Говоря о Василии Андреевиче Жуковском, следует иметь в виду, что во времена его земной жизни определение православного поэта не имело ещё таких правомочий, как сегодня, а лучше применительно к нему говорить о христианской поэзии как общеевропейском феномене, не имеющем цивилизационных границ. То есть, несмотря на конфессиональные различия, религиозная поэзия и России, и Европы ещё носила единые черты, питаясь от единого истока. Выраженность именно православной ноты можно отмечать гораздо позднее, когда русская светская мысль выделила её, в том числе для поэзии, в будущие десятилетия XIX-го и XX-го столетий.
***
В этой связи хотелось бы почтить память великого русского поэта поминанием его «Гимна» 1808-го года. «Гимн» - практически точный, за исключением последних строк, перевод заключительного стихотворения поэмы «Времена года» (The Seasons) шотландца Джеймса Томсона (1700-1748), опубликованной полностью в 1730-м году («Зима» и «Лето» - 1726-й год, 1729-й – «Весна», 1730-й – «Осень»).
Переводивший часть поэмы Николай Карамзин в 1787-м году пишет:
Природу возлюбив, природу рассмотрев
И вникнув в круг времен, в тончайшие их тени,
Нам Томсон возгласил природы красоту,
Приятности времен. Натуры сын любезный,
О Томсон! Ввек тебя я буду прославлять!
Ты выучил меня природой наслаждаться
И в мрачности лесов хвалить творца ее.
Что же вызвало такие восторги в тексте, почти лишённом сюжета, если не брать в расчёт гибель одинокого пастуха и его возлюбленной, но данной словно бы на полях, в обрамлении чудесных пейзажей и опекающих их стихий?
Подлинное восхищение природой, на котором основывается тезис и о разумности, и вечности божественного Замысла. Сентименталистский ракурс здравой цикличности жизни, не противостоящий, впрочем, основам классицизма, вдохновлял и гений Вивальди, и Гайдна (одноимённая оратория на основе перевода поэмы на немецкий), и госпожу Бонтан (1758 г.), и кардинала Берни («Времена года, или Французские Георгики» 1763 г.), и Жан Франсуа де Сен-Ламбера (1768 г.), давшего вольное переложение поэмы на французский. В основе всех воплощённых замыслов – мысль о цикличности и природы, и человеческой жизни, и, если так можно выразиться, о счастливом совпадении или трагическом несовпадении их друг с другом.
В России с 1780-х по 1812 г. вышло… 34 перевода поэмы! – и Карамзин, и Мерзляков, и Пушкин, и Милонов, и кого только нет в этом ряду. В предисловии к «Четырем временам года» издания 1798 г. русский поэт и переводчик Дмитрий Иванович Дмитриевский (1763-1848) отмечает: «… Все неисчетные действия Натуры суть образования действий сокровенных. Но коль не многие способны читать сии характеры перста Всемогущего! …Самые счастливейшие способности часто делаются жертвою праздности и порока, и гармоническая Натура остается для нас немою и мертвою».
У Карамзина начало «Гимна» таково:
Четыре времена, в пременах ежегодных,
Ничто иное суть, как в разных видах бог.
Вращающийся год, отец наш всемогущий,
Исполнен весь тебя. Приятною весной
Повсюду красота твоя, господь, сияет,
И нежность и любовь твоя везде видна.
Этот язык, следует признать, несколько закоснелый. Жуковский гораздо проще и ближе речи хоть и возвышенной, но гораздо более лексически современной:
О Боге нам гласит времен круговращенье,
О благости его — исполненный им год.
Творец! весна — твоей любви изображенье:
Воскреснули поля; цветет лазурный свод;
Веселые холмы одеты красотою;
И сердце растворил желаний тихий жар.
Ты в лете, окружен и зноем и грозою,
То мирный, благостный, несешь нам зрелость в дар,
То нам благотворишь, сокрытый туч громадой.
И в полдень пламенный и ночи в тихий час,
С дыханием дубрав, источников с прохладой,
Не твой ли к нам летит любови полный глас?
И далее вступает в силу буколический пейзаж, который можно назвать сельским уже потому, что он совсем не городской. Внутреннему и внешнему зрению открыт разом весь ландшафт, ничем из рода строений человеческих не загромождённый, и открыт он столь прихотливым образом, что на нём, как на щите Ахилла, видны и поля, и леса, и реки, и горы. Можно думать, что точка рассмотрения природы весьма возвышенна, будто бы сам Господь с удовлетворением озирает своё творение. Человек, таким образом, приближает своё видение к видению Творца.
Вторая стилистическая особенность «Гимна» – поистине замечательная фигура перечисления черт, подспудно говорящая об обилии и видимого, и ощущаемого, подводящая к мысли полноте жизни и ещё достаточно юной остроте чувств, способных её ощутить. Читатель подвергается натуральному гипнозу, когда на него как из рога изобилия вываливаются, строка за строкой, предметы, явления и события, будто бы стоящие в одном ряду. Эффект подобных панорам всегда вызывает некое оживление и приподнятость, отрывая от гнетущих мелочей.
Перечисление принято считать несколько барочной деталью, виньеткой. У Державина в «Жизни Званской» читаем:
Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;
На разноперых птиц, поющих средь сетей,
На кроющих, как снегом, луги.
Пастушьего вблизи внимаю рога зов,
Вдали тетеревей глухое токованье,
Барашков в воздухе, в кустах свист соловьев,
Рев крав, гром жолн и коней ржанье.
И далее – классическое и памятное каждому голодному филологу ещё со студенческих лет:
Я озреваю стол — и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором.
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером
Там щука пестрая — прекрасны!
Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;
Но не обилием иль чуждых стран приправой:
А что опрятно всё и представляет Русь,
Припас домашний, свежий, здравой.
Как не вспомнить ещё более классическое из «Онегина»?
Пред ним roast-beef окровавленный
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
Но перечисления в «Гимне» Жуковского столь выразительны именно потому, что подчинены цели склонить изобилие природных явлений к прославлению Создателя, будто бы они и так его не славят:
Когда трепещет брег, терзаемый волною,
И, сорванный с лесов, крутится клубом лист;
Ручей, невидимо журчащий под дубравой,
С лесистой крутизны ревущий водопад,
Река, блестящая средь дебрей величаво,
Кристаллом отразив на бреге пышный град,
И ты, обитель чуд, бездонная пучина,
Гремите песнь тому, чей бурь звучнейший глас
Велит — и зыбь горой; велит — и зыбь равнина.
Здесь видно, что в лучших и высших своих проявлениях русская поэзия времён уже довольно зрелого классицизма, сентиментализма и преддверия романтизма тяготеет к Псалмам Давидовым, но романтизм эту возвышенность ломает почти так же, как постсоветский постмодернизм изломал социалистический реализм, опиравшийся на идею разумности построения бесклассового общества. Иными словами, уже у Пушкина картина природы выглядит слабо мотивированной и мало чему подчинённой. Страшные, трагические строки из «Езерского» памятны исполнением всклокоченного Юрского в «Маленьких трагедиях»:
Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На черный пень? Спроси его.
Зачем Арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты поэт,
И для тебя условий нет.
Констатация отсутствия универсального вселенского закона – не только утверждение романтического противостояния поэта и толпы, но предтеча бунта и против природы, и против самого себя, и Господа в себе… Жуковский же взывает к водворению гармонии. И вот что изумительно: точно так же, как Томсон – автор гимна Британии «Правь, Британия, морями» (1740), так и переводивший его Жуковский – автор гимна России «Боже, царя храни», и на эту деталь, сколько я знаю, внимания доселе не обращали. Меж тем, гимнографические способности и одический дар приводят именно к созданию стихотворений, остающихся в памяти надолго за счёт бессчётного повторения их уже в статусе прославления государств, государей и их народов.
«Гимн» оканчивается так:
Постигнешь ли меня гонения рукою —
Тебя ж благословит тоски молящий глас;
Тебя же обрету под грозной жизни мглою.
Ах! скоро ль прилетит последний, скорбный час,
Конца и тишины желанный возвеститель?
Промчись, печальная неведения тень!
Откройся, тайный брег, утраченных обитель!
Откройся, мирная, отеческая сень!
- мольба, исполненная настроением библейского Иова: в ответ на испытания – только благодарность, и ничего сверх неё, только осознание полноты жизни сквозь муку и тягость, и сквозь сентименталистское «ах» - просьба о прибытии на тайный брег под сень Создателя.
Браво, Василий Андреевич – у христианина и не может быть ни иного дома, ни иного желания.
Сергей Арутюнов
