и далёким одновременно, но больше, конечно же, близким, зовущим, баюкающим и одновременно пробуждающим от хамского невежества и снобского высокомерия.
Сергей Арутюнов/Журнал «Наука и религия», №6, 2022
