9 сентября — 190 лет со дня рождения Льва Толстого. Накануне памятной даты мы попросили людей, которые работают со словом в XXI веке, рассказать о любимых фрагментах романа «Война и мир».
Елена Зелинская, писатель, журналист, общественный деятель
Я добросовестно перебрала в памяти все заезженные школой сцены: подводы, подоконник, дуб, русские народные танцы в исполнении графини,— и вдруг осознала, что ярче всего, выразительней стоит в моей голове сцена перетягивания портфеля с наследством. Вот в ней и собрана вся суть происходящего. Толстой велик — он развернул перед нами мир сословия, которое несло на себе всю полноту ответственности за страну, весь его романтизм, блеск, идеалы — мир, вцепившийся в портфель с деньгами. Скажете, это все отрицательные персонажи! А какие же? Конечно. Кому, впрочем, в итоге достается содержимое портфеля? Самой очаровательной героине. Этот мир получает страшный шок, нашествие, угрозу полной гибели всерьез, и страну спасают не они, а люди, которые появляются только в роли массовки. И вздрогнув, этот мир возвращается туда же, где стоял, и снова застывает, получив наследство, богатое приданое, щедрую помощь от государя… И ни единому из них не приходит в голову обернуться: а что это было с нами? Где те люди, которые тушили пожар? Что не так в нашем мироустройстве? У них впереди еще почти целый век, и они так и протанцуют его, прижимая к груди портфель, и молодые читатели «Войны и мира» еще доживут, еще увидят, как рухнет этот мир, как исчезнет страна, в которой прекрасное благородное сословие так и не сумело создать мир для всех.
***
— Мерзкая женщина! — вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну Михайловну и вырывая портфель.
Князь Василий опустил голову и развел руками.
В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел Пьер и которая так тихо отворялась, быстро с шумом откинулась, стукнув об стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками.
— Что вы делаете! — отчаянно проговорила она. — Il s’en va et vous me laissez seule. (Он умирает, а вы меня оставляете одну — фр.).
Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и, подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий, опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая княжна, с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера лицо ее выразило неудержимую злобу.
— Да, радуйтесь теперь, — сказала она, — вы этого ждали.
И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи.
— Ах, мой друг! — сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. — Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и все для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Все кончится смертью, все. Смерть ужасна. — Он заплакал.
Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными шагами.
— Пьер!.. — сказала она.
Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала.
— Il n’est plus… (Его нет более — фр.).
Протоиерей Георгий Ореханов, богослов, доктор исторических наук, автор книги «Лев Толстой. «Пророк без чести»
Мой любимый эпизод в романе — тот, в котором старший Болконский просит прощения у своей дочери, княжны Марьи, перед смертью. Уже на больничной койке он понимает, что всю жизнь мучил свою дочь, хотя в глубине души очень её любил и любит. Это очень жизненно, именно так все очень часто и бывает…
***
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что-то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что̀ он говорил и повторяла вопросительно сказанные им слова.
— Гага — бои… бои…— повторил он несколько раз… — Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
— Душа, душа болит, — разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным частям своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
— Все мысли! о тебе… мысли… — потом выговорил он гораздо лучше и понятнее чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головою к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
— Я тебя звал всю ночь… — выговорил он.
— Ежели бы я знала… — сквозь слезы сказала она. — Я боялась войти.
Он пожал ее руку
— Не спала ты?
— Нет, я не спала, — сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками, и как будто тоже с трудом ворочая язык.
— Душенька… — или — дружок…— Княжна Марья не могла разобрать; но наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. — Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти!» думала княжна Марья. Он помолчал.
— Спасибо тебе… дочь, дружок… за всё, за всё… прости… спасибо… прости… спасибо!.. — И слезы текли из его глаз.
Олеся Николаева, поэт, прозаик, профессор Литературного института им. Горького
Когда я читаю роман, то прежде всего обращаю внимание не столько на отдельные сцены и эпизоды, сколько на гениальное воплощение романного времени и пространства, а также — уникальное писательское человековедение Толстого, выраженное в слове, в таких художественных образах, которые сразу обеспечивают ему читательское доверие. Лев Николаевич — «тайновидец», прозревающий самую глубину, самую суть своих героев, вплоть до тайных закоулков их души.
С этой точки зрения, в частности, интересно, как Наташа Ростова у него описывает Бориса: «Он такой узкий, серый, светлый, как часы столовые». А о Пьере Безухове говорит: «Он красный с синим, а еще четвероугольный». Это характеризует и саму Наташу: уже по одному этому ее восприятию понятно, что любимая героиня Толстого — человек незаурядный, с богатой природной интуицией и чуткостью, которая позволяет ей еще до всякого рационального обоснования, на уровне образа, чувствовать другого человека.
Одна из интереснейших для меня сцен — заключительная, в которой происходит мужской разговор уже породнившихся через Наташу Пьера Безухова и Николая Ростова. В результате беседы оказывается, что они оба политические антагонисты. Пьер критикует власть, размышляет о вступлении в секретное общество, как мы понимаем — масонское и декабристское, а Николай утверждает, что самым решительным образом, с оружием в руках встанет на защиту Государя и не остановится в этом ни перед чем. Они чистосердечно говорят об этом друг другу, после чего мирно садятся за семейный стол. Удивительный эпизод, потому что такое почти невозможно представить среди политических противников нашего времени: они, по меньшей мере, сочтут друг друга «нерукопожатными» да и вряд ли смогут вообще развернуть свой диалог, не разругавшись на первых же его фразах.
***
Николай, оставив племянника, сердито передвинул кресло, сел в него и, слушая Пьера, недовольно покашливал и все больше и больше хмурился.
— Да с какою же целью деятельность? — вскрикнул он. — И в какие отношения станете вы к правительству?
— Вот в какие! В отношения помощников. Общество может быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное поселение, — мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности.
— Да; но тайное общество — следовательно, враждебное и вредное, которое может породить только зло, — возвышая голос, сказал Николай.
— Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда еще не смели думать, что Россия спасла Европу), произвел что-нибудь вредное? Тугендбунд — это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь; это то, что на кресте проповедовал Христос.
Наташа, вошедшая в середине разговора в комнату, радостно смотрела на мужа. Она не радовалась тому, что он говорил. Это даже не интересовало ее, потому что ей казалось, что все это было чрезвычайно просто и что она все это давно знала (ей казалось это потому, что она знала то, из чего все это выходило, — всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на его оживленную, восторженную фигуру.
Еще более радостно-восторженно смотрел на Пьера забытый всеми мальчик с тонкой шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое слово Пьера жгло его сердце, и он нервным движением пальцев ломал — сам не замечая этого — попадавшиеся ему в руки сургучи и перья на столе дяди.
— Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое было немецкий тугендбунд и тот, который я предлагаю.
— Ну, бг’ат, это колбасникам хог’ошо тугендбунд. А я этого не понимаю, да и не выговог’ю, — послышался громкий, решительный голос Денисова. — Все сквег’но и мег’зко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю, а не нг’авится — так бунт, вот это так! Je suis vot’e homme! (Тогда я ваш! — фр.)
Пьер улыбнулся, Наташа засмеялась, но Николай еще более сдвинул брови и стал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и что вся опасность, о которой он говорит, находится только в его воображении. Пьер доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее и изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше рассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.
— Я вот что тебе скажу, — проговорил он, вставая и нервным движением уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. — Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить — ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь.
После этих слов произошло неловкое молчание. Наташа первая заговорила, защищая мужа и нападая на брата. Защита ее была слаба и неловка, но цель ее была достигнута. Разговор снова возобновился и уже не в том неприятно враждебном тоне, в котором сказаны были последние слова Николая.
Павел Басинский, писатель, литературовед, автор книг о жизни и творчестве Льва Толстого
Нравятся многие эпизоды, связанные с Пьером Безуховым. Он мне, пожалуй, наиболее близок из всех героев романа, поэтому из любимых и сцена кутежа, и дуэли с Долоховым, и блуждание по горящей Москве. Вот он вроде бы посторонний на этой войне, но проходит её насквозь, видит все её стороны. В частности с Андреем в его гордости, высоком смысле карьеризме, с наполеоновским комплексом в конце происходит переворот, особенно перед смертью, но он движется линейно. Пьера носит в разные стороны до того момента, пока он находит своё пристанище — Наташу Ростову, которая по справедливости достается ему, а он ей.
Ещё очень нравятся сцены со старым Болконским. Толстой описывает их с особой любовью, потому что он пишет про своего деда, которого не знал, но очень уважал. Всё, что связано с ним: его сентиментальностью, строгостью. Меньше мне нравится Андрей, но всё, что качается Пьера и старого Болконского – очень.
***
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова.
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он, морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Фома
