…Вчера – надобность одного (веяние карантинной эпохи) радиомарафона – я снова перелистал Его. Именно перелистал, как Он сам перелистывал книги других в свою пору – скользя по строкам то знакомым с детства, то незнакомым вовсе – бегло, летуче, почти небрежно, впиваясь в выхваченные беглостью взора строки! – и нашёл, что Он – не мастер начальных строк.
Ну, что это, в самом деле, такое?!
«Князь Г. – со мною не знаком» - и хорошо, и прекрасно, что не знаком; не всем же быть знакомыми друг с другом, бывают в свете и необъяснимые провалы в цепи всеобщих знакомств. В чём тут, право же, сугубый, канонический поэтизм?
«Хаврониос! ругатель закоснелый» - кто сей досадный грек, к чему он затёсан в божественных созвучьях?
«Раевский, молоденец прежний» - допустим, все мы в чём-то «прежние младенцы», но к чему столько «разгонных» смыслов, словно попавших под пресс-папье?
«Пучкова, право, не смешна» - подумаешь, какая досада! Театральная помета театрального критика. И вообще такое впечатление, что кроме театра, ничто не волновало…
«О ты, надежда нашей сцены» - вот-вот, приободрите-ка восходящее светило крепостных театров. Напишите в альбом ему скверным пером, чтобы потом тот альбом попал в хранилище с какого-нибудь пыльного чердака.
«Больны вы, дядюшка? Не мочи…»
Без комментариев.
***
Более того – перелистывание обнаружило, что и в концевых строках Он отнюдь не виртуоз.
«Что в когти он нечистого попался»
«Предупредить спешил восход луны»
«Ведь в мрачный ад дорога широка»
«И смерти хлад их ярость оковал»
«И клён, зашевелясь, таинственно шумит» - особенно, конечно, вопиет о более чутком обращении с собой деепричастие. Прямо-таки торчит горбом.
И где же здесь, спрашивается, подлинно архангельский органный слух, о котором нам толкуют с пелёнок, где – ткните пальцем! – божественная тонкость вслушивания в язык, который он вдохновил быть больше, чем языком? Ужели вот это – наше святое наследие?!
***
Да, неизменно.
Основные поршни ходят в сердце стихотворения: «Как сумрак, дремлющий над бездною морской», «Здесь меч его сверкнул, и смерть пред ним бежала», «Побегли вспять враги – и тихий мир герою!» - положим, от титанических, воинских глыбищ Ломоносова здесь немало, но каков срывающийся, восторженный тембр тонкого, ещё мальчишеского голоса!
***
Перелистывая Первый Том, видишь, сколько пёстрого мусора – не всегда блистательных и не всегда разборчивых экспромтов, мгновенных посланий, кратких, полузадушенных временем возгласов в четыре-шесть строк он вместил.
В Пушкине нам оказывается дорогим каждый звук – отчего? Да от этих самых конфетти, клочков «бедной тайнописи эпохи». Оттого, что он, помимо самой обширной поэтической революции, самим характером и неуёмным духом своим обожествил Дружбу. О, эта иллюзия участия! Сколько счастий и бед она произвела на свет! Но – пусть живёт, особенно в сердцах одиноких, спасительная, наставляющая на путь делания, а не ввергающая в отчаяние…
В поэзию с Пушкиным вошло не просто «послание» или «посвящение» – они были и раньше, достопочтенная античные жанры – но умение быть во всех местах сразу и соваться буквально во все мыслимые щели. Оттого и создаётся атмосфера – может быть – близости его каждому внимающему, ощущение, что дверь вдруг распахнётся, и он вбежит, как знакомый с отроческих лет, бросится в кресла и начнёт говорить о всякой светской ерунде. Мнения о премьерах, свежие анекдоты, кажется, вот-вот посыплются из него неудержимым потоком. Мы все по мановению Его становимся лицеистами, доверенными Ему лицами, и эта близость – наслаждение.
Как выразился накануне, 5-го июня, Владимир Новиков, мы ныне празднуем 222-й год нашей эры.
***
Наша эра состоит в Пушкине органически. Помимо Библейского Хребта, обозначающего сперва Начало Мира, а затем Рождение Христа, у русских людей есть третья дата – Рождения Современного Русского Логоса – того, что понятен. И не следует вверяться Ахматовой, высокомерно подмечавшей, что Пушкина (уже сто лет назад) в стране понимает пять-семь посвящённых. Каждый находит в нём своё, и трактовка каждого правомочна, потому что Имя Ему – Океан.
Его вечные «сладость-младость» и «день-тень» - алфавит, по которому выстраивает себя русское жизнелюбие во всю свою скованную нищетой и социальной униженностью силу.
Пушкин – единственный человек двухсотлетней давности, день рождения которого празднуется до сих пор всей читающей, чувствующей и мыслящей страной. Никто из отдалённых эпох и близко не перешёл этого предела. Спроси, когда родились святые благоверные князья наши, не всякий ответит. Смутимся и на вопрос о датах рождения и самодержцев, и воителей, и благословенных деятелей науки, искусства.
Чему же он научил нас, чего Он – бессменный Учитель?
***
Видимо, он научил нас всех на столетия вперёд – осознанию себя в историческом Времени.
Это у него реже, чем у современников-элегистов, владычествует воспоминание, знаменующее собственно элегию – сожаление о невозвратных годах, время прошедшее. В его сказках – настоящее время!
«Мать и сын теперь на воле/Видят холм в высоком поле»: Его Лукоморье – сегодня, сейчас, в данную минуту, и кот ходит, белка грызёт орешки – теперь, а не когда-то. Не беличьи жалкие кости белеют в пустыне (тоже, наравне с морем, Его неизменный символ Бытия), но череп Олегова коня: то, что умерло, таит в себе только то, чем скончалось. Не смей воздыхать! Оборотись вперёд!
Русское время таинственно. Советская пора, боготворившая Пушкина за эту тягу в странствия по собственной судьбе, молила: не ройтесь в старье, бросайтесь в первых рядах на ряды Грядущего, присваивайте его, и оставьте – в приказном порядке – мёртвых рыдать над самими собой! Как пробовало оно гордо прогарцевать мимо погостов, дурно промытых окон обывателей, проклясть старушечье, шаткое, валкое, изъеденное молью, и – проиграло.
Гармония Пушкина состояла в том, что Он прилежал и Прошлому, и Настоящему, и Будущему, и от каждого брал то, что хотел, то, что было Ему нужно.
Трагедия литературы Нового Времени, тягостно совлекавшей с себя одежды богословия, уже явила себя: словесность сделалась провинциальной, утратив влияние на человека. Блеснув у нас Золотым и Серебряным веком, она скукожилась до «премиальной литературы», численность которой ничтожна, а «гипертекст» которой – жалкая уловка для прикрытия малочисленности.
…Я знал людей, которых от отчаянных шагов в отношении себя спасала единая Его строка – «Что пройдёт, то будет мило». Они пережили войну и послевоенную скудость только благодаря величайшей правде этой строки… Пушкин и сам пережил французское вторжение мальчиком, и прекрасно знал, в каких выражениях судить о перенесении бедствий.
Прошлое у нас часто заволакивается золотым дымом, с будущего не сходит туман, а луч сознания неисповедимо пребывает в сегодняшнем, в настоящем моменте вечности. Русское время, время Пушкина, зовёт – сноситься со всеми временами так, как свойственно данной конкретной душе.
***
Я несколько раз в жизни был обуреваем Его судьбой, буквально сливался с ним эмоционально, и, казалось, физически. Стоит обратиться мыслью и чувством к Нему, и тут же, всем собой, ощущаешь - Вершина. И духа, и самостояния, которому Его учили с самого Лицея, и выучили лучше всех из нас.
Он был готов к Свободе, дышал ею, любил её и так же страстно временами презирал и ненавидел её, как несвободу. Иначе с живыми людьми и не выходит. Самые живые пребывают среди нас кратко и ослепительно: их словно бы вытягивает из жизни ощущение неудержимой притягательности иного воплощения, преображения в сгусток чистой энергии… все они там, в будущих веках, когда будут уже не ими, но нами, их потомками, праздноваться их дни рождения.
Время, в которое нам посчастливилось быть, по нашему счастью, Его время, края которого он любовно выточил для нашей Свободы своими строками. И подлинные несчастья обрушатся на нас в тот момент, когда мы забудем о Его дне рождения, и о начале лета, знаменующем лето вечное.
