В этом апреле (14 апреля) поэту Денису Новикову могло бы исполниться пятьдесят лет
Только могло бы. Он умер в пушкинские тридцать семь, и местом упокоения этого, скорее всего, последнего рыцаря классической русской поэзии оказалась Святая Земля, южный город Беэр-Шева. Иначе — Вирсавия, «колодец клятвы». Библейские патриархи и правители не единожды клялись тут в верности друг другу:
«…чтобы ты не делал нам зла, как и мы не коснулись до тебя, а делали тебе одно доброе и отпустили тебя с миром».
«Поэзия, я буду клясться / Тобой и кончу, прохрипев: / Ты не осанка сладкогласца, / Ты — лето с местом в третьем классе, / Ты — пригород, а не припев. // Ты — душная, как май, Ямская, / Шевардина ночной редут, / Где тучи стоны испускают / И врозь по роспуске идут…» Иногда мне кажется, что это написал не Борис Пастернак, а — Денис Новиков…
А мысль о Новикове — как о последнем рыцаре поэзии, — принадлежит священнику и поэту, знавшему Дениса в его литинститутские годы, — Константину Кравцову. Кажется, только отец Константин и решился на удивительный поступок, если не сказать подвиг: на книгу-размышление о стихах Новикова (портал «Лиterraтура»).
Эта книга, как и статьи Олега Хлебникова, Ильи Фаликова, Виктора Куллэ, Артёма Скворцова; как и посвящённые Денису интернет-сообщества, как хранящиеся в сети публикации 1990-х — помогут заинтересовавшемуся читателю… Пользуясь случаем, кланяюсь поэту Феликсу Чечику, составившему первое, наиболее полное собрание стихотворений Дениса — ставшую раритетной «Визу» (2007).
На моей заветной полке — выпущенное в Америке «Окно в январе» (с послесловием Иосифа Бродского), «Караоке» и последний (почти не замеченный ушедшим веком) — сборник «Самопал» (1999). И в «Окно…», и в «Караоке» вошла легендарная, грозовая, утешающе-пророческая «Россия», — которой мы открываем поминание поэта.
Другие — нашлись в архиве. Они были написаны в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Сердечно благодарим жену Дениса — Юлиану Новикову — за разрешение поделиться ими с нашим читателем.
Россия
…плат узорный до бровей
Блок
Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зелёным хрустóм,
ни плата тебе, ни косынки –
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка — пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама».
Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали свое на рейхстаге.
Свое — это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была,
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая.
Последний рассудок первач помрачал.
Ругали, таскали тебя по врачам,
но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу.
Дозволь же и мне опрокинуть до дна,
теперь не шестая, а просто одна.
А значит, без громкого тоста,
без иста, без веста, без оста.
Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесём — и завяжем.
Подумаем лучше о наших делах:
налево — Маммона, направо — Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево — умрёшь от огня.
Поедешь направо — утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.
1992
* * *
Назовем этот город Москвою
и представим игральной доскою
и объявим фигур хоровод.
Ближе в вечеру — медленный танец:
забредя в переход, иностранец
поравняется с нищим вот-вот.
Вот и тысячелетнее царство
задыхается, просит лекарства,
выгребает добро на лоток.
И хрущёвскую пятиэтажку
умоляет оставить затяжку
и ампир августейший — глоток.
И решает душа — «становиться».
Будто школьница-отроковица,
рождена в социальных низах,
без причин пропуская занятья,
на площадку выходит без платья —
и веселые бесы в глазах.
Двадцать три с половиною года
я гляжу в этот город, как в воду.
Помню, майских жуков коробок
собирал, и стихи о победе
помню первые… Я не в обиде
ни на что. Да хранит тебя Бог
и угодники, ставшие к стенке,
пусть колодники, снявшие пенки,
спят в тиши одноместных кают.
Пусть живые, но в кои-то веки,
отоварят талоны и чеки
на второе дыханье пробьют!
Николаю Тихонову
Дайте силы нам пролететь над водой,
птицы, птицы!
Дайте мужество нам умереть под водой,
рыбы, рыбы!
Даниил Хармс
Долго-коротко… Кофе на кухне,
девяносто копеек строка
перевода — не ради куска.
Никакого сочувствия Кюхле.
Ваши гвозди пошли с молотка.
Ваши люди накрылись, драгун.
Никакого сочувствия, что вы…
Гвозди делали, гнули подковы
и багры мастерили, готовы
очевидцев извлечь из лагун.
Лили кольца на Божию тварь.
Офицера со смертным грузилом
плавниками присыпали илом
и летел с колокольни звонарь
при свидетелях в воздухе стылом.
Кюхельбекер, поплачь по своим,
тем, которым по крови, и нашим.
Босиком у воды постоим,
в небо глянем, гордыню смирим,
ничего-то потомкам не скажем.
Дай Бог мужества рыбьего им.
* * *
Продаются газеты в киоске,
сигареты — в табачном ларьке.
От безделья балдеют подростки
и потеет мужик в пиджаке.
Из Рязани приехали гости.
Ничего, что не звал их никто.
Разве можно болтать о приличиях,
когда в городе нечего есть?
Вспоминается мне почему-то
рандеву ходоков с Ильичем.
Пролетарская крепкая смута,
в день победы — сиянье салюта,
пятилетки ударная поступь,
выход в космос, нейтронная бомба,
обученье бесплатное вовсе,
и т. д. и т. п., но на фоне
достижений, свершений, успехов
остается предмет обихода,
экзотический несколько даже,
всероссийский мешок за спиной.
Фома
