Не поверите: возвращаюсь в школу, причём свою же родную, в Царицыно. Возвращаюсь уже не спонтанным сменщиком приболевшего учителя истории и обществознания в одноу из школ Нагатинского затона, как почти десять лет назад, а на своё, в общем-то, место – усилителя гуманитарного профиля, ведущего маленькой литературной студии.
Сколько воспоминаний поблёскивает, как со дна… и хороших, и не очень. Шум, звонки, страх неполного или не совсем достоверного изложения не слишком знакомого материала, и главное, ревность учителей: выискался, мол, субчик, лекции он вместо уроков читает, а где его профильное педагогическое образование? Раньше для того, чтобы преподавать в школе, достаточно было базисного филологического образования… «Еще и стихи пишет, и статьи!» - шептались в коридорах люди, которым всю жизнь было не до стихов и не до статей, придавленные полуторными и двойными ставками, а также надменным корпоративным сознанием. Всё кончилось через год: учитель выздоровел и вышел, а я, лишённый ставки, под некоторым давлением уволился…
В этот раз – «пред-ковидная эра», 2019-й, зима, двое учителей приводят детей на экскурсию по Литинституту, начинаются переговоры о сотрудничестве, и вот, в августе – внезапно – «Сергей, мы договорились, пиши программу курса». Предыдущие два выходных дня на неё и ушли.
***
…Когда филолога просят уложить пятилетний курс в годовой «интенсив», он особенно не заморачивается. Надо о поэтике Древней Руси, скоморохах и бирючах-гуслярах, пожалуйста. Надо о современном состоянии словесности – опробовано на своей шкуре не раз, и до сих пор пробуется. Дело даже не в полноте глобального обзора, а в том, насколько подбор тем поможет раскрыть горизонты общей эрудиции. Один из главных современных детских – и уже не только детских вопросов – «а что это?»/«а кто это?»
То есть, провалы начинаются с понятийного ряда, с самой что ни на есть терминологии, и их мы видим на собеседованиях в институте каждый год.
- Ну, о Батюшкове вы же что-то слышали, читали? «Который час? Вечность» - слышали же? – Нет, не слышал/не слышала.
И так почти по всему обильному «прейскуранту» основных понятий. Так появляется повод говорить о массовом гуманитарном знании «в узком луче». То есть, сверх программы, по боковым её ответвлениям – почти ничего, включая понятия основополагающе сегодняшние. Критиковать школьные знания избегну: недостаточно оснований. Подробно не изучал, и потому разговор о «школьном наборе» и авторов, и их толкований должен быть непременно отдельный и адресный, тем более, что программа в каждой школе разнится от иных самым значительным образом. Недостаток более существенный – в отсутствии целостного видения предмета вне отжившей марксистско-ленинской социально-политической концепции. Наше литературоведение с той поры отвагой не блещет: есть замечательные работы, но окрашенные в такие же субъективные тона, как и публицистика, при учёте разности «красных» и «белых» посылок, или, вернее, при невозможности их превзойти чем-то более надмирным, чем все они, вместе взятые. Ответьте на простой вопрос – как сочленяются «Основы православной культуры и светской этики» с литературой? Первое – священные тексты, второе – исключительно светские, будто бы одни не породили другие, а являются по умолчанию другим жанром. Может быть, у нас есть профессия автора священных текстов? Риторика, сплошная риторика, господа.
Общее свойство и среднеобразовательных школ, и специализированных гуманитарных лицеев едино – тот самый «узкий луч», в котором зрение учащегося видит лишь отдельные и почти не связанные друг с другом элементы. Об их разрозненности мне уже приходилось писать недавно….
***
Кому же в голову придёт видеть в словесности – российской и мировой – мегалитическую спираль с расходящимися, как у Млечного Пути, рукавами, с единым центром, из которого, как на дрожжах, растут разнонаправленные интенции? Такого методиста-интегратора ещё не нашлось.
Я, как и все мы, вынужден лицезреть весьма условные и не опирающиеся на единый базис периоды словесности (древний, античный, средневековый, нового времени, и далее по стилям – классицизм, романтизм, реализм, и прочее), вместе составляющие некий ряд весьма оторванных друг от друга эстетик. Слон наощупь: древняя поэзия в посильных переводах осознаётся почти каменным веком, и только примерно с библейского периода начинает воздействовать на сознание примерно так, как положено поэзии. То есть, взывать к чувству. Меж ней и современной есть определённые смысловые пересечения, узловые темы, вокруг которых и та, и другая вращаются неустанно – человеческое одиночество в огромном мире, несмотря на все усилия социума поставить нового работника на рельсы созидания и прочие празднества. Другая тема, сегодня почти исчезнувшая, безответная страсть одного существа к другому. Третья – искание смысла в собственной судьбе, постоянной смене дорожных картинок, и, в сущности, в довольно кратких земных годах. Тема небытия, любви к природе и Отечеству – всё это из массива современных текстов почти ушло. Осталось постулирование неких тезисов или, вернее, умственных настроений, фильтрованных предыдущими традициями во имя избегания повторов и ими же тем самым обескровленных. Говорят: «постмодерн», будто бы термин что-то значит. Я бы сказал – фарисейство с зажмуренными глазами. Или, в более глубинной сути, примитивное знахарство после разрушенной собственными усилиями высокотехнологичной медицины.
Современная поэзия, прошедшая через эпохальные стилистические кризисы, почти камерна. Она перестала кричать, призывать, агитировать и пропагандировать, из неё ушло так раздражавшее меня начало «массовика-затейника» или свадебного распорядителя. «Веселей, больше жизни, друзья, нам скучать здесь нельзя!» - это пародировавшая тоталитарную эстетику ленинградская группа «Авиа»…
На смену призывам, плакатам и лозунгам пришло самопознание, обратившееся в бесплодные стилистические выверты. И всё бы хорошо было с «новой социальной поэзией» и «новой искренностью» в придачу, если бы в момент отречения от марксистской идеологии не разрушилась бы поэтическая форма. То есть, те самые рифмы и ритмы, характерные для русского восприятия поэзии, но объявленные «тоталитарным наследием». Давайте, как в Европе, причём поголовно.
Скажу, может быть, странную и неприемлемую вещь: я бы не принял, наверно, мира, в котором вся поэзия отчасти принудительно, а отчасти и добровольно сделалась бы исключительно христианской по форме и содержанию. То есть, представьте себе, что вся наша словесность в одно погожее утро стройными рядами, колоннами и шеренгами оборачивается ко Христу и воспевает отныне и навсегда исключительно евангельские сюжеты, оборачивая их к вящей славе Божьей. Я бы воспринял такой мир как ужасную ложь. И людям, с пещерным энтузиазмом бросившимся на амбразуры «духовности», обратил бы примерно такие слова: «Как же вы так можете? Неужели вы, вчера воспевавшие вольные труды на социалистических нивах, способны на такую мгновенную эволюцию, этакий виртуозный разворот на водах, что мгновенно прониклись Учением и Его Духом?»
Такие авторы есть, но они как-то не на виду. И причина отсутствия стройных колонн и шеренг в христианской словесности состоит в том, что Христос – мучителен, и для восприятия, и для постижения, и не пускает к себе кого попало. И в том состоит превеликое благо нашего времени.
Меня, например, к Нему разворачивает лишь в минуты, когда я весь пронизан совершенно особенным и редчайшим ощущением близости к Нему, и это – наши с ним минуты, торговать которыми я не умею, и совершенно не хочу этому учиться. Я не способен к сочинению акафиста или молитвы на старославянском, хотя понимаю его и читаю на нём почти свободно. Я с величайшим порой для себя трудом прихожу к осознанию того, чем была цивилизация до революции, во что и в Кого она верила, и как тот великий дух отлетал от страны, уступая место волчьему рационализму, неверию, циническому осмеянию первоначал. И что явилось кровавой расплатой за измену вере.
Чтобы Христос явился в словесности, нужно окунуться в Его кровь и кровь, пролитую теми, кто не изменил Ему, и такая задача – полного преображения – духовно почти непосильна. Сегодня мы видим целую плеяду людей, переосмысливших наследие в этом ключе, но их не так много, они избраны (той же Патриаршей литературной премией), но охватившей общество целиком жажды правды, которую они могли бы утолить, не видим.
Проблема словесности и её преподавания в школах и институтах – это проблема общества, которое вот уже тридцать лет переживает некую «переходную стадию», но чётких очертаний финальной стадии перехода напрочь не видящего. Нет идеала, нет цели. Именно поэтому и словесность наша, и прилежащие к ним сферы, и наша до-вузовская, и вузовская подготовка – езда в тумане по не слишком ухоженной местности. Разорить землю просто – нужно просто забыть о ней, но на поднятие её из праха уходят десятилетия. Три уже миновало…
***
Не знаю, как встретят меня дети, пошедшие усиливать свой гуманитарный профиль по единственному помышлению – «нравится литература» - в генетически физико-математической школе. Они, разумеется, такие же если не отступники, то слегка юродивые, как первые христиане в языческом Риме, и пусть их не бросают львам, но первый шаг к странности, «от мира, а не к нему», ими уже сделан.
Что их ждёт? Приведу несколько тем, которыми никак не горжусь, но – признаюсь по секрету – в лекционном режиме буду распинаться впервые. Судить вам:
«Что такое поэзия, в чём заключается её суть. «Великое Ничто»: откуда приходят стихи. Интуитивное описание внутреннего и внешнего текстового пространства, в котором по неведомым законам восприятия и усвоения воспринятого формируется стереотипический для каждого автора фразовый и интонационный канон»
Или:
«Толстые литературные журналы». Эволюция самых массовых изданий в стране за два истекших века. Спор славянофилов и западников. Как отличить почвенный журнал от модернистского. Как ещё делится современная русская литература: словесность господская и народная, барская и крестьянская, образованная и малообразованная. Острые грани, фигуры, попавшие в створ, и фигуры, не сумевшие в него попасть»
Так, по замыслу, должно возникнуть чувство пространства. Или – у нас же принято оглядываться на Запад?
«Структура организации литературного процесса в Западной Европе, США, Австралии и Новой Зеландии (традиционно англоязычных странах). Система правительственных и частных грантов, литературных премий. Что такое «университетская литература». Профессорство при ведущих вузах, престиж профессии. Гонкуровская, Пулитцеровская, Нобелевская премия по литературе. «Большая книга», «Национальный бестселлер», «Русский Букер» и другие российские литературные премии. Значение премий для социума. Рецензирование книг в ведущих западных СМИ. Поддержка словесности литературными агентствами, агентствами перевода. Профессия литературного агента на Западе и в России»
Или вот пространный отрывок:
«Образ поэта, его цель и значение. Поэт в тоталитарном государстве («рупор резолюций») и поэт в свободном обществе («блудный сын»). Инстинктивные модели поэтического поведения в свете, среде, обществе. Отличие лирического поэта от социально-общественного и мистического пророка. Роль поэта в формировании системы общественных взглядов в культурах преимущественно письменной и устной традиции. Категория «духовности» и новейшая категория «скреп»: неравнозначность и условность места поэта в условно патриотической и условно же космополитической парадигме. Исключение поэзии из сферы общественных интересов как симптом зачёркивания человеческой составляющей, вымывания одинокого голоса из корпоративной игры в человека и его же – человеческие – ценности. Условности приятия поэта обществом: «дымная» слава. Понятие литературной коррупции»
Повторяю: формулировками не горжусь. Они кривоваты и часто не отражают сути, но главное для «интенсивного» и «продвинутого» курса – то, как они будут раскрыты. И – здесь уже без ложной скромности – кем. Я прекрасно вижу на своём месте другого работника литературной действительности, которому бы не понадобилось излишне редактировать уже имеющиеся постановки задач. И здесь проступает уже нечто универсальное.
Или вот где ещё можно разлиться соловьём:
«Истинные адресаты поэзии – Вечность, Бог, Любовь, Тайна, Абсолют. Как удержаться на высоте, не впадая в ересь потакания сегодняшнему дню. Навык вслушивания в тишину, которая совсем не тишина. Поэзия как светская религия, интеллигентская традиция восприятия рифмованного текста как возможного откровения. Поэзия и Евангелие: скрытое противостояние».
И, наконец, одно из наиболее заветных:
«Читательская культура. Что такое вдумчивое чтение. Роль эмпатии и открытости в познании утаённых контекстов. Дешифрация «скрытых посланий» без ухода во «вчитанные» контексты и прямую конспирологию. Толкование текстов и развитие цитатной памяти. «Застрочное пространство» поэзии и его напряжённость. Подразумевания и умолчания в качестве средств усиливать рефлексию читателя и, следовательно, его эмоцию. Принцип «чем тише, тем громче» в конкретных примерах из «тихой лирики» или иных поэтик, характеризующих образцы восприятия текста русским читателем, доверяющих не крику, но едва слышной жалобе».
Если бы я только мог всему этому научить! Если бы был достаточно достоверным, честным, эрудированным, как никто ни до, ни после… да просто интересным.
Мне кажется, что поколения двадцатого и особенно двадцать первого века искусственно отдалили друг от друга и технологиями, и особенной обработкой сознания. Выстраивание диалога отцов, дедов и детей так и осталось в основном светлой иллюзией о всеобщем покаянии друг перед другом. И братство, и свобода его сегодня кажутся куда дальше отстоящими от нас, нежели даже сто лет назад. Усталая отстранённость от века с его наращивающимся, лезущим в душу, сокровенные пристрастия и потребительские предпочтения информационным давлением, или, вернее сказать, инфо-террором всех против всех – наша главная и преобладающая интонация. Напоминает семидесятые – «никому ничего не надо».
Диво ли, что и словесность наша – не уровня ни Достоевского, ни Толстого, ни Чехова и даже не Набокова с Пришвиным? Профессия некогда была, но как-то в виде членства в СП СССР, а с тех пор воды утекли трижды-четырежды.
Что же сказать этим детям? Я знаю, что скажу: Слово – свято, дано свыше, и кто бы ни пытался его приручить во имя получения сходного дохода, ничего у него в итоге не выйдет. Слово – жеребец норовистый, золотистый, вольный. Мустанг-иноходец. Чтобы вскочить ему на спину, нужно забыть о том, что есть в мире что-то кроме него и росистого луга вокруг.
Особенно учитывая то, с каких высот оно к нам явилось.
Сергей Арутюнов
