За хлопотами упускаешь многие торжества… даром, что история словесности нашей усеяна ими, как палой октябрьской листвой. Вот и третье октября миновало, а меж тем оно – дата рождения человека изумительной тонкости и глубины поэтической речи, вровень с лучшими представителями сословия, а знаменитого такими строками, как «Вырыта заступом яма глубокая».
Доживший ровно до освобождения крестьянства, Иван Никитин попался ровно меж Кольцовым и Некрасовым, и за то был нежно любим советской властью, о которой пришествии которой ведать не ведал, что «описывал горькие страдания крепостного крестьянства». Впрочем, любовь была с тайной прохладцей: претендента в бессмертные классики проводили по классу «местно-чтимых», страдальца за сословие, как те же Кольцов и Некрасов, к которому не принадлежал.
И еще несомненно чувствовала советская власть странный эффект стихов Никитина (как и всяких стихов) – словно бы не только о крепостном праве, а и вообще о вечной униженности человека были они, и некоторый советский крестьянин, рабочий, а то и интеллигент мог прочесть их как современные себе самому, и тогда – беда…
***
Коренной воронежец, сын владельца свечного завода, учится он в Воронежской духовной семинарии, но к сану судьба его не приводит: разоряется отец, и юноше, чтобы выбраться из наследственных долгов, приходится стать содержателем постоялого двора.
Падет на грудь заботы камень,
Свободу рук скует нужда,
И гаснет вдохновенья пламень,
Могучий двигатель труда.
(«Бывают светлые мгновенья…»)
Лишь в 34 года на дружеский кредит в 3000 рублей открывает он великолепный книжный магазин, становящийся настоящим салоном. Чтения, беседы, вечера… вечно на людях, вечно с людьми.
Но душа – одинока. И счастье, если дано её внутреннее непрестанное пение, разряжающееся стихами.
***
Кто знает, как образуется такой язык, что даёт стихотворцу право подбирать слова так тихо и осторожно, что вместе они образуют музыку чистоты, но у Никитина – так. Тон его напоминает малый колокольный звон, предваривший и течение русской поэтической речи до самого Александра Блока, с кончиной которого, кажется, мирное созерцание жизненного потока оборвалось в самом расцвете. Но нас интересует – иное.
На Руси часто спрашивали – в чём твоя Вера? По ответу определяли калибр человека, его масштаб, родственность себе. Такая система опознавания «свой-чужой». Безоглядно доверяли ответившим верно, не прячущимся за затверженные формулы, сердцам горячим, порой даже буйным, сомневающимся в изначальном и данном порядке вещей. В первой половине XIX столетия заповедник таких сердец был разлит по всей земле. Не было места, где бы они ни бились со всей присущей от природы страстностью. И уже нашли извне на них и тени помрачения, которое не есть сомнение, но «направление умов» в сторону неких чаемых «свобод»…
Здесь все в чудно сжатой картине
Представлено духом святым:
И мир, существующий ныне,
И Бог, управляющий им
Всё, казалось бы, на местах. Но некий зазор между установлением и чувством уже намечен. Не от века, но от столетия просматривается чёткое разделение веры народной, просто верящей, как завещано, и веры умственной, мятущейся, готовой отречься, если потребуют отречься.
Вера Никитина (веяния!) похожа на лермонтовскую («Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, — И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога»):
Смолкла дневная тревога...
Полный торжественных дум,
Видит присутствие Бога
В этом молчании ум.
Допустим. Вообще, всё лучшее и светлое к русским поэтам приходит либо от бабушек, либо от нянь. Самые светлые, защищающие их до поры до времени молитвы, сказки, предания… Завет Никитина всем будущим народникам, видевшим в крестьянах и смысл Руси, и её опору, таков:
Мыкать горе, век трудиться,
Нищим умереть...
Вот где нужно бы учиться
Верить и терпеть!
- И ещё о вере народной:
Старику немного надо:
Лапти сплесть да сбыть —
Вот и сыт. Его отрада —
В Божий храм ходить.
К стенке, около порога,
Станет там, кряхтя,
И за скорби славит Бога,
Божие дитя.
Чувствуете оттенок? «Славит Бога, Божие дитя» - если бы не запятая, легкой насмешки (не в укор! в одобрение) не было бы. Но она – есть. Вот влияние прогрессивных салонов и смятенных речей, перемежавших Белинского с Герценым: крестьяне-де «дети природы», дети наивные, неразумные, лучше нас, но – дети. Мы же – выросли, и из природы, и из Христа, и из себя самих, и потому – «лишние». Не знаем, куда приткнуться.
Будто бы переложенный из «Гамлета» монолог – об инобытии:
О грозная вечность,
Безмолвная вечность!
Какую ты скрыла
Великую тайну
За крепкой печатью -
За дверью могилы?
Что ты? Не одно ли
Ничтожное слово,
Пустая угроза
Толпы малодушной,
Дитя предрассудков,
Обманчивый призрак?..
Или ты граница
Обширной Вселенной,
Развязка явлений,
Уму непонятных,
Тяжелых для сердца,
И жизни прекрасной,
Разумно-духовной,
Сомнения чуждой,-
Священный источник?
О грозная вечность,
Безмолвная вечность!
Крепка твоя тайна;
Но разум мой верит,
Что ты существуешь:
Отрадно мне думать,
Что дух мой бессмертный
Есть вечный наследник
Бесплотного царства;
Что будет он видеть
Веков миллионы,
Миров разрушенье
И, может быть, новых
Прекрасных творений
Конец и начало;
И будет, как прежде,
Идти к совершенству,
Всегда оставаясь
Разумно-свободным.
- это вот самое «разумно-свободное» снова обнаруживает влияние «прогрессивных умов», только и голосивших о свободе и разуме. О, Гегель-Шопенгауэр-Кант-Лессинг-Тик, о французское Просвещение, до которого нам – семь вёрст канавой!
Только бы не своё.
В частотном словаре Никитина одни из первых мест занимают эпитет «таинственный» (применительно к явлениям природным, неподвластным человеку) и «система» (применительно к мирозданью). «Присутствие непостижимой силы» - строка мистическая, сквозь весь интеллигентский скепсис – по-детски удивлённая. А вот «система» (мироздания) - результат чтения модных политико-экономических и псевдо-вероучительных трактатов, среди которых – о, западные поиски уединённого тупика! – попадалась порой удивительная дрянь.
Долго ли до бунта?
Не мстить нас матери учили
За цепи сильным палачам —
Увы! бессмысленно водили
За палачей молиться в храм!
Про жизнь свободную не пели
Нам сестры... нет! под гнетом зла
Мысль о свободе с колыбели
Для них неведомой была!
И мы молчим. И гибнет время...
Нас не пугает стыд цепей —
И цепи носит наше племя
И молится за палачей...
За каких же таких «палачей» принуждают молиться году этак в 1825-м? За тех, что солдат, что остались верны государю и подавили-таки декабристский бунт? Да. А в 1830-м? За русских солдат, вошедших в бунтующую Варшаву? Да. За русских солдат, не хотевших отдавать Крыма и России? Да. Таким подаётся русское воинство в салонах – беспощадным сапогом «подавления свободы». Долго ли до мысленной революции? Недолго, вот она:
В нас душа горяча,
Наша воля крепка,
И печаль за других —
Глубока, глубока!..
А приходит пора
Добрый подвиг начать,
Так нам жаль с головы
Волосок потерять:
Тут раздумье и лень,
Тут нас робость возьмет.
А слова... на словах
Соколиный полет!..
Давайте действовать, товарищи. Как? Неважно. Ещё нет марксистов, ещё не действуют ни «Народная воля», ни «Земля и воля», ни «Чёрный передел», ещё не создан нечаевский «Катехизис революционера», но «что-то такое уже бродит»:
К чему колени преклонять?
Свободным легче умирать.
- понятно, в чей огород: «Рабы вы, и вера ваша рабская».
Тяжкий крест несем мы, братья,
Мысль убита, рот зажат,
В глубине души проклятья,
Слезы на сердце кипят.
Русь под гнетом, Русь болеет;
Гражданин в тоске немой;
Явно плакать он не смеет,
Сын об матери больной!
Нет в тебе добра и мира,
Царство скорби и цепей,
Царство взяток и мундира,
Царство палок и плетей.
«Страна рабов, страна господ», приписываемое Лермонтову, как раз верному солдату Отечества, так не вяжется с ним… А вот с Никитиным вяжется: не служил. Его стихотворение «Медленно движется время» (опубликовано в 1858 году под названием «Песня»), в 1885 году было включено в сборник песен «Отголоски революции», который печатали народовольцы. Эту песню пели как революционный гимн на студенческих сходках и демонстрациях вплоть до революции 1905—1907 годов:
Медленно движется время,-
Веруй, надейся и жди...
Зрей, наше юное племя!
Путь твой широк впереди.
Молнии нас осветили,
Мы на распутье стоим...
Мёртвые в мире почили,
Дело настало живым.
- слышите размер, интонацию? Это так называемый «ритмический центон», совершенное преддверие одной из главных революционных песен – «Смело, товарищи, в ногу», написанной в Таганской тюрьме в 1896-м году пламенным революционером и изобретателем мимеографа для подпольной печати Леонидом Радиным, умершим в 1900-м.
А что же с Иваном Саввичем Никитиным?
Он поэт. И умер в поэтические 37 лет. И писал о ночи и степи так, как никто. Одолеваем демонами времени? Одолеваем. Но брат он, разумеется, не только Николая Некрасова, но и Якова Полонского, и Афанасия Фета, и Аполлона Майкова, и многих и многих, чьё слово зовёт нас из лет совершенно невозвратимых:
В темной чаще замолк соловей,
Прокатилась звезда в синеве;
Месяц смотрит сквозь сетку ветвей,
Зажигает росу на траве.
Дремлют розы. Прохлада плывет.
Кто-то свистнул... вот замер и свист.
Ухо слышит, едва упадет
Насекомым подточенный лист.
Как при месяце кроток и тих
У тебя милый очерк лица!
Эту ночь, полный грез золотых,
Я б продлил без конца, без конца!
Не забудем же Ивана Саввича, земно поклонимся ему из лет наших.
